Я сохранила все написанное Сахаровым в Дневнике и все свои записи в нем без единого сокращения и какой-либо редактуры. И этот основной корпус книги отражает то время, когда Дневник создавался. Но примечания я начала писать спустя 12 лет после ухода Андрея из жизни. Это уже другое время, другие (мои!) оценки, и они (я это сознаю) субъективны.
Я старалась меньше писать о том, что уже в какой-то мере было сказано Андреем в «Воспоминаниях», в книге «Горький — Москва, далее везде», в моих книгах «Постскриптум», «Вольные заметки к родословной Андрея Сахарова» и в эссе «Четыре даты». В примечаниях я хотела, насколько мне это представлялось возможным, отразить нашу личную, семейную жизнь, наше мироощущение внутри нее, хотя оторвать это от того, что принято называть общественно-политической деятельностью, почти невозможно. Все переплеталось, и результаты наших попыток разграничения были иллюзорны.
При первоначальной моей попытке писать примечания в общепринятой безличной форме я поняла, что совершаю насилие над собой. Они сознательно написаны от первого лица. Я разрешила себе употребление местоимения «я» и Андрея в них называю Андрей, а не Сахаров.
В текст дневника вставлены (с учетом хронологии) некоторые разговоры на записках, стихи, письма, телеграммы и другие записи, носящие дневниковый характер.
Дневники охватывают 1977–1989 годы, причем последние три отражены в них крайне фрагментарно. Но мне хотелось (и я полагаю, что имею на это право) отразить нашу жизнь от первой встречи и до конца в более личном плане, чем это сделал Андрей в своих «Воспоминаниях». Поэтому я решила предварить Дневники этой вводной главой, которая охватывает временной период от октября 1970 года и до первой тетради дневника 1977 года.
(См. полностью Елена Боннэр, «До дневников», «Знамя», № 11, 2005 г. — Сост.)
Приложение 12Таня Матон. К сороковому дню
Елена Боннэр, «Мы Здесь»
№ 182, 17–23 октября 2008 г.
Вечером пятого сентября в Париже, после двух дней в больнице, скончалась Таня Матон.
Сегодняшним российским правозащитникам это имя мало что говорит, но в семидесятые и восьмидесятые годы его знали многие из тогдашних диссидентов и политических заключенных. В декабре 1970 г. она содействовала публикации во Франции сведений о ленинградском «самолетном» процессе. После ареста Шихановича осенью 1972 года она была одним из инициаторов создания французского Комитета математиков в его защиту. Позже комитет стал международным и выступал в защиту Плюща, Любарского, Орлова, Щаранского, Сахарова и многих других репрессированных ученых и евреев-отказников. И все годы деятельности Комитета (70–80-е) Таня была его активной сотрудницей.
Когда Леонида Плюща после многих мучительных лет в психушке освободили и он с семьей эмигрировал во Францию, Таня стала составителем и редактором его книги «Дело Плюща» (L’affaire Pliouchtch. Paris: Ed. de Seuil, 1976). Книга сразу же была переведена на немецкий и вышла в издательстве Molden в том же году. А в 1977 г. вышла по-португальски в Рио-де-Жанейро.
Работала Таня в каком-то институте в области профориентации подростков, участвовала в сборниках по детской психологии, выступала на профессиональных конференциях.
Дважды политзэк Борис Вайль пишет о Тане в своей книге «Особо опасный»: «Как только наши друзья в Москве и Ленинграде узнали наш уватский адрес, мы стали получать множество посылок, писем, бандеролей. Нам слали продукты, которых никогда не было в нашем захолустье, да, впрочем, иных не было и в обычных московских магазинах. Француженка Таня Матон покупала для нас (не зная, впрочем, нас лично) тушенку в „Березке“. Такие же закупки делались и для других ссыльных, для заключенных и их семей. Фонда Солженицына тогда еще не было, но вот такой „Красный Крест“, „шапка по кругу“ — всё это уже было. Для нас эта помощь была большой поддержкой: и материальной, и моральной». (Вайль Б. Б. Особо опасный (первое издание):/ Предисл. К. И. Герстенмайер. — London: Overseas Publications Interchange Ltd, 1980. — 400 c. Вайль Б. Б. Особо опасный (второе издание) Харьковская правозащитная группа; Художественный оформитель Н. Федорова. — Харьков: Фолио, 2005. — 320 с.).
Наверное, подобные слова могли написать и другие бывшие политзэки, ссыльные и многолетние отказники-евреи. Многим нашим диссидентам, которые эмигрировали во Францию, общение с Таней помогало адаптироваться в новой среде, но и ей это общение душевно давало очень много.
О смерти Тани мне кратким e-mail сообщили давний ее и мой приятель и бывший советский ПЗК Никита Кривошеин и его жена Ксения. Я сразу переслала этот краткий е-mail тем знакомым и друзьям Тани, чьи адреса были у меня в компьютере, а Никиту просила написать более подробно. Привожу оба письма, отражающие первую его и мою реакцию на это горестное событие.
