Не помню, был ли Андрей Дмитриевич там прописан, но квартира принадлежала Руфи Григорьевне. Она была, как это называлось тогда, ответственным квартиросъемщиком. Захотели бы — эту квартиру отняли, но почему-то тогда не отняли: квартира стояла пустой, даже когда Елену Георгиевну в мае 84-го сослали в Горький. Хотя у ссыльных иногда отбирали и квартиру, и прописку.
Эта квартира не была, конечно, неприкосновенной — но была более защищенней, чем все прочие: её не отняли, там ни разу не было формального обыска. Негласные обыски, конечно, были: бывает, возвращаешься в квартиру, а там полный бардак… «Бюллетень „В“» и подобное мы умели прятать. Люди ко всему привыкают, в том числе к постоянной слежке. Чтобы не сойти с ума, нужно жить так, будто этого нет.
Когда я уезжала из СССР, Елена Георгиевна ещё не была осуждена и проводила время между Горьким и Москвой, хотя ей становилось трудно ездить: она была немолода, это было физически тяжело, возможно, потом из-за этого у неё был инфаркт.
Когда Елена Георгиевна переехала в США, пока мы жили в Бостоне, мы много общались. Когда переехали в Вашингтон, общались уже меньше. В конце жизни главной её целью было сохранение наследия Андрея Дмитриевича. Что, конечно, не отменяет интереса к другим событиям. Она была уже совсем пожилым человеком, и это не могло не отразиться на её образе жизни.
Жизненных сил у неё было очень много, она была ярким человеком. Достоинства у неё были очень крупные. Она была замечательным человеком и страшно добрым — это самое главное.
Людмила Алексеева
Алексеева Людмила Михайловна (1927–2018), известный правозащитник, многолетний руководитель «обновленной» Московской Хельсинкской Группы. Общалась с Еленой Георгиевной в первую очередь в связи с деятельностью МХГ.
Елена Георгиевна и я были среди основателей Московской Хельсинкской Группы в мае 1976 года. Как она решила туда вступить, я знаю со слов Юрия Федоровича Орлова. Когда он создавал МХГ, он обратился к Андрею Дмитриевичу Сахарову с просьбой эту группу возглавить. Андрей Дмитриевич отказался: он сказал, что не склонен работать в каких-либо группах. Но, чтобы было видно, что он эту идею поддерживает, в группу войдет Елена Георгиевна. С одним условием: что это будет чисто символически, потому что у неё очень много работы и так, как помощницы Андрея Дмитриевича.
Людмила Алексеева на маевке в Сахаровском Центре, 2000-е.
На это Юрий Федорович согласился. Но первое, что сделала Елена Георгиевна — села за пишущую машинку, чтобы составить первое обращение группы и тут же его напечатать. До ареста Орлова в феврале 1977 года Елена Георгиевна и Андрей Дмитриевич приезжали на все пресс-конференции МХГ, участвовали в обсуждении документов, какие-то подписывали. Мне неизвестно, принимала ли она участие в работе МХГ между пресс-конференциями. После 1977 года я была уже в эмиграции, в Америке, как зарубежный представитель МХГ. Я продолжала поддерживать отношения с группой, хотя это было очень трудно: через письма, случайно передаваемые с надежными людьми, которым удавалось посетить Москву. Так же трудно было получать ответы обратно.
После ареста Орлова руководили работой Группы Елена Георгиевна Боннэр и Софья Васильевна Каллистратова. С ними я и общалась, от них и получала ответы, как зарубежный представитель группы. Ещё я виделась с Еленой Георгиевной, когда ей в 1979 г. удалось выехать во Флоренцию для лечения глаз, я специально приехала, чтобы обсудить текущие проблемы. Елена Георгиевна ни в коем случае не говорила, что руководит группой, но очевидно, что её роль была именно такой.
8 сентября 1982 года на пресс-конференции именно Елена Георгиевна объявила о прекращении работы группы. К тому времени на свободе и в Москве оставались только три члена МХГ. Елена Георгиевна, Софья Васильевна Каллистратова и Наум Натанович Мейман[184]. Софье Васильевне угрожали уголовным делом по 190-й статье, что грозило тремя годами лагерей. Она была старым и очень больным человеком. Если бы её арестовали, она бы умерла через несколько дней. Это было очевидно, и именно это вынудило Елену Георгиевну заявить о прекращении работы группы. Много лет спустя я виделась с Наумом Натановичем. Он говорил, что они это обсуждали втроем. Софья Васильевна хранила молчание, поскольку это касалось её судьбы, Наум Натанович был категорически против, а Елена Георгиевна взяла на себя инициативу и это всё-таки сделала.
Я считаю, Елена Геогриевна поступила правильно. Новых участников принимать было нельзя — это было принципиальное решение. Каждого нового участника тут же арестовали бы. Де факто группа не могла дальше существовать, а Софью Васильевну нужно было спасать. Елена Георгиевна поступила очень человечно и очень правильно. С моей точки зрения, можно было бы внести чисто редакторские изменения в сообщение о прекращении работы группы. Можно было бы сказать, не что группа прекращает работу, а что вынуждена прекратить работу, поскольку она обескровлена арестами. Но это уже чисто редакторские претензии, и по существу она поступила абсолютно правильно.
