Три последующих года, очень напряженные в общественном плане для Андрея Дмитриевича (и соответственно для меня), Андрей входил в самый близкий круг наших друзей. Он всегда был поблизости, готовый помочь в любом будничном деле и хоть чем-то разгрузить нас. С ним можно было обсудить (и обсуждались) самые жгучие и насущные политические вопросы, острые журнальные публикации тех лет, а можно было просто посидеть на кухне за чаем. И незабываемы его тосты во всех праздничных застольях и в дни семейных торжеств. Он не был записным острословом, но в них удивительно отражались и его разносторонность, и душевная тонкость, и глубина. Они не были одномерны и почти всегда вызывали у слушателей ответную цепь ассоциаций.
После кончины Андрея Дмитриевича была создана «Общественная комиссия по увековечиванию памяти академика Сахарова и его наследию». Под этим громоздким названием она была зарегистрирована как независимая общественная организация сначала в Моссовете, а позже в Министерстве юстиции России. Какое-то число ее членов значились в ней абсолютно формально, была она так же громоздка, как ее название, и совершенно неработоспособна. Я не помню ни одного собрания ее членов, на котором был бы кворум. Позже ее название сократилось до «Общественная комиссия — Фонд Сахарова», сократилось число членов, и Андрей вошел вместе с Леонидом Литинским в ее состав. Это было время, когда комиссия начала реально работать: создавался архив Сахарова, принимался план архитектурной перестройки здания, которое правительство Москвы выделило под Музей — общественный центр, принималась концепция экспозиции музея. Во всей этой временами рутинной, а временами авральной работе Андрей принимал участие, несмотря на свою профессиональную загруженность. И оно было очень важным, потому что в нашем коллективе (как и в любом, видимо) часты были споры, иногда очень резкие, чуть ли не до ссор, а Андрей умел внести в них необходимый дух терпимости и часто не хватающее многим из нас простое взаимопонимание.
Все острые моменты нашей послеперестроечной эпохи были нами прожиты и пережиты вместе. Август 1991 г. у Белого Дома и радостное чувство абсолютной правоты, владевшее всеми нами. И смутная ночь с 3 на 4 октября 1993 года. Я тогда лежала в гриппе. За несколько дней до того в «Правде» были опубликованы фамилии нескольких людей с указанием их номеров телефонов и с почти прямым призывом расправиться с ними. Значилась там и я. И сразу у меня резко возросло число телефонных звонков с угрозами. Андрей и Юрий Самодуров (исполнительный директор Общественной комиссии) решили, что меня надо охранять. Все трое мы провели ночь, уставившись в телевизор, с двумя перерывами на мои телефонные звонки Наине Иосифовне и Шапошникову. Первую мне разыскать не удалось, а второй около часа ночи сказал, что войска уже подошли. Но это не соответствовало тревоге выступавших по ТВ. Призыв Гайдара был нами воспринят как неоднозначный, однако я слабо просила Андрея и Юру пойти к Моссовету. Но они считали, что меня нельзя оставить одну. Уговаривать кого-то идти в эту ночную тревожность, не будучи уверенной в правильности этого действия, да еще сама оставаясь в теплой постели, я не решилась. А утром, когда танки прямой наводкой били по Белому Дому, я поняла, что они были правы, хотя охранять меня, как оказалось, было не от кого!
Последние выборы 1996 г. Андрей собирался голосовать за Ельцина, я — за Явлинского. Мы до хрипоты спорили. Я доказывала, что нельзя, чтобы «абы кто», что нечестные, воровские выборы, идущие под неприкрытым девизом «цель оправдывает средства» — это не путь в демократию, и, если не возврат к прошлому, то уж точно поворот куда-то не туда. А Андрей резко и с оттенком несвойственной ему злости говорил: «Кто угодно, лишь бы не они» (имея в виду всю эту старо-ново-коммунистическую свору). Так мы и не доспорили. Кажется, это единственный раз, когда мы не смогли достигнуть хоть какого-то соглашения! Его уход из жизни был неожиданным и неоправданно жестоким по отношению к самому себе. Когда я стояла у гроба, в уме у меня все время звучали две строчки из полузабытой довоенной пьесы давно забытого поэта. Тогда я не решилась их произнести вслух. Теперь пишу: «Был у меня хороший друг, куда уж лучше быть. Да все бывало недосуг нам с ним поговорить». В них и горесть прощания навсегда, и неприметное, едва осознаваемое чувство вины.
Приложение 11Елена Боннэр. Вводное слово к эссе «До дневников» [6]
От редакции журнала «Знамя» | В свое время журнал «Знамя» впервые в России опубликовал «Воспоминания» Андрея Дмитриевича Сахарова (1990, №№ 10–12, 1991, №№ 1–5). Сейчас мы вновь обращаемся к его наследию.
Роман-документ — такой необычный жанр сложился после расшифровки Е. Г. Боннэр дневниковых тетрадей А. Д. Сахарова, охватывающих период с 1977 по 1989 годы. Записи эти потребовали уточнений, дополнений и комментариев, осуществленных Еленой Георгиевной. Мы печатаем журнальный вариант вводной главы к Дневникам.