Письмо Никиты: «О кончине Тани Матон узнал по телефону от одного из немногих продолжавших быть с ней в постоянном контакте, Бернара Гетта. Он вместе с женой Таню госпитализировал, дома она изо дня в день таяла. Бернар говорит, что сердечная и респираторная слабости усугубились, но доктора сумели острое состояние снять, анестезировать, два дня спустя она скончалась, чуть ли ни при Бернаре или вскоре после его ухода, как он считает, не почувствовав приближения смерти. Последние годы нашего с ней общения свелись к телефонно-открыточному переругиванию насчёт французской власти, — поражение социал-коммунистов для неё на склоне лет было как бы личным горем. Действительно, доброты активной в ней было как редко встречается, а зла — кроме как идеологического — никакого. Ещё, по-моему, больше, чем от очень давних событий юности, о которых вспоминает Люся, она сущностно страдала от отсутствия детей. Любопытство, чтение, заинтересованность миром пребывали в ней непогасшими.
Как ни ужасно, но про Таню можно воскликнуть „был человек, и нет“: кроме как ей самой, никому об её событийной и мужественной жизни не приходится задуматься, а — простите за противное постсоветское понятие — „нетленки“ она не оставила. Таню очень любили мои родители, много лет подряд она ходила с нами на пасхальные службы, и, как мне думается, не только ради последующего разговления… НК».
Мое письмо: «Грустно, очень грустно! И мир неуклонно становится все более и более пустым. Таня была очень добрым человеком и очень путанным, социально, политически, и это несмотря на ранний опыт на пути Холокоста. Спасла ее от гибели случайность. Поэтому бесконечные споры и ссоры и с ней, и вокруг нее. Но скольким диссидентам, зэкам она помогла — не перечесть. И добро всегда превалировало и перетягивало все эти (считай — мировоззренческие) словеса. Последний раз я виделась с ней, когда была в Париже с моей дочкой Таней, осенью 2006. В эти дни в Лондоне умер отравленный полонием Александр Литвиненко. И весь вечер наша беседа невольно возвращалась к этой трагедии. Теперь мне кажется, что это была единственная встреча, когда мы не ругались, даже не спорили. И никогда прежде я так остро не ощущала ее нараставшее со временем и возрастом все больше и больше одиночество. А теперь пришел мир — печальный мир, тот, о котором говорят „Мир праху твоему“. Люся».
Наверно, я несколько больше других российских друзей и приятелей Тани, разбросанных по миру, знаю о ней и поэтому мне и по их просьбе, и по собственному желанию выпало отдать долг ее памяти и написать нечто вроде ее биографии. Но она будет вынужденно неполной. Уж очень пунктирно, с разрывами во времени мы общались.
Мое знакомство с Таней завязано сложными семейными и дружескими связями поколений моих, бабушки и мамы. Кроме них, в этот круг входят мамина подруга Циля Дмитриева и ее сестра Мария Разумовская — мамина товарка по женскому лагерю АЛЖИР — и их двоюродные племянники братья Шкловские — астрофизик академик Иосиф и скульптор Геннадий. А с другой стороны — бабушка Тани, их двоюродная тетка. Но этого оказалось недостаточно. Кто-то из бесчисленных двоюродных сестер и братьев моей бабушки был женат (или замужем?) за кем-то из родственников Шкловских. Так что я и Таня — какие-то дальние свойственники. Типичная коллизия: все евреи — родственники.
Танины бабушка и мама эмигрировали из России в 19-м или 20-м году. В Москве это была состоятельная семья. Бабушке принадлежал дом в одном из арбатских переулков. Теперь его занимает посольство (то ли датское, то ли бельгийское — не могу вспомнить), хотя однажды я там была с Таней. Таня родилась в Берлине, насколько я помню, в 1922 году, но Никита Кривошеин сообщил, что в 1924 г. Ее девичья фамилия — Гершуни. Но о ее отце я ничего не знаю. И она о нем никогда не говорила. Брак родителей был кратковременным. И мама там же в Берлине вышла вторично замуж. Ее муж — украинец (она называла его «мой хохол») в эмиграцию попал с остатками белой армии и был довольно успешным художником. Имя его я забыла, а спросить теперь не у кого. Детей в этом браке не было.
Насколько я знаю, первые годы в эмиграции были для них вполне благополучными. Но потом бабушкины сбережения (Таня говорила «бабушкины бриллианты») съела немецкая инфляция. В раннем детстве ее пасла русская няня — еврейка из Одессы. В шесть или семь лет Таню отдали в немецкую школу-пансионат. В 1934 отправили в школу-пансионат в Англию. И в этом же году мать и отчим (бабушка к тому времени, кажется, умерла) с нансенскими паспортами перебрались во Францию, где мать Тани начала работать в каком-то женском журнале.
Таня впервые приехала во Францию из Англии по окончании школы незадолго до начала войны. При ней были три языка — русский, немецкий и английский, и почти не было французского — только зачатки, полученные в английской школе. Отношения с матерью и отчимом сложились под влиянием двух школ-пансионатов — какие-то необязательные, но формально хорошие. Это я видела уже позже, когда бывала во Франции. И Таня стала жить отдельно — правда, при их финансовой помощи. С началом войны мать и отчим решили уехать на юг страны и настаивали, чтобы Таня ехала с ними, но она категорически отказалась.