– Я услышал тебя, Никифор, – с каменным лицом произнес Юрий Дмитриевич и кивнул изографу: – И тебя, Феофан. Но прошу, не отлучайся пока из Звенигорода. Найди ключника, пусть отведут тебе покои.
Гречин ушел, напоследок одарив Халкидиса вновь загоревшимся, прежним Феофановым ярым взором.
Сложив руки на груди, Юрий медленно отчеканил:
– Латиняне – наши лютые враги. Папистская вера – злейшая ересь. Уже тридцать лет латинство поглощает Литву и на литовских копьях приближается к московским пределам.
– Но твой отец великий князь Димитрий купил пушки для Москвы у немцев, – напомнил Халкидис. – И эти книги, – он повел рукой над столом, где лежало несколько толстых томов, – содержащие множество знаний, созданы латинянами.
– Пушки, – эхом повторил князь, обдумывая некую мысль. – Мне нужны пушки, это верно, Никифор. Когда ты начнешь отливку?
– Хоть завтра. Все готово, князь. Но тот литейщик, которого ты дал мне, строптив и не перестает перечить.
– Улаживайся с ним как хочешь, Никифор, – нахмурился Юрий. – Другого литейщика не будет, этот у меня лучший.
– В колоколах – быть может. Но не в пушках! Сей неук отмахивается от алхимических формул и знаков, которые я втолковываю ему, как от мошек. Он даже не имеет представления, какие планеты управляют семью главнейшими металлами! Даже теми, из которых он льет свои колокола, оловом и медью. Как сущий варвар, выводит их соотношение на глаз. Меж тем Зевс и Афродита, а на римский манер Юпитер и Венера…
– Пушечных литейщиков нет и в Москве, – мало что понимая в словах философа, перебил Юрий. – И в Твери нет. Если наладишь мне литье армат, Никифор, я буду первый на Руси! Васька позеленеет, когда узнает. Уже не посмеет грозить мне, как сопливому отроку…
– Исполню, князь, твои грезы, – с важностью в лице и осанке пообещал грек. – Хотя алхимическое искусство, подражая природе, преобразовывает низшие и несовершенные тела в совершенные, низкие металлы превращает в благородные, тогда как пушечное литье не входит в круг великого деланья…
Философ умолк, видя, что князь не слушает его витиеватую ученую речь, и почел за лучшее оставить Юрия в мечтательном уединении. Удалясь, он унес с собой стопу книг и в сенях скинул тяжелые томины на холопа. В благостном расположении грек отправился к себе, обдумывая, как заполучить в союзники старого изографа. В Феофане он чутьем хитреца угадывал не усмиренное даже старостью буйство страстей и разочарованность во всем. К этой пороховой смеси стоило лишь поднести зажженный фитиль, чтобы из ромея, имеющего лишь одного Бога, очень быстро сделать эллина, знающего о многих божественных сущностях.
Однако вся благостность слетела с философа, когда столкнулся на узкой лестнице с Епифанием. В этом монахе он чуял злейшего врага и соперника. Пусть по глубине и обширности познаний книжник и в подметки не годился ему, Никифору, но чтобы заморочить голову князю, хватит и этого невежи в подряснике. И все усилия, уже подвигшие звенигородского властителя в нужную сторону, пойдут насмарку…
– Бездельный монах и бесстыжий трутень, – процедил философ по-гречески, не рассчитывая, что тот поймет.
К его удивлению, монах ответил на эллинском языке, лишь варварски произнося слова:
– Что с тобой, кир Никифор, ты взволнован какой-то обидой?
– Держись подалее от князя Юрия, кирие Епифаний, – совладал с собой грек. – Если хочешь добра ему.
Книжник, прижимая к груди пергаменный свиток, удрученно вздохнул.
– И рад бы, кир Никифор, да не могу, ибо исполняю послушание, данное мне радонежским игуменом Никоном.
– Какое еще послушание? – зло проговорил философ.
– Должно мне пытаться привесть князя Юрия в единомыслие и единодушие с его братом великим князем Василием Дмитриевичем, чтобы не учинилось в русских землях какого лихого дурна, – мирно отвечал Епифаний. – Разве ты, кир Никифор, имеешь что против?
Философ окинул его темным взором.
– В империи такие, как ты, монах, мешают эллинам почувствовать себя великим народом, вспомнить свою древность, погребенную под темными суевериями христианства. Если Ромейская держава погибнет от турецких мечей, виноваты в этом будете вы. И вся Русь ваша вместе с ней провалится в тартар.
– Насмотрелся я, кир Никифор, в Царьграде на таких, как ты, презревших заповеди Божьи. Если по чьей вине и погибнет греческое царство, то по вашей. Сами же, оставив после себя руины, убежите к латынским схизматикам. Уже и теперь приют там себе готовите, под боком у папского первосвященника.
– Берегись, монах! – прошипел грек и, толкнув книжника плечом, спустился мимо него по ступеням.
Бестолково пялившийся на обоих холоп, подбросив стопу книг в руках, двинулся за ним. Епифаний, качая головою, перекрестил грека в спину и отправился к князю.
В уме и сердце философа бушевали мысли и чувства, всколыхнутые неприятным разговором. Единомыслие и единодушие! Только этого не хватало. Этот русский монах явился ко двору звенигородского князя, чтобы все труды его, Никифора, пошли прахом. Невозможно сего допустить. Наипаче теперь, когда пропасть между князьями растет вглубь и вширь. Хотя и замирились оба, после того как Юрий вернул брату украденную икону, но лишь на словах. А на деле еще более охладели друг к другу.