Полный текст Дневников готовится к публикации в составе Собрания сочинений А. Д. Сахарова в 7 томах, куда также войдут его публицистика и мемуары. Тем самым читателям наконец будет представлен основной корпус произведений Андрея Дмитриевича (за исключением научных работ в области физики). Этот проект издательство «Время» предполагает осуществить к 85-летию академика А. Д. Сахарова в мае 2006 года.
Наверное, я должна была начать работу с Дневниками сразу после смерти Андрея, когда впервые прочла их не по кусочкам, как повседневное чтение, которое Андрей вменял мне в обязанность, а как единый неразрывный поток нашей жизни. Но это было так трудно, так больно и психологически, и физически, что у меня не хватило сил преодолеть эту боль. Преодоление ее растянулось на долгих 11 лет. И на все эти годы я как бы выбросила их из памяти. Только весной 2001 года я заставила себя вновь открыть эти тетради. Решила, что раз уж довелось дожить до нового тысячелетия, то я не могу позволить себе не сделать эту работу. И как угадала — тысячелетие началось именно в этом году, только в Истории оно помечено не январем, а сентябрем.
Все годы, когда я не касалась Дневников, я постоянно работала с тем, что у специалистов называется биографическим материалом. Часто ощущала себя в этой работе дилетантом, но она создавала иллюзию продолжения нашей совместной с Андреем жизни (по-нынешнему можно сказать — виртуальная близость) и сохраняла присущее мне изначально чувство радости бытия.
Особенно легко мне работалось над историей семьи Андрея. Я как будто все время переговаривалась с ним, рассказывала то, что мне удалось раскопать, чего он не знал, даже внутренне посмеивалась над его неосведомленностью. Была вольна в любом слове, и единственно чем руководствовалась в изложении — это точному следованию всем разысканным документам. Поэтому и назвала эту работу «Вольные заметки к родословной Андрея Сахарова».
С дневниками все складывается по-другому. Никакой легкости, радости от работы нет и в помине. Наверно, сказывается и мой возраст, и то, о чем Дневник рассказывает, и то, что Дневник этот не очень типичный. Он не совсем Андрея, а в какой-то мере наш общий. Андрей начал его вести через 6 лет нашей совместной жизни, и в нем много временных пробелов. Он не был педантичен в его заполнении. А часть дневников была украдена КГБ.
Уговорить Андрея на дневник было сложно, и через три года нашей общей жизни я стала, к сожалению, от случая к случаю, записывать какие-то рассказы Андрея о его прошлом. Я всегда давала их ему прочесть, и иногда он расписывался в конце записи. Мне не пришло бы это в голову, но, слушая передачи «Голоса Америки», я узнала, что так делал автор книги о Шостаковиче музыковед Волков. Вроде как приватизировала чужой опыт, но больше все-таки эти подписи — была наша игра. Игр было много — мы оба оказались люди играющие.
Сопротивление Андрея ведению Дневника мне удалось преодолеть только после нашей первой долгой, более четырех месяцев разлуки, в 1975 году. Весь 1976 год я упрекала его, что не все знаю об этих четырех месяцах. И 1 января 1977 года была начата первая дневниковая тетрадь. Начала ее я. На титульном листе мною написано ТЕТРАДЬ № 1.
И первые записи в ней мои. Только 25 января появляется очень краткая запись Андрея. И с этого дня вначале очень скупо и нерегулярно, но день ото дня становясь все более пространными, идут его записи. И при сопоставлении этой тетради с последующими видно, как постепенно дневник становится отражением не только внешних событий, не только быта, но и бытия.
Мне кажется важным отметить несколько моментов. Это отношение к Дневнику как к работе. Именно это слово — работа — Андрей начинает употреблять в тексте в последующие годы. Это представление о том, что Дневник будут читать другие (не только я), и даже прямые указания будущему читателю, например, о какой-либо книге «кто не читал — прочтите».
Это отраженная в Дневнике смелость и полнейшая честность с самим собой в попытке разобраться во внутрисемейных конфликтных ситуациях и идеологических или нравственных расхождениях с окружающими, особенно в диссидентском кругу. Реже с коллегами. Стремление разрешить эти коллизии, сохраняя взаимное уважение и приязнь. И уверенность, что разрешены они могут быть только при полной взаимной открытости. Чаще всего речь в этом плане в Дневниках идет о детях. И у меня был соблазн убрать эти места из Дневников, отложить до последующих изданий, то есть для будущих поколений. Однако тогда из Дневников исчезнет и то, чем эти записи продиктованы, — прежде всего любовь к детям и забота о них.
Это стремление доказать (или показать?), что для него было неприемлемо отношение к нему как к вождю, пророку, символу, что прежде всего он человек, и этого человека он готов защищать с той же отвагой, как защищает других людей — защищать до последнего дыхания. Абсолютно точно выбранный жизненный принцип: «Если я не за себя, то кто я? Если я только за себя, то зачем я?» Может быть, это главное послание будущему читателю дневников. Дневники Сахарова — документ мифоборческий, в котором он сам разрушает миф о себе.