Среди раненых был пушкарь, зажимавший окровавленной ладонью дыру в груди. Когда проносили мимо князя, раненый, хватая ртом воздух, силился что-то сказать. Юрий отвернулся. Пытался кого-то отыскать глазами меж бояр, внизу среди люда.
– Предчувствие меня не обмануло, князь! – раздался не вполне уверенный голос Халкидиса.
– А, ты-то мне и нужен, – с видимым хладнокровием и без всякого выражения проговорил Юрий. – Зри, что сотворила твоя пушка.
– Подлый литейщик не выполнил в точности мои указания! – возмущенно заговорил философ. – Но главное, что мои опасения спасли тебе жизнь, князь. Не жалей о смерти простолюдинов, их жизни не столь важны. Мы учтем сей неудачный опыт в другой раз…
Юрий Дмитриевич резко и не глядя выбросил руку, рванул на себя грека, взявшись за тунику. Дохнул на него ледяным гневом:
– Мой прадед торговался с погаными в Орде за каждую христианскую душу. Выкупал из плена и сажал на своих пустых землях. Скольких Едигей в плен увел, знаешь?! Иные деревни доныне обезлюжены, в селах едва половина осталась. Плотничьих рук по сю пору недостает, дома и церкви рубить некому. А ты людей мне не жалеть советуешь!..
С силой толкнув философа к обгорелому взмостью, князь в ярости спустился с вала.
– Пес! – почти плюнул в грека Захарий Протасьев-Храп, уходивший с вала последним из бояр.
Огненная тревога в усадьбе Дружины Глебова унялась. Пламя сбили без больших убытков и теперь носили туда раненых в люльках из кафтанов и вотол. Мертвые лежали на земле в ряд, дожидаясь телег. Стремянный подвел Юрию коня. Взмахнув в седло, князь отдал распоряжение – к пушкарю приставить лекаря и, коли не помрет сразу, свезти на свой двор.
В клети горела одинокая свеча, медленно оплывая. За открытым волоковым окном темнела густая пасмурная ночь. Мирно трещал сверчок.
На ложе из соломенной подстилки и перины лежал раненый пушкарь. Осколок так глубоко вошел в грудь, что лекари и костоправы, обдумав дело, не решились извлекать его. Это убило бы несчастного сразу. С куском металла в тулове, запершем ток крови из тела, он мог прожить еще немного времени. Днем приходил священник, исповедал и причастил. С тех пор в клеть заглядывал только холоп – посмотреть, не помер ли. Знакомых и приятелей в Звенигороде тверич завести не успел.
Возле ложа на низкой скамье сидел чернец. Пока пушкарь был в забытьи, монах тоже пребывал в неподвижности, склонив низко голову. Лишь время от времени отрывался от молитвы, бросал короткий взгляд на раненого. Когда тот пришел в чувство и попросил пить, чернец влил ему в рот глоток запасенной воды.
– Ожениться не успел… слава те Господи, – с хрипом выдавил пушкарь. – Помру… ничего не останется.
Отдохнув и собравшись с силами, он продолжил:
– Тебя, отец, князь прислал? Пускай… пускай впишет в церковный поминальник Кирилу-пушкаря. Скажи ему, отец… непременно скажи.
Раненый разволновался, мертвенно-белое лицо покрылось испариной. Дышал он с трудом, прерывисто.
– Скажу, – обещал Андрей.
– Отмучиться бы скорей, Господи.
Кирила закрыл глаза, будто снова впал в забытье.
Вдруг распахнул широко веки и попросил монаха взять его за руку. Иконник исполнил просьбу.
– Страшно, отец… Помирать страшно… Как там?.. Вот зажмурюсь и представлю… а ничего не представляется… Темно, холодно… тяжко на грудь давит… Как в могиле.
Пушкаря сотрясала дрожь.
– Не бойся, Кирила, – тихо промолвил Андрей, наклонясь к его голове. – Христос победил смерть. Не имеет она над нами власти. Ничего не бойся.
Умирающий долго обдумывал его слова, глядя перед собой.
– Не отпускай, отец. Руку не отпускай. Скоро уже… Темнеет… перед глазами…
Иконник, крепко держа его запястье, безмолвно молился.
…Сторожевой, обходивший в полуночный час княжий двор, остановился у тына справить потребность. Подвязав гашник, взял отставленную секиру и двинулся привычным путем дальше. Но не успел сделать двух шагов, как из глотки, опережая сознание, вырвался заполошный крик:
– Пожар!
В одном из окон дома, где размещалась дворовая челядь, полыхало бело-огненное зарево. Ноги уже мчали туда служильца, не перестававшего орать. На тревогу выбежали из молодечной, стоявшей по другую сторону от княжьих хором, еще трое сторожевых. Едва заметив отсветы огня, рванули в разные стороны – к колодцу и к амбару с пожарным снарядом для раскатки бревен.
Из челядни посыпали слуги и холопы в исподнем, поднятые со сна. Женки волочили младенцев, парни грохали ведрами. В несколько мгновений двор наполнился громким гудом, деловитыми криками мужиков, детским плачем. Озарились изнутри окна княжьих хором, по ступеням крыльца топала, грохоча коваными сапогами, дворцовая охрана.
Общее замешательство выразил поднявшийся среди гама вопрос:
– И где пожар-то? Кто орал?
Озираясь, люди ходили по двору, задирали головы в поисках огня под кровлей хором, вставали посреди двора с полными ведрами, не понимая, куда нести. Кто-то заглянул в окно челядни, из которого лился неяркий свет, но увидел только свечу на столе и сгорбившегося чернеца возле одра с помиравшим пушкарем.