Варвары-латиняне сохранили в своем языке древнюю изящную римскую формулу: Divide et impera. Разделяй и властвуй. Этой мудростью Георгий Гемист Плифон напутствовал своего ученика Никифора Халкидиса перед его отплытием из Мистры.
Русь должна быть оторвана от империи. Русские князья должны воевать друг с другом, а их земля – оставаться разделенной. Русь станет кормом для католической Литвы и лакомым куском для римского папы. В обмен на это лакомство понтифик латинян обещает военную помощь Ромейской империи против турок. Вместе с папскими рыцарями восставшие эллины сметут не только турецкую угрозу, но и князей Церкви, и само христианство…
Все эти грандиозные замыслы могут рухнуть только оттого, что под ногами мешается невежественный монах. Христианские суеверия столь всесильны? Никифор не верил в это. И намерен был доказать превосходство эллинских наук.
Дверь сруба со стуком отлетела, открыв желтый прямоугольник света, подобный заготовке иконы с наложенным на левкас золотым светом. В яму спустилась деревянная лестница.
– Который тут иконник Рублёв, вылазь! – крикнул сторожевой.
– Пошто? – задрав голову, спросил Андрей.
– Поговори еще, – лениво приструнил дворский.
Взявшись за лестницу, монах обернулся к псковичам. Стоявший близь Онисим смотрел на него с завистью.
– Спаси тя Бог, Ондрей. – Устин подошел и обнял иконника. – Коли князь тебя милует, не поминай нас лихом.
– Не печальтесь, братия, – отмолвил изограф. – В узах Господь ближе.
– Теперь-то конечно! – по привычке озлобился Онисим, яростно расчесывая пятерней голову. – Сам на волю, можно и про утешенье поговорить. Посидел бы с наше, а не три седмицы. А то и вшей не успел на себя собрать…
– Да уймись, – цыкнул на него Устин. – Неведомо еще, какова ему там воля.
Андрей низко поклонился обоим и полез наверх. Брать с собой из ямы было нечего. Перевалив через порог сруба, он замер, ошеломленный обилием света и простора вокруг. И свет был необычен. Солнце, пробиваясь через тучу, разливало по небу и земле золотистое сиянье, отчего и помстилось ему в дверном проеме сруба иконное видение. Вдохнув полной грудью вольный воздух, Андрей улыбнулся.
Тут же обрел тычок в спину.
– Чего обездвижел, раззява? Не видишь – князь перед тобой!
Глаза, отвыкшие от яркого дня, и впрямь с трудом приноровлялись к свету. Сильно щурясь, Андрей сосредоточил взор на коне с седоком, стоявшем поодаль. Молча поклонился и, не зная, что еще сделать, стал ждать.
Юрий Дмитриевич, вдоволь наглядевшись на грязного и босого иконника, резким голосом приказал:
– Отмыть, переодеть, накормить. После – ко мне.
И поворотил коня.
Сторожевые сдали чернеца с рук на руки княжьим слугам, и те едва не до вечерних теней не выпускали его. Парили в бане, нещадно нахлестывая дубовыми вениками, вымывали березовым дегтем, расчесывали волосы и бороду, сыскивали новый подрясник, клобук и мантию. Исподнее Андрей не отдал – сам выстирал и, чуть просушив, натянул на себя. Просил вернуть и верхнее облачение, но его уже бросили в огонь. Затем усадили инока в челядинной трапезной за стол с яствами, из которых он отъел едва десятую часть.
После всего этого иконник предстал перед звенигородским князем в его покоях. Юрий Дмитриевич, облаченный в камчатый азям, шитый узорами, сидел на резном и отделанном костью кресле. Опираясь на подлокотник, внимательно, как и днем на дворе, разглядывал чернеца. Велел ему сесть.
– Ну здравствуй, Андрей. Теперь-то узнал тебя, вспомнил. Правда, ведь и сходство есть между тобой и тем разбойником, который твоим именем назвался.
Князь не подозревал, что видел его год назад в соборе Владимира. Той встречи не запомнил. Да вряд ли и разглядел тогда чернеца, вызвавшего в нем раздражение.
– Уж прости, что не разобравшись велел тебя в яму бросить. Но тут не моя лишь вина. Ты и сам на себя тот грех взял. Для чего, Андрей?
– А разве судьи твои, князь, слушали меня? – кротко ответил иконник. – Имени им хватило да того, что нашли в торбе у меня каменье яхонтовое, кое игумен сторожевский признал выдранным из похищенного креста.
– Откуда ж взялось оно у тебя?
– Неведомо мне это, князь.
– Нелепо выходит, Андрей, – задумался Юрий Дмитрич. – Знать, самозванец тот из твоего окружения, коли мог подбросить каменье. Если размыслишь хорошо, то и назвать его сможешь.
– Не монашеское это дело, князь, – твердо отверг иконник, – подозревать свою братию.
– Твоя воля, – недовольно молвил Юрий. – Да только Семен Морозов сказывал мне, что ты вину свою сам, в голос признал. Как же так, Андрей? Монашье ли дело – ложью себя оговаривать?
– Не ложь это, князь. За свою вину в яму сел, – смиренно проговорил чернец. – Дабы не льстился никто более обесславленным именем Андрейки Рублёва.