У нее уже была какая-то своя компания, первый роман, и она осталась в Париже. Ее очень скоро, в самые первые зачистки евреев, загребли немцы. Было бы странно, если б этого не случилось — по-французски она говорила с одесским акцентом, была с нансеновским паспортом и с фамилией Гершуни. Попала она в лагерь (не помню названия), где массово ставились «научно-медицинские» опыты на молодых женщинах в области гинекологии. Там она провела около полутора лет. Методика в этом «научном центре» была такова, что когда опыты заканчивались, заключенных переправляли в лагеря уничтожения. И они это знали. Тот этап (может, у немцев это называлось по-другому, но в СССР так), в который попала Таня, был успешно отбит бойцами французского Сопротивления. Так Таня попала в группу, в которой были, в основном, коммунисты, и осталась со своими спасителями до конца войны. Там она стала членом компартии Франции. Там она сошлась со своим будущим мужем Полем (?) Матоном и стала Таней Матон.
Вскоре после окончания войны брак их распался. Таня тяжко и долго (может, скрыто всю жизнь?) переживала разрыв. Но позже с Матоном и его второй женой возникли дружеские отношения. А еще позже — очень близкие — с их дочерью. Таня в какие-то годы считала их почти отношениями матери и дочки. Но уже в восьмидесятые годы эта молодая женщина как-то отoшла от нее, о чем Таня говорила с грустью.
Все годы до венгерских событий и кровавого Будапешта Таня была активным членом Компартии Франции. Но в 1956 году вышла из нее в знак протеста. Однако ее активная натура не выдержала беспартийности, и она вступила в социалистическую партию. Летом и осенью 1968 года я была во Франции и много общалась с Таней. Если до этого времени наше общение во время ее кратких наездов в Москву не переходило грани полуродственного знакомства, то в эти месяцы мы, с одной стороны, подружились, а с другой — стали постоянно спорить и временами доходили до кратковременных ссор.
Это были месяцы французского, а потом и всеевропейского молодежного бунта. Таня в эту разудало-студенческую и многопартийную «малую революцию» была отчаянной гошисткой и одновременно антикоммунисткой. При этом она боготворила Сартра, а я его не терпела, и всё, что у него прочла, у меня вызывало ту самую Тошноту, которую он живописал. Она отказывалась приходить ко мне на рю Буало, где я жила у моей тети, потому что вся моя родня (кроме одного дяди) были коммунисты. Мне она подобное прощала, мой выход из партии только предстоял по возвращении домой после августа 1968-го. Встречались мы почти ежедневно в Латинском квартале, улицы которого были в мае и июне наполовину завалены мусором, или у нее дома. Жила она тогда на небольшой и такой же грязной, как в те месяцы Латинский квартал, улочке рю Муфтар. В малюсенькой, как шкатулка, темноватой и очень бедной квартире, попасть в которую надо было пройдя пропахший кошками двор и преодолев узкую крутую лестницу. Почти нищенское жилье даже по нашим коммунально-квартирным меркам.
Там я впервые встретилась с мамой Тани — Шурочкой. Позже бывала у Шурочки, в квартире несравнимо более просторной и элегантной, познакомилась с ее очень симпатичным немолодым уже «хохлом». И была поражена, что Шурочка и ее муж и в 1968 году жили с нансенскими паспортами, при этом она ездила по всему миру на показы мод. А при моем возвращении в Москву она снабдила меня кучей журналов мод в подарок моей маме, которая всегда что-нибудь шила мне или моей дочке Тане, а иногда и себе. В то время Шурочка писала обзоры с разных показов женских мод и была известной журналисткой в этом жанре. Был сентябрь 1968-го.
Я возвращалась в Москву и в своем чемодане среди их глянцевых страниц провезла не замеченными советскими таможенниками две тоненькие, только что изданные книжечки — Андрей Сахаров «Размышления о прогрессе, мирном сосуществовании и интеллектуальной свободе». До них я никогда не слышала этого имени и уж подавно не знала автора.
Таня продолжала регулярно, два раза в году, приезжать в Москву, где у нее начался серьезный роман, трагически оборвавшийся смертью ее героя от инфаркта. В промежутках между ее приездами мы нерегулярно говорили по телефону и еще менее регулярно переписывались. У Тани был округлый крупный и очень разборчивый почерк, писала она всегда черным шариком или фломастером, но не очень грамотно. Но и я сама тоже не ахти какой грамотей. Она обычно спрашивала про всех, кого встречала в нашем доме, поражала меня памятью на людей и тем, как быстро она начинала отдельно от меня приятельствовать и даже дружить с очень разными людьми. Подружилась она и с молодой парой, моими бывшими студентами Тамарой и Женей Врубелями. Это он прислал после кончины Тани ее фотографии, сделанные им в 1975 или 76-м году, когда она была у них в гостях в Израиле.
В очередной Танин приезд 5 сентября 1972 года мы — Таня, моя мама, Андрей и я — были у Цили Дмитриевой и Мани Разумовской, которых Таня считала своими тетками. Они «давали обед» в честь ее приезда. Должен был быть еще Иосиф Шкловский. Но он не пришел, предпочитая в то время поменьше встречаться с Андреем. За столом мы иронизировали на эту тему и, не забывая о еде, смотрели по телевизору Олимпиаду. Шла прямая трансляция из Мюнхена. И на наших глазах, с полной и страшной иллюзией нашего присутствия на стадионе, произошла трагедия захвата израильских спортсменов палестинскими террористами из «Черного сентября». Никогда не забуду ту ошеломленность и ужас, которые испытали мы шестеро, сидящих за праздничным столом.