В самой челядне метался по темным сеням служилец, углядевший пожар. Бил ногами одну дверь за другой, едва не скидывал с петель. Недоумение и растерянность перерастали в безнадежное отчаянье, а затем и в злость. За пустую тревогу на княжьей службе не то что засмеют – голову оторвут, пинком выбьют со двора, пошлют в галичские дебреня покрывать свой позор. Но не приснилось же в самом деле то зарево! Ни в одном глазу сна не было. Поди теперь докажи. Хорошо если те трое, выскочившие первыми, тоже видели…
Выбив с треском незамеченную ранее дверь, мимо которой уже проходил, дворский потрясенно застыл на пороге.
На него строго смотрел стоящий посреди клети чернец. Но строгость во взгляде была… совсем непонятная, с приложением чего-то еще. Служильца передернуло – по коже пробежали зябкие мурашки.
Чернец должен был что-то сказать. Сторожевой видел это по его лицу. Но монах, имеющий нечто сказать, совершенно ничего не говорил. Он глядел на дружинника, и тот готов был поклясться, что чернец находится в сей миг вовсе не здесь, не в тесной полутемной клети.
– Ты чего, отец? – боязливо спросил дворский.
Он вдруг понял, что огненное зарево изливалось на двор отсюда. Это скорее ощущение, чем мысль, сразу успокоило его, как рукой сняло остатки злости. Никто не погонит его с дворской службы, отчетливо осознал он.
– Ты это… огонь-то здесь был, отец?
– Огонь?
Монах словно очнулся. Не ответив, он посмотрел на ложе. Пушкарь Кирила лежал вытянувшись. На белом, без кровинки лице запечатлелось совершенное умиротворение. Сторожевому помстилось даже, будто мертвый пушкарь улыбается. Стянув шапку, он перекрестился. Чернец положил на глаза покойника ладонь, закрыл веки.
– Иди, – произнес затем, словно приказ отдал.
Служилец нерешительно шагнул задом за порог, тихо притворил дверь. Сени челядни снова наполнились мужиками и бабами, парнями и девками, возвращавшимися на свои постели. Дружинник, не замечая их и не слыша недовольных разговоров, в глубокой отрешенности шел к выходу.
Во дворе, где суматоха уже рассасывалась, его ждали с запаленными факелами. Указали на заполошника пальцами. Окружили. Покрутив головой, он тоже ткнул в троих, поставленных этой ночью с ним в сторожу.
– Осташко, Федот и Кодрат видели то же, что я, – ни капли не сомневаясь, отчитался он перед сотником.
Помявшись, двое нехотя признали его правоту. Кодрат же уперся:
– Ничо я не видал. К колодезю побег, не разобрамшись.
Три голоса против одного пересилили. Сотник, поднатужась в размышлениях, отчего пошел красными пятнами, подытожил коротко:
– Дела.
И отправился сам в челядню расследовать непонятные дела, дабы было что предъявить с утра хоромному боярину, а то и самому князю.
…Накануне дружинные подмастерья вернулись на владычный двор притихшие, виновато пряча взоры. Взрывом пушки никого не задело: близко к валу не пробились, оседлали неудобный островерхий тын боярской усадьбы. На обратной дороге всем крепко досталось от Мартына – роздал каждому по затрещине и весь путь устыжал. Расписывал в красках, как подвели б Андрея, ежели б пушку разнесло сильнее и убойный металл невзначай угодил бы в их, охломонов, пустые головы.
– Так далеко ж были, – проныл Игнатка.
– Цыть! – прикрикнул Мартын, хромая позади четверки пустоголовых. – Повезло дуракам, что далеко. Не дал вам Бог подставить свои деревяшки, которые на плечах носите.
– Так в деревяшку влетело и вылетело… – сморозил Пантелей, пытаясь шутковать.
– И тебе цыть! Раздурковались, – брюзжал дощаник. – Андрея бы подвели – княжий заказ к сроку сорвали б! Совесть-то заимели бы…
После предстали на дворе перед своим мастером, готовые провалиться сквозь землю. Мартын обсказал случившееся и сам принес повинную. Ждали приговора Андрея. Но тот лишь промолвил:
– Идите смотреть, что получилось у меня, братцы.
Набились в епископью моленную. Затаив дыхание, в несказанной робости и вместе одушевлении долго разглядывали только что конченный образ апостола Павла в светло-лазоревом хитоне и древесного цвета гиматии. Тихо мерцали свежие краски, теплилась вохряная плавь на крутолобом лике апостола, углубленного мыслями в неведомое.
– А ведь на тебя похож, Андрей, – ахнул Елезар.
– Чего метешь-то, помело, – пихнул товарища локтем в бок Пантелей.
– Точно похож, – упорствовал тот. – Андрей такой в старости будет. Вот облысеет.
Пантелей не стерпел и звонко щелкнул его по лбу.
– Не бреши, аки похабный кощунник.
– Мартын, ну скажи ему! – взвыл от досады Елезар. – Ведь похож? Головой побьюсь.
– Оба вы… кощунники, – раздумчиво проговорил дощаник. – Неча над святым образом о суетном болтать да браниться.
Андрей же вовсе ничего не говорил. Был тих, светел и загадочен.
В этот день уже не работали. Зато назавтра принялись рьяно искупать вчерашнюю вину. Долевкашивали последние доски, прилежно варили олифу, вперегонки бросались по зову Андрея исполнять малейшие просьбы. Подмастерья попутно гадали меж собой, куда это ночью ходил со двора иконник. Один Алешка, попавший под запрет иконной работы, скучал и томился. Искусывал до крови губы да бегал время от времени на поварню, к подгоравшей у него всякий раз каше.