Алешку потянуло в сон. И только начал засыпать, как появился Андрей.
Иконник сидел у его ложа и молчал. Но раненый знал, о чем он думает.
– А матушка простила его… Смоленского… Я зимой был у нее, в Торжке. Отца при соборе погребли, а ее внутри. Там сказывают, будто чудеса от гроба бывали. Исцелялись. Я теперь, Андрей, тоже исцелился… Прости меня, Христа ради…
Алешка порывался сесть на постели, но монах, обняв его, уложил обратно.
– Ну, ну, не рвись.
– Ты для меня столько… – Глаза новоявленного князя увлажнились. Он вытер их рукавом сорочицы. – А Троицу докончил, Андрей? Посмотреть бы…
– На днях довершу.
– Верю, пречудный образ будет…
Алешка засыпал. Иконник, перекрестя его, бесшумно покинул клеть.
…Олфера старался сидеть тихо, не елозить по лавке, не шебуршать новыми лаптями об пол, не сопать носом. В самое запретное для него и манящее место мальчонку привел иконописный мастер Андрей. Сказал сесть, а сам будто забыл про него, уйдя целиком в икону. Олфера украдкой ковырнул в носу, хотя никто не мог видеть. Но он знал, что на него смотрит здесь, в клети, где родятся иконы, Бог. И копать в носу никак нельзя.
Икона, над которой склонялся мастер, тянула малого к себе. Он видел, вытягивая спину и шею, не все: грустные и задумчивые лики двух ангелов в верхней части, чуть приподнятой над столом подставкой, их соприкасавшиеся крылья, каменные палаты и деревце. Остальное закрывал собой иконник. Но краски были такие светлые и яркие, что у мальчишки захватывало дух. Они будто перезванивались, как колокольчики на лугу. Олфере даже послышалось гуденье шмеля, деловито облетающего полевое разнотравье, и сухой стрекот кузнечиков. И представилась радуга в умытом небе. А еще рассвет в нежных и сочных красочных переливах.
Иконник трудился над ликами ангелов, схожих между собой и все же совсем разных. Один, средний, будто кивал другому, сидевшему сбоку, а тот словно передавал нечто взором третьему… Олфере невыносимо хотелось встать и подойти, увидеть, какое лицо у третьего ангела и как вохрит его мастер Андрей. Он выучил это слово недавно и понимал так: вохрить – значит делать живым.
Встать было нельзя, велено лишь сидеть.
Но в конце концов терпение было вознаграждено.
Иконник передвинулся, встал сбоку иконы и продолжил водить кистью по лику ангела. Когда подносил только руку к образу, между кончиком кисти и доской пробежал огневидный сполох, будто крохотная молнийка. И когда оторвал кисть, чтобы добрать краски, вновь просверкнула золотистая нитка.
Олфера едва не вскочил с лавки, узрев огненный росчерк в третий раз. Но все же усидел.
Так и протерпел до самого конца, не подавая признаков жизни, забыв про голод и иные надобности.
Последним на икону легло в самом верху надписание: Святая Троица.
Андрей отошел от стола и утомленно опустился возле мальчонки.
– Теперь можно? – робко спросил Олфера, горя глазами.
– Можно.
Малец приблизился к иконе. За три шага до стола потянул к ней руки. Коснулся нижнего края доски и заворожился, замер без движения.
Андрей терпеливо ждал.
– Это Бог?
Мальчишка невесомо провел пальцем по одеждам ангела и отдернул руку – боязно трогать.
– Бог.
– Они о нас думают?
– О нас.
– А тогда нас еще не было, – пролепетал Олфера. Линии на иконе вдруг сложились перед глазами в большую чашу, внутри которой пребывал средний ангел в багряной рубахе и лазоревой накидке. – Совсем никого.
– Никогошеньки, – подтвердил Андрей.
– Куда же делись золотые стрелки?
Олфера оторвался от иконы и встал перед мастером, пытая его взглядом.
– Какие стрелки?
– Которые с твоей кисти стреляли.
Андрей положил руку на плечо мальчонки, другой ущипнул его за нос.
– Никому не сказывай, что видел. Пусть будет тайной. Уговор?
Олфера, став хранителем тайны, кивнул со всей серьезностью и попросил:
– Возьми меня в Москву.
– Я обещал твоей матери, что скоро отправлю тебя домой.
– У нее и без меня обузы хватает, – рассудил малец. – А мне иконописцем быть, как ты.
…Назавтра вся дружина взбудораженно выпытывала у иконника, столпясь в мастерской:
– Пошто нет Авраама и Сарры, которым явились ангелы, Андрей?
– Как же гостеприимство Авраама?
– Отчего трапеза столь скудна? Одно блюдо на троих…
– Ангелы дивны. Кто из них Бог Отец? Неясно…
– Разве это дуб Мамврийский, Андрей? Тот могучий должен быть. А у тебя росток малый. Сказано ведь: под сенью дуба…
– А гора наклонилась. Как так?
Подмастерья недоумевали. Образ, который Андрей творил втайне, запираясь от всех, впрямь был чуден и невероятен. Паче меры необыкновен. И чувствовалось, что обильно, гораздо превосходит все виденное ими когда-либо и знаемое об иконах. Но в этой обильности и заключалось преткновение. Несообразного со всем их опытом было в Андреевом творении слишком много. И дальний вид мельче переднего, тогда как должно быть наоборот. И ангелы будто не на трапезе пребывают в дубраве Мамврийской, а вовсе непонятно где и что совершается с ними. И отчего как будто Сын Божий посередине, а не Отец?
