Дело, начатое на празднование равноапостольных царей греческих Константина и Елены, двигалось своим чередом. Подымались на зоре, молились, глотали вчерашнюю кашу. После шли работать. Тесали, скоблили доски, сколачивали иконные щиты, варили клей, проклеивали, клали паволоку, левкасили. Сушили на длинных столах, поставленных в бывшей конюшне, распахнув настежь воротины. Из конюшни заведомо вынесли перегородки загонов, ясли, старые тележные хомуты и колеса. Погода стояла – лучше не подгадаешь: тепло без жара, сухо без засухи. Иногда капнет дождик, прибьет пыль, но сырость быстро развеется и выпарится на солнце.
Прерывались на воскресные дни, отстаивали в Успенской церкви службы, после разбредались кто куда – на посад точить лясы и вызнавать про местных мастеров, на реку плавать и плескаться, в подгородние луга нежиться в дреме на зеленях. Андрей ходил на Сторожи – в монастырь, разглядывал подолгу тамошние образа, и под гору – в Саввину пустынь, крохотный скит, где спасались два монаха-молчальника. Безмолвничал с ними.
В какой-то из дней на владычный двор пожаловали гости – отроковица лет пятнадцати со свитой нянек, служильцев и челяди. Девица изъявила любопытство к иконному делу и принесла в дар огромную корзину пирогов, которую тащил за ней холоп. Назвалась Аленою, дочерью боярина Семена Федоровича Морозова.
Подходила к каждому, робко спрашивала, не иконник ли Андрей, таращилась на тесла и скобели, на клеянку, в которой булькал на огне клей, на щиты-заготовки. Стреляла очами туда и сюда. Мартын-дощаник неприветливо отослал девицу с ее пирогами:
– За работой брюха брашном не услаждаем, боярышня. Пойди-ка в сторонку, не то стружка невзначай тебе в око отлетит.
Боярская дочь надула было губы, но быстро раздумала обижаться – все ж интересно тут, у иконников, святое дело творят, и вон сколько всего делается, прежде чем краски на доски лягут. Голова закружится!
Андрея она так и не нашла, а подмастерья не стали сказывать, в каком углу забился их мастер, чтоб в задумчивом одиночестве ворожить над лазорью. Никому не доверил ее растирать, сам толок глазурованным пестом. Важное дело: мелко разотрешь, цвет потеряется, уйдет в бледность, крупно – слишком густой будет цвет, тоже плохо. Подмастерья терли все прочие краски – вохры всех оттенков, киновари, червлень, чернило копченое, яри-медянки, псковскую желть и псковскую ж зелень.
К Алексею девица подошла в последний черед. Тот сидел на чурбаке красный, как та киноварь, которую старательно растирал в глубокой плошке. Низко гнул голову. Но поднялся, когда боярская дочь спросила об имени.
– Алешка, – буркнул, не зная, куда деть глаза.
– Але-ша, – в разбивку повторила девица, взирая на него большими удивленными очами, и робко попросила угоститься пирогом.
Отрок смущенно запустил руку в корзину под рушник, взял пирог и, не ведая, что делать с ним, зажал в кулаке.
Боярышня вдруг прыснула, закрывшись ладошкой.
– Заалел как маков цвет! – Девица исполнилась уверенности в себе и смешливой повелительности: – Не бойся меня, не укушу. Покажи мне, иконник, как делаете святые образа. Страсть любопытно. А еще хочу тебя испытать, как знаешь свое дело.
Алексей сложил на чурбак плошку с краской и пирог. Тоже набрался смелости и поглядел ей в очи.
– А пойдем, коли велишь, Алена свет Семеновна.
Девица опять прыснула смехом.
– Ишь, какой важный.
Алексей повел ее по двору. Рассказывал с видом знатока и умельца, что икона начинается вовсе не с доски, а с того, что предстает уже готовая перед внутренним взором иконописца. Это, конечно, если иконописец настоящий искусник, как Андрей Рублёв или Феофан Гречин, а не как те, которые от старания все время глядят на образцы и, когда пишут, мечут глазами туда-сюда. А уж после начинается творение иконного щита. Алешка показал на Мартына-дощаника и его помощника Игнатку, который скреплял три тесаные доски накладными шпонками, вбивая с изнанки гвозди. Сам Мартын вырезал скобелем ковчег – углубление на щите, где и поместится образ. На Алешку он только усмехнулся.
Отрок увел боярышню в былую конюшню, где левкасил Пантелей. Разъяснял, для чего перед тем кладут на щит паволоку. Девица заглянула с посудину с белым левкасом и удивилась:
– На молочные сливки похоже.
Они вышли обратно во двор.
– Приходи, боярышня, седмицы через две, покажу и того более, – предложил Алексей. – Тогда уж Андрей писать красками будет.
– А ты не пишешь?
Девица вновь с острым любопытством воззрилась на него.
– На это талан особый от Бога нужен, – потупился отрок.
– А я на пелене вышиваю, – простодушно похвалилась отроковица. – Смоленскую Богоматерь. Приходи как ни то к нам в дом, взглянешь на мое рукоделье, а не то совет какой дашь.
– Кто ж меня пустит в боярские хоромы? – насупился Алешка.
– Да я и велю тебя пустить. Скажешь, как придешь, слугам, что зван Аленою Семеновной для иконного дела. А дорогу к нашему двору знаешь. – Боярышня лукаво улыбнулась. – Видела тебя из оконца светелки, как ты возле нашего тына околачивался.
