Боннэр, безусловно, влияла на мужа. Хотя, как она сама писала, это ее влияние было отнюдь не безграничным в ситуациях, когда Сахаров что-то твердо для себя решал.
После смерти Андрея Дмитриевича она настояла на создании Фонда Сахарова и центра его имени, и продолжала следовать установленным ими правилам поведения уже в новой ситуации, к примеру, вышла из комиссии по правам человека при Президенте РФ в знак протеста против начала чеченской войны в декабре 1994 года, первой подписала обращение российской оппозиции к гражданам России в начале 2010 года, до последних дней активно следила за развитием событий на родине, критиковала работу Академии наук и политику в отношении научных кадров и СМИ, предостерегала против того, чтобы Сахарова после юбилейных торжеств превратили в «приторную икону с православным ореолом», напоминая, что Сахаров был «убежденным космополитом и гражданином мира», утверждая равенство прав и свобод для всех. В эпоху их с Сахаровым детства и юности это романтическое представление называлось забытым словом интернационализм. Она была такой же гражданкой мира, живя в США, критиковала политику США и союзников, не могла и не хотела остаться равнодушной…
Вспоминая сегодня эту удивительную женщину, трудно не согласиться с тем, что ее личный выбор, и судьба, и слова оставили след в самочувствии не только старших поколений. Движение «Я не Сахаров, но и я..», объединившее в пространстве Интернета уже тысячи молодых людей, голосующих за свободный выбор пути и судьбы не по указке, за прозрачность и подотчетность принимаемых властью решений, за уважение к личному достоинству человека — это непосредственный результат той работы, не всегда понятной и оцененной большинством современников, которой отдали жизнь Сахаров и Боннэр. А это значит, что наша страна неостановимо движется вперед.
28 июня 2011 г.
Елизавета Алексеева
Невестка Е. Г. Боннэр, жена ее сына Алексея Семенова. В 1981 году Е. Г. Боннэр и А. Д. Сахаров держали 17-дневную голодовку, чтобы добиться для Лизы Алексеевой разрешения на выезд к Алексею в США.
Сложно что-то добавлять к воспоминаниям Андрея Дмитриевича и Елены Георгиевны — они всё подробно описали. Елена Георгиевна мне запомнилась очень энергичной, очень активной, очень живой.
Впервые мы встретились в конце 1977 года, когда Алеша привел меня знакомиться с мамой, бабушкой и Андреем Дмитриевичем. Встретила Елена Георгиевна меня с большим интересом. Жить я переехала к ним в мае 1978 года, после отъезда Алеши и некоторых проблем с моим распределением. Дело в том, что я тогда была на пятом курсе математического факультета Московского пединститута им. Ленина, и по распределению мне дали Магаданскую область. Мне пришлось отказаться от получения диплома, чтобы не ехать по распределению. Распределение меня в Магаданскую область было совершенно нелогичным: на четвертом и пятом курсах я преподавала математику в школе и видела, что учителей очень не хватает. Я и мои родители жили в Московской области, и студентов из области тогда оставляли преподавать в Москве — в школах преподавателей математики не хватало. Но политика давления на Елену Георгиевну и Андрея Дмитриевича заключалось в том, чтобы уменьшить количество людей, которые с ними общались.
Лиза Алексеева и Елена Боннэр, около 1980 г.
До отъезда Алексея я регулярно приходила на Чкалова. Обсуждали мы там всё, что угодно: этические, эстетические проблемы, литературу… Вплоть до межгалактических связей, насколько я помню. Выбор тем разговоров, особенно за столом, иногда был серьезный — о том, что происходило вокруг, в мире — а иногда и нет. Я всегда стремилась к пониманию того, что творилось вокруг. Общение с Андреем Дмитриевичем и Еленой Георгиевной оказалось для меня естественным — на момент знакомства с ними мне не хватало информации о происходящем в стране, которая меня удовлетворяла бы. Не хватало знаний. Я не испытывала никакой неловкости и трудностей, начав общаться с диссидентами. Попадание в их среду для меня не было переходом из одного качества в другое.
Я познакомилась с Еленой Георгиевной, когда вопрос об отъезде Алексея уже был решен, и он уехал где-то месяца через три[181]. Мы рассчитывали, что я тоже вскоре поеду за ним. КГБ же считало, что на меня можно надавить и я перестану с ними общаться — хотя, конечно, мне сложно судить, могу только предполагать, что было у них в головах. Видимо, они решили, что меня выпускать не надо, я сама от Сахаровых уйду, но я сама не ушла. Я познакомилась с Еленой Георгиевной и Андреем Дмитриевичем зимой, а переехала к ним на Чкалова, когда закончился последний семестр в институте — летом.
Как в любой нормальной семье, я помогала Елене Георгиевне по хозяйству. Какое-то время я работала в вычислительном центре. Потом, года через полтора-два, меня выгнали. Меня бы взяли в школу — настолько плохо было с учителями — но я не стала устраиваться преподавателем, потому что в работе с детьми всегда внимательно смотрят на «благонадежность». Так что я подвела бы людей, которые взяли бы меня на работу. Как инвалид войны, Елена Георгиевна имела право на помощь по дому, она меня формально наняла домработницей. Это предполагало зарплату от государства.
