ухов и прочей женской оснастки.
– А! Пришел.
Алена Морозова встретила его равнодушным взором. Девицы зашушукались, захихикали в кулачки. Посмотрев на них строго, боярская дочь повела тонкой бровью.
– Подите все вон. С иконным умельцем говорить буду.
Воткнув иглу в вышиванье, она поднялась, оправила на себе летник из легкой, узорной зендени. Рукодельницы гуськом одна за другой выплывали из светелки. Проходя мимо Алексея, украдкой взглядывали на него. На своих местах остались только две старые няньки. Одна подслеповато распутывала клубок, другая дремала, роняя и вздергивая голову со сползшими набок убрусом и повойником. Боярышня разложила на столе свое рукоделье – наполовину готовое шитье с образом Одигитрии, окруженной золотым светом.
– Погляди, иконник.
Алешка приблизился, перекрестился.
– Красиво.
– Будет вкладная пелена в наш монастырь на Сторожах.
Меньше ростом на голову, она внимательно смотрела на него из-под высокого бисерного очелья, ничуть не смущаясь. Показное равнодушие ушло вместе с девицами-рукодельницами.
– А в Троицкую обитель матушка вышивает пелену со святыми.
– Мы тоже иконостас в Троицкий монастырь делаем, – глупо сказал Алешка. Всем в Звенигороде и так известно, над чем трудится на владычном дворе дружина Андрея Рублёва.
Алена покосилась на нянек и неожиданно для гостя заговорила смелее:
– Есть ли у тебя невеста, иконник?
– Мы люди монастырские, куда нам, – сурово ответил он, сдвинув брови.
– А мне батюшка скоро жениха сосватает.
Отроковица потупила очи, ставшие удивленно-грустными.
– Ты напомнил мне одного человека… – Она отвернулась к слюдяному оконцу, взяла в руки длинную косу, переплетенную лентами, и стала трепать ее. – У него вот такие же глаза были, как у тебя… и брови… волосы лишь светлее. И звали тоже Алешей. Вот странности, ей-богу…
– Что с ним сталось? – сиплым голосом спросил Алексей.
– Погиб. Четыре лета тому.
– Жалко.
Она резво повернулась, откинула косу за спину.
– Отчего тебе жалко? Ты не знаешь даже, кто он.
– Ну коли он похож на меня… – с запинкой пробормотал Алешка и решительно сменил разговор: – Хворает у вас кто? Лекаря на дворе видел.
– Хворает? – удивленно взглянула боярская дочь. – Ах да.
Она прикусила нижнюю пухлую губку, опустилась в узорчатое креслице с гнутой спинкой. Надолго умолкла, отрешенная и как будто немного напуганная. Алешка жадно пялился на нее, пользуясь тем, что никто не видит, даже она.
– Батюшка с матушкой здоровы ли? – спросил он наконец, чтобы разговорить ее вновь.
– Ах нет, не они хворают, слава Богу, – чуть нахмурилась боярышня.
– Так кто ж? – нахально наседал Алешка.
Алена вздохнула.
– Батюшкин гость. С весны у нас в доме живет. Страшный! – Девица сделала большие глаза, глядевшие доверчиво-беззащитно, и говорила опасливо. – Сидит в повалуше, как крот, днями себя не кажет. А порой выйдет к трапезе и эдак взглянет – мурашки по коже! Матушка его тоже побаивается. А батюшка ни словечка про него не говорит, только как со двора выезжает, ставит в доме оружных дворских, будто невзначай. Да я-то знаю, что вовсе не невзначай. Чует мое сердце – колдун он, этот… страшный. Как есть колдун и нехристь. В храм к обедне не ходит, ни разу не видала, чтоб перекрестился, а со двора по ночам ездит неведомо куда. Страсть как боюсь его!
– Для чего боярину Морозову колдун в доме? – Алешка не поверил домыслам девицы. – Сам-то он под Богом и с крестом ходит.
Алена посмотрела на нянек. Оказалось, что и вторую также одолел сон. Алешке, впрочем, почудилось, будто старуха лишь притворяется спящей, навостривши ухи.
– Подслушала я как-то батюшку с матушкой, – заговорщицки зашептала боярская дочь. – Так они князя все поминали!
– Какого князя?
– Князь-Юрья, какого еще. Поругались даже, а отчего, не разобрала. Вот так-то. Князь наш, выходит, с колдовством повязался, – еще тише и боязливее проговорила девица. Алексей едва разобрал ее шептанье, зато хорошо видел жуть в серых округленных очах. – Не бывает дыму без огня, а на Москве давешней зимой, сказывают, хорошо подымило. Душа от тревоги трепещет, как птица в силках!
Алена прижала руки к груди, сосредоточенно взволнованная.
– Не колдун он, – решительно отмотнул головой Алексей, успокаивая девицу. – Выдумала ты все, боярышня.
– Тебе откуда знать? – от изумления ее голос стал капризным.
– А лекарь колдуну зачем? Колдун сам себя выправить может.
Она удивленно взмахнула длинными ресницами.
– А верно.
– От какой хвори его лечат, знаешь? – пытал отрок, взяв покровительственный тон, чего боярская дочь вовсе не замечала.
– Слыхала, – кивнула она. – Девки сенные разузнали. С ночной езды холопы его привезли на носилках, зашибленного. С коня, сказывают, упал на скаку да голову расшиб, но не сильно.
– Не сильно? – Лицо Алешки разочарованно вытянулось. Спохватившись, он напустил на себя деланное безразличие. – Подумаешь, с коня упал. В седле сидеть разве не умеет?