Брак Андрея Дмитриевича и Елены Георгиевны был очень счастливым. Они были очень близкими и очень любящими людьми. Почему я говорю любящими? Я случайно видела такую сценку. Это был 1976 год, день рождения Валентина Турчина[185]. Гостей было немного, как самые почетные среди них были Андрей Дмитриевич и Елена Георгиевна.
Выступление на конференции в университете Беркли (справа ведущий).
Когда вышли из-за стола, идет общая беседа, все сидят кружком, подали мороженое. Андрей Дмитриевич и Елена Георгиевна сидели как раз напротив меня. Елена Георгиевна, отламывая от порции мороженого маленькие кусочки ложечкой, угощала ими Андрея Дмитриевича. У него было такое счастливое лицо, что я отвела глаза. У меня было ощущение, что я поступаю неприлично и подглядываю любовную сцену.
В 1984 году я уже жила в Америке. Они были в Горьком, Сахаров начал голодовку, протестуя против задержания Елены Георгиевны в Горьком. Дочь Елены Георгиевны, Татьяна, отправилась с мужем во Францию поднимать общественное мнение: голодовка не может продолжаться долго без риска для здоровья. Сын Елены Георгиевны, Алеша, с женой Лизой были приглашены для этого в Японию, но не могли уехать. Их маленькая дочка Сашенька, двое Таниных детей, уже старая, не способная вести хозяйство и присматривать за детьми Руфь Григорьевной — они не могли их оставить. Тогда я предложила, что приеду и буду вести хозяйство, чтобы они могли поехать добиваться удовлетворения своих требований. Днем я возилась по хозяйству и с детьми, а вечера мы приятно проводили за чашкой чая с Руфь Григорьевной.
Она была необыкновенно интересным человеком с очень насыщенной биографией. Как-то раз она сказала: вот, получила письмо от Люси из Горького. Ещё до голодовки она почувствовала непорядок с сердцем. Как врач, она поняла, что ей нужно несколько дней постельного режима, и Андрей Дмитриевич пытался за ней ухаживать. Это Елена Георгиевна рассказывала матери в письме, а она рассказала мне. Елена Георгиевна говорит Андрею Дмитриевичу: «Не возись вокруг меня, иди занимайся, ты создан для науки». А он ей в ответ: «Перестань, я не создан для науки, я создан для любви». Это было действительно так. Самое главное в Андрее Дмитриевиче, его обаяние, его харизма заключались в том, что, при своем могучем интеллекте и несгибаемой верности своим убеждениям, он был очень человечным человеком и в каждом человеке видел человека.
Свои убеждения по каждому вопросу они обговаривали и вырабатывали вместе. Все эти разговоры о том, кто на кого влиял, некорректны: они были равноправными собеседниками. В том, что они не только любящие муж и жена, но и полные единомышленники, я имела возможность убедиться. Когда Сахарова уже выпускали за рубеж, в один из его приездов с Еленой Георгиевной в Америку их пригласили на научную конференцию в университет Беркли в Калифорнию. И меня тоже пригласили. Там было что-то насчет прав человека, уже не помню.
Сначала Елена Георгиевна выступила по одному вопросу: нужно сказать, она умела очень хорошо говорить. Кратко, без лишних отступлений, очень четко, очень емко.
Затем предложили говорить Андрею Дмитриевичу. Он со счастливой улыбкой сказал: «Выступать после Елены Георгиевны по тому же самому вопросу невозможно. Она уже всё сказала, что мы по этому поводу думаем». Было очевидно, что это не то, что он только что услышал и согласился, а они давно эту тему обговаривали. Трудно придумать более гармоничный и счастливый брак.
Александр Алтунян
Преподаватель, сын известного харьковского правозащитника, диссидента, политзека и общественного деятеля Генриха Алтуняна (1933–2005).
Мне неловко участвовать в этом замечательном проекте. У Елены Георгиевны было, и есть много друзей и хороших знакомых, сотрудников, которые знали, дружили и помогали ей и Андрею Дмитриевичу годами и десятилетиями. Я к таким не отношусь. Мое участие в этом проекте может быть оправдано только тем обстоятельством, что в сохранении памяти важны даже мелкие детали и воспоминания даже мало и плохо знакомых людей. А я встречался с Еленой Георгиевной и Андреем Дмитриевичем считанные разы, всего-то раз шесть-семь. Собственно, сколько-нибудь интересными и памятными для меня было две-три встречи в 80-х годах. Другом я не был, не был и соратником, а был где-то рядом, «человеком из окружения», не близкого круга, а, скажем так, среднего круга близости.
Слева направо: М. Г. Петренко-Подъяпольская, Е. Э. Печуро и А. Алтунян, 1981 г.
Впервые я увидел Андрея Дмитриевича и, скорее всего, Елену Георгиевну, в 1976-м году на дне рождения у Петра Григорьевича Григоренко. С генералом Григоренко был дружен мой отец, Генрих Алтунян, известный харьковский диссидент. В 1976 году я поступил в Московский институт инженеров транспорта и жил в Москве. С отцом я и пришел на день рождения к Петру Григорьевичу. Людей в их небольшой трехкомнатной квартире в начале Комсомольского проспекта было много. Знал я лично и по фотографиям немногих из них.