Когда на Чкалова ещё жили Елена Георгиевна и Андрей Дмитриевич, помню, я много ходила вечерами в гости, они же почти никуда не ходили. Я старалась заниматься английским, читала, помогала им по дому. Андрей Дмитриевич работал в своей комнате. Андрей Дмитриевич тогда уже начал вести дневник, Елена Георгиевна перепечатывала его. Также она работала над документами, которые они готовили. В квартире на Чкалова всегда было много интересных людей.
С Еленой Георгиевной я общалась больше, чем с Андреем Дмитриевичем. Наверное, в силу большего интереса ко мне с её стороны как к невесте её сына. И, потом, я не физик, никакого сравнимого интеллекта, представлявшего бы интерес для Андрея Дмитриевича, у меня не было. Хотя, например, когда Елена Георгиевна уезжала в Италию и Штаты[182], мы с Андреем Дмитриевичем ходили в кино, я старалась его развлечь.
Вербовать меня не пытались. Мне дали предупреждение за антисоветскую агитацию — была такая форма воздействия. Она была как условный срок: если потом сажали по 70-й статье (антисоветская агитация), то как рецидивиста. Меня вызвали в КГБ на Лубянку и вручили это предупреждение. Это было сразу после того, как Андрея Дмитриевича в январе 1980 года выслали в Горький: этим они показали своё желание, чтобы я исчезла. Предупреждение дали потому, что я подписала письмо против вторжения Советского союза в Афганистан — это вменялось в вину.
Однажды меня сняли с поезда, когда мы с Руфой Григорьевной ехали в Горький. Поезд остановили, вывели меня, посадили в машину и повезли на Лубянку… Не очень помню, когда это было. Скорее всего, весной 80-го года.
Пробовались разные варианты для моего отъезда из СССР. Я получила приглашение от мамы Ремы Янкелевича, Томор Самойловны Фейгин, которая эмигрировала в Израиль во второй половине 70-х — в то время уезжали только с израильской визой. В выезде в Израиль мне отказали. Потом возникла идея фиктивно выдать меня замуж за диссидента Семена Глузмана — это тоже оказалось невозможно. Потом началась новая волна репрессий — диссидентов либо сажали, либо предлагали уехать, и мои проблемы отошли на задний план. Наконец, летом 1981 года в штате Монтана мы с Алексеем заочно обвенчались, то есть по американским законам стали мужем и женой. Но советские власти такого брака не признавали и меня всё равно не выпускали из страны.
О том, что Андрей Дмитриевич и Елена Георгиевна будут голодать, меня поставили в известность — но моего согласия не спрашивали. У меня был выбор: либо сказать, что я не имею к этому отношения, либо поддерживать. Естественно, я выбрала поддержку. Свое несогласие с голодовкой я держала при себе: любой нормальный человек был бы против голодовки.
Драматическая история этой голодовки описана Андреем Дмитриевичем [А. Д. Сахаров, Воспоминания, т.1, гл. 30]. Голодовку они держали в Горьком вдвоем — Елена Георгиевна и Андрей Дмитриевич. Продолжалась голодовка 17 дней, причем последние 4 дня они были насильственно разлучены и помещены в разные больницы. Вечером 8-го декабря представителем КГБ было обещано «положительное решение вопроса по Алексеевой», и голодовка была прекращена.
К концу голодовки в квартиру на Чкалова пришли и сказали, что я могу пойти получить разрешение на выезд в любое время. Я ответила, что пока не увижу, что они живы, никуда не поеду. Мне дали возможность съездить в больницу, где они находились в Горьком, уже закончив голодовку. Я получила разрешение и очень быстро уехала: мне дали всего два или три дня на отъезд.
Во время голодовки КГБ требовало, чтобы я повлияла на Андрея Дмитриевича и Елену Георгиевну, чтобы они прекратили голодовку — естественно, я послала гэбистов подальше.
Елена Георгиевна и Андрей Дмитриевич победили в этой неравной схватке с КГБ. Кроме достижения своей главной цели, эта голодовка позволила поднять интерес к теме прав человека в Советском Союзе в целом, и к незаконной ссылке Сахарова в Горький в частности (Елена Георгиевна тогда еще была на свободе). Время было уже глухое — с диссидентами постепенно расправлялись, никаких перспектив не было. А тут — такая победа!
Когда Елена Георгиевна и Андрей Дмитриевич были в Горьком, а Руфь Григорьевна в мае 80-го уже уехала в США, я была формальной хозяйкой квартиры на Чкалова. В ней проводились всякие мероприятия, потому что, пока Елена Георгиевна была на свободе, это была самая защищенная из диссидентских квартир. Если кому-то нужно было встретиться с иностранными журналистами, встречались у нас. Юрий Шиханович вычитывал здесь «Хронику текущих событий». «Бюллетень „В“»[183] печатался и хранился у нас, во всяком случае, несколько его копий. Несколько копий хранились ещё где-то, я старалась не знать, где именно.