Неодолимым казалось это препинание. Оттого засомневались – а примет ли князь таковой образ? Не смутятся ли попы, епископы и игумены оной необычайностью и несказанностью? И, видя, что самому Андрею плод его трудов радостен, побаивались – не помрачится ли вскоре самым тяжким образом эта радость мастера?
– Князю бы показать… Либо протопопу здешнему… Прежде чем олифу класть, – в замешательстве дергая себя за редкую бороду, предложил Пантелей.
Андрей легко качнул головой.
– Варите олифу, братцы. Не то просохнуть к сроку не успеет. – И добавил веселее: – А про Авраама с Саррой спросите у Олферы.
Подмастерья, не вняв его совету, подняли икону и понесли в сушильню.
Андрей же, покидав в торбу скудные пожитки, объявил, что уходит в Москву и заканчивать им без него. Мартын-дощаник с Игнаткой тоже засобирались с ним.
– А князь придет?.. – страшно разволновался Пантелей.
– Пускай смотрит, – безмятежно ответил иконник.
– Да он же… Да я же… – испуганно заблеял старший подмастерье. – А вдруг ему…Что скажу тогда?
– Скажешь: Андрей, мол, благодарит и поклон бьет… и в молитвах поминает. А большего и не нужно…
– Да как смогу вместо тебя принимать честь за труды?.. Ты что, Андрей?!
– А ты и не принимай, Пантелей, – по-простому сказал монах.
Передав подмастерью ключи и взявши за руку мальчонку, он отправился в путь. Проводив его и обоих дощаников до ворот, вернулся Елезар.
– Может, боязно ему стало?.. – гадал, вылущивая семена подсолнуха. – Что он в ту икону вписал, Бог его знает. И канона такого вовсе нету. Иереи будут в затылках чесать да велят замалевать. Князь осерчает.
– А вдруг да есть канон, – наморщил лоб Пантелей. – Ты вот что, Елька. Сбегай за книжником Епифанием. Он на Святом Афоне был, поспрошаем, как там Троицу теперь пишут.
Уйдя в сушильню, они вновь принялись разгадывать загадки непостижимого и как будто нерукотворного Андреева письма.
…Третий день путники ехали по рязанской глуши, плутая в лесу на едва приметных тропах. Последнюю деревню о трех дворах миновали позавчерашним утром. Вскоре после того и человечьи следы перестали попадаться. Тропами, по которым двигались конные, здесь ходил только зверь. Да еще, может быть, тот, кого искали в этих диких чащах.
– Заблукаем, князь!
Невзор рубил саблей низко нависавшие ветки, торчащие сучья.
– Запоминай путь, – очнулся от дум Юрий Святославич.
– А я что делаю. – Служилец отмахнул здоровенный сук. – Ну а ежели нет тут никакого пустынника, леший его побери? Помер давным-давно? Или зверье сожрало.
Он замолчал, принужденный к тому удручающей отрешенностью князя, длившейся всю долгую дорогу. Но через малое время вновь не утерпел:
– Небось он в дупле живет или в норе. И сам похож на мшистый пень с поганками. Проедем и не заметим…
– Смолкни!
Юрий остановил коня, прислушиваясь.
– Ничего, – покрутил головой Невзор. – Помстилось, князь.
Однако оба не трогались с места. Скоро явственно донесся далекий человечий голос. Он становился то глуше, то громче.
– Близится будто, – удивленно проговорил служилец, не веря ушам.
Стали различимы слова псалмопения: «Услыши, Господи, глас мой, имже воззвах: помилуй мя. Тебе рече сердце мое, Господа взыщу…»
– Вот те и пень с поганками, – сообразил Невзор.
Они поехали навстречу пустыннику, пока не уперлись в такой залом, который и пешему был невпролаз. А голос псалмопевца пропал.
– Потеряли, – досадовал Юрий.
– Эй! – заорал служилец. – Ээээй!
Позади них хрустнули ветки.
– Аль с дороги сбились, люди-христиане? – раздался сильный, гулкий, как из бочки, голос.
Оборотясь, они узрели высокого старца в рубище, с пегой бородой ниже пояса и клобуком на голове. Глубоко засевшие глаза в окружении сетки морщин смотрели остро и взыскательно. В руке отшельник держал лукошко, полное белых грибов.
– Далековато забрели, чада. Пошто в дебре колобродите?
– Ты, что ли, старче, пустынник Петр? – вопросил служилец.
– Петром наречен, сие верно. Да вы-то кто такие будете?
Отшельник расспрашивал без опаски, хотя видел, что незнакомцы при оружии, и мог счесть разбойниками.
– Князь перед тобой… – надменно произнес Невзор, желая внушить лесовику должную почтительность.
Юрий Святославич рукой велел ему молчать.
– Тебя, старче, разыскивали, – промолвил он.
Пустынник опустил в траву увесистое лукошко и внимательнее оглядел обоих, слегка кивая в лад собственным мыслям.
– В последний раз из людей ко мне тоже от князя приходили. Да не упомню от какого. Не то четыре лета, не то пять с того минуло. Выспрашивали про некоего раба Божия. А вы, чада, не с расспросами ли пустыми ко мне?
– Не с расспросами, – ответил Юрий. Но сейчас же спросил: – Про кого ж допытывались?