А в следующем году Таня появилась в нашей тесной прихожей не в своем несменяемом плаще, зимой — с теплой подстежкой, летом — без, а в роскошной шубе, никак не соответствующей нашей тесной прихожей. На наши восторженные ахи-охи она рассказала, что получила значительную компенсацию от ФРГ за утраченное здоровье, купила квартиру, а шуба — это обрезки от квартирных трат.
Так у Тани появился новый адрес — 31, rue de la Colonie. Вскоре ей перестали давать визу в СССР. Нам перестали приходить письма от нее, но переписка с тетками сохранилась.
Впервые я была на новой ее квартире в августе 1975, когда через Париж ехала во Флоренцию на глазную операцию. Таня показалась мне роскошной — светлая, нарядная, какая-то сама по себе радостная. И в первые же минуты произошел краткий разговор, который мне запомнился навсегда. Я хвалила квартиру и то, как хорошо, с каким вкусом она все в ней обустроила. А Таня сказала: «Да, такая вот компенсация…». И, оборвав фразу, спросила: «Ну, а как твои бегемотики?». Так она называла моих Таню и Алешу, а потом так же стала называть их детей. Меня в этой квартире уже ждала большая книжная посылка от Валерия Чалидзе из Нью-Йорка — в «Хроника-пресс» только что вышла книга — Андрей Сахаров, «О стране и мире».
В этой квартире у Тани останавливалась мама на пути к детям в США. Там пользовались Таниным гостеприимством мамины польские подруги, бывшие узницы ГУЛАГа Аннет Ватле, Ядвига Сикорска, Эда Тушинска. Там бывали многие из советских диссидентов. Наверное, никто из них не подозревал, что этой квартире долгие годы предшествовала каморка на Муфтарке, не знали, что такое компенсация и за что она.
Все три раза, что я ездила во Флоренцию на свои глазные операции, Таня приезжала повидаться. Потом семь горьковских лет только из маминых открыток мы узнавали, что Таня в постоянном контакте с моими ребятами. И в конце 1987 или в 1988 она вновь приехала в Москву — кажется, это был ее последний приезд. В какой-то мере ее Москва опустела — тетки и Иосиф Шкловский в прошедшие годы скончались. Но она была в восторге от Горбачева и любое скептическое замечание Андрея в его адрес принимала в штыки.
А в декабре 1988 Миттеран устроил грандиозное празднование 40-летия Всеобщей Декларации прав человека, и мы были в Париже. В один из этих дней французские ученые, в основном, физики и математики, давали обед (ужин) в честь Юрия Орлова и Андрея Сахарова. Было многолюдно, шумно и интересно. Мы впервые увидели тех, кого знали только по именам, но так много сделавших для нашего освобождения. И не обошлось без спора, так как большинство из них были социалистами. С нашей стороны, в основном, выступал Юра. Таня переводила, но и сама была активной стороной в споре. И всё на ту же тему о возможности социализма — переходного, развитого, или с каким-нибудь, пусть даже человеческим, лицом. Все те же страсти. И у Тани в руке вечная сигарета.
В последующие годы, уже после смерти Андрея, мы встречались, когда я несколько раз очень неподолгу бывала в Париже. И еще очень нерегулярное телефонное общение. Да и какое общение — чаще проформа, возрастное снижение уровня эмоций.
Таня всегда звонила в день рождения Андрея. И 21 мая 2007 позвонила, но почти сразу после поздравления начала ругать Саркози, назвала фашистом, говорила, что при нем Франция погибнет. А что я знала про него? Только то, что он сумел прекратить погромы в парижских пригородах. Я сказала, что это хорошо, если он с этим справился. И получила отповедь по полной программе. Оказывается, надо было не так. А как? Кто знает?
И последний разговор был через год тоже в мае, но 22-го. Таня сказала, что вспомнила только вечером 21-го, звонить было поздно. Разговаривали долго. Расспрашивала о детях и внуках, удивлялась, что правнуку десятый год. Вспомнила его маму — двухлетнюю, с бутылочкой в руках — такой она ее впервые увидела во Флоренции в 1977 году.
И пошли воспоминания. Вспомнили ушедших — Шурочку и ее мужа, мою маму, моего милого беспартийного дядю Леона, прелестную, хотя и коммунистическую, тетю Руфь и ее о-о-очень коммунистическую дочь Надин. И я вспомнила, как летом в Вансе в дядином доме они покупали газеты. За ними надо было ехать на машине в Ниццу. Пораньше утром ехала Надин и покупала «Юманите» — других газет она принципиально не брала в руки. Потом на той же машине в Ниццу ехал дядя и покупал себе «Монд». А так как он был беспринципный, то еще и мне — «Русскую мысль». И я тогда впервые узнала, что есть такая газета. Надин говорила — фашистский листок. Тетя хмурилась, убеждала, что я как коммунистка не должна это читать. А я читала всю газету подряд вплоть до объявлений на последней странице. Вернувшись из Ванса в Париж, я, смеясь, рассказала эту газетную историю Тане. А она сказала, что так происходит почти во всех французских семьях, но вообще-то «Русскую мысль» читать нельзя.