Тут уж Алешка покрылся бледностью, стал суров.
– Нигде я не околачивался. У нас трудов вон – невпроворот. Помстилось тебе, верно, боярышня.
– Ну помстилось так помстилось, – легко согласилась девица и пошла прочь.
Окруженная снова няньками, оглянулась на него:
– Так не забудь про мое приглашенье.
Боярские служильцы, все это время равнодушно озиравшие двор и работников, потопали вслед за юной хозяйкой к воротам.
Алексей, быстро сглодав пирог, уселся за работу. Исподлобья посматривал на Мартына, Игнатку и Елезара – не подумали ль чего лишнего. Но те хранили упорное молчание. Отрок успокоился было совсем, как дородный мужик Мартын вдруг выдал во всеуслышанье:
– А как Алешка-то наш распетушился. Перья распустил, клювом защелкал. Прямо и не узнать парня. Откелева что взялось. Повадки да замашки. А не вышло б промашки?
Подмастерья заухмылялись. Игнатка, которого Алексей считал дурковатым из-за дергающейся половины лица, развеселился аж до смеху с икоткой.
– Не выйдет промашки, – отрубил отрок.
– Да ты не серчай, Лешка, – добродушно отозвался Мартын. – А ко двору ейному не ходи боле. Забудь, что звала егоза. Само и отпустит.
– Да сдалась она мне, – грубо и запальчиво выкрикнул Алексей.
– Ну, тебе оно, конешно, видней, кто тебе сдался, а кто показался.
Игнатка побросал работу и побежал к колодцу усмирять разбушевавшуюся икоту.
На дворе появился Андрей с запачканным лазоревой пылью лицом.
– Кто приходил? Вроде голоса какие отсюда доносились.
– А это от боярина Морозова приходили звать нашего Алешку, – объяснил Мартын. – Как главного иконника. Может, заказ ему какой важный дадут. Образа в приданое боярской дочке писать али еще што.
Елезар и вышедший с конюшни Пантелей давились смехом, а Игнатка с полпути потрусил снова к колодцу.
– Да ну вас, олухи, – обиделся отрок, перевернулся на другую сторону чурбака и уткнул нос в плошку с киноварью.
…Как-то с утра, когда в церквах окончились службы, Алексей засобирался со двора. Причесал непослушные лохмы, накануне выстирал порты, а рубаху и сапоги натянул новые, купленные в торгу на серебряные полушки, которые выпросил у Андрея.
– Ты куда это лыжи навострил, Алекса? – осведомился Пантелей. – А за клеянкой кто смотреть будет? И так проспал нынче, еще и от работы отлыниваешь.
– К боярам Морозовым, – хмуро ответил тот. – Зван к ним, забыли, что ль? С клеянкой ничего не сделается. Булькает себе и булькает.
– А ну-ко сознавайся, Лешка, – зычно рек Мартын, оторвавшись от доски, которую обтесывал топором. – Где по ночам шатаешься?
– Да ты что, дядька Мартын? – изумился отрок. – Приснилось тебе, видать. Сплю я по ночам.
– Охо-хо, балуй, паря. Ври да не завирайся, Лешка. Видал я нонче, как ты впотьмах посредь ночи порты натягивал да в дверь улепетывал. Я ж думал, – объяснял Мартын всем, – он до ветру, спросонья не уразумел, што порты для этого дела не надобны. А утречком гляжу – дрыхнет без задних ног, как заяц. Знать, набегался ночью, спозарань вернулся.
– Правда это? – обступили Алексея насупленные подмастерья.
– До ветру бегал, – огрызнулся он. – Живот скрутило. А без портов несвычно мне по двору разгуливать.
– А позапрошлой ночью тоже брюхо подвело? – не унимался Мартын. – И на той седмице? У тебя, паря, лукошко с яблоками-зеленухами припасено? Так рано для них. Аль молоко огурцами закусываешь?
– На блядню он бегает, – встрял Игнатка. – Чего непонятно.
– Да ты-то молчи, убогий, – взъярился Алешка и чуть не заехал ему в ухо. Кулак был перехвачен Пантелеем. – Отстаньте от меня все! Учинили тут спрос. Что хочу, то и делаю.
Вырвавшись, он быстрым шагом пошел к воротам.
– Да делай, конешно, – вслед ему заметил Мартын. – Токмо уж к работе не касайся, паря. Не скверни нам все дело своим блудовством.
Алексей лишь рукой махнул.
От епископского двора до усадьбы первого звенигородского боярина Семена Морозова путь недолог, стоят почти рядом, только перейти с одного края Успенской площади до другого. Но в дом его пустили не сразу, протомили с час у крыльцовой сени на узорных балясинах. Когда напомнил о себе в другой раз сенному слуге, оказалось, что про него уже забыли. Тем временем из хором вышел людин, похожий на лекаря. Сыпал шагавшему возле тиуну словесами про мази и припарки, травные притиранья, а позади холоп нес пахучую скрыню с теми самыми притираньями. Спровадив лекаря, боярский тиун заметил под крыльцом Алексея и поманил пальцем. Расспросил, кто таков и по какой нужде пришел челом бить. Отрок успел только назваться иконником, как тиун оборвал его:
– Знаю, сказано о тебе.
Позвал сенного холопа, велел проводить.
Оказавшись в рукодельной светелке среди вышивающих девиц, Алешка закаменел от испуга. Боялся наступить которой-нибудь на ногу или как-то иначе попасть впросак в этом царстве разноцветных нитей, иголок, пелен, возд