Алена вновь вытаращилась, перейдя на таинственный шепот.
– Да он не сам упал. На конюшне поглядели – а подпруга у коня ножом подрезана. Так чтоб едва держала да лопнула.
– А может, это боярин его… того? Велел? – смело предположил Алешка, но тут же стушевался под строгим девичьим взглядом.
Боярская дочь поднялась с кресла и молвила со всей гордой надменностью, на какую была способна:
– А не тебе о том судить… иконник. – Это слово она произнесла так, будто в виду имела холопа. – Знай свое место и не возводи поклеп на думного боярина. Батюшка мой добрый христианин и воин, по-подлому жизни никого не лишит.
Алексей стал бел, как левкас, набычился.
– Я не…
Он сжал зубы. Силой заставил себя молчать.
Но девица уже оставила гордую повадку, помягчела и сама чего-то вдруг испугалась.
– Зачем я тебе это все рассказала? – не понимала она. – Рассплетничалась как дворовая девка. Батюшка ведь наказывал, чтоб никому ни полсловечка…
– Я никому, – тряхнул волосами Алешка. – Памятью отца и матери клянусь!
– Верю тебе, – прошептала отроковица и внезапно сронила на щеку слезу.
Одна из нянек шумно задвигалась, сопя и подкашливая. Алена вздрогнула.
– Иди, иконник. Благодарствую за твои слова и советы. Вот возьми. – Она пошарила в стоявшей на окне скрыне среди девичьих побрякушек – колтов, бус, оберегов. Протянула ему серебряного конька-подвеску. – В дар от меня.
Приняв конька, Алексей коснулся тонких девичьих пальцев. Алена отдернула руку и, застыдясь, повернулась к нему боком. Отрок неуклюже поклонился и порывисто кинулся вон из светлицы. Зажатый в кулаке серебряный оберег до рези впивался в ладонь. Сенная девка спровадила его из хором.
На пустыре в низине между холмом с княжьей крепостью и нижним посадом вкопаны с четырех сторон столбы. Рядом проходит дорога от посада в Городок. Мало кто из идущих и едущих по ней глядит на то, что между столбами. Чаще крестятся и отводят взгляд, реже не замечают вовсе, если спешат по делу. Лишь иногда тут бывает людно – в дни казней.
Андрей опустился на голую, недавно копаную землю. Согнал толстых мясных мух с распухшего, взбугрившегося от укусов лица женки, убрал разметанные волосы. Вынул затычку из корчаги и поднес к иссохшим губам. Вкопанная по плечи молодайка, казнимая за прелюбодеянье и убийство мужа, отворила веки, судорожно присосалась к горлышку. Горячее питье лилось по подбородку, утекало в землю. Андрей терпеливо наклонял корчагу, пока не осталось ни капли. В помутненном, лихорадочном взоре женки явилась благодарность, но сразу исчезла, сменясь болью и страхом.
Иконник перекрестил бабу, спрятал пустую корчагу в торбу, встал. Напротив закопанной мужеубийцы сидел, раскинув ноги, пойманный на душегубстве тать. Издалека казалось бы, что просто дремлет, уронив голову на грудь. Но тулово держалось прямо, насаженное на кол. Земля и смятая трава вокруг, низ рубахи были бурыми от крови. Над мертвецом гудели мухи. В небе с резкими звонкими криками носились стрижи.
Монах выбрался на дорогу, зашагал к Городку. Пропуская телеги, сдвинулся на обочину, пошел по зеленям. Остановился, скинул поршни и ступил на травяной ковер босыми ногами.
– Стой, Андрейка!
Иконник обернулся, стягивая в узел подвязки поршней, чтобы нести в руке.
– По добру ли поздорову, Феофан? – безмятежно приветствовал он старого изографа, которого не видел более года.
– Не по добру и не поздорову, – задышливо после скорого шага проворчал Гречин. – Что ж не зайдешь никогда ко мне? Близь друг с другом живем, ходить бы одному к другому и ходить. Так нет. Совсем ты меня, старого, презрел, Андрей, или как?
– Да что ты, Феофан, – легко отозвался чернец. – Попросту и без меня у тебя дело есть, не дерзал тревожить.
– Дело… – едко и сердито молвил Гречин. – Стены в хоромине у князя расписать Москвою! Неймется ему на московском столе сесть, желает зреть окрест себя стольноградские виды… На три алтына то дело, на рубль разговору о нем… А ты все такой же, Андрюшка. Как был упрямый милосердник, таким остался. Для чего закопанной бабе муки продлил?
– Сколько кому мук потребно – Господь ведает.
Андрей пошел по траве вдоль дороги. Феофан опять нагнал его.
– А я и стены те князю не спешу записывать. Тяну все, тяну. Скоро, думаю, погонит меня князь за безделье. А тогда и вовсе с Руси уйду.
– Ты же в Новгород хотел, Феофан?
– Что Новгород. И там все то же, что здесь, – стал брюзжать Гречин, чего прежде за ним не водилось. – Все сгорит и покроется прахом. Сонно на Руси, Андрей, сонно! Татарин налетит, порубит, пожжет – разбудит на краткий миг. А как отстроится все, поновится да украсится – заново в спячку. Для чего образа писать, не ведаю. И твои письма сгорят, ничего не останется. Гибнет все, Андрей, погляди! Ромейская держава сокрушается, на Руси ад – да вы привыкли к нему, не видите. И я с вами привык, а теперь у меня глаза открылись.