ародным правовым документам, об их полнейшем правовом нигилизме. А правозащитники тоже не помнят о таких документах?
И еще я думаю (кому-то это покажется наивным), что первым крохотным, но реальным шагом к миру должно стать освобождение Шалита. Именно освобождение, а не обмен на тысячу или тысячу пятьсот заключенных, находящихся в израильских тюрьмах по приговорам судов за реальные преступления.
И возвращаясь к моему вопросу — почему молчат правозащитники — я не нахожу другого ответа, кроме: Шалит — израильский солдат, Шалит — еврей. Значит, опять сознательный или неосознанный антисемитизм. Опять фашизм.
Прошло 34 года с того времени, когда я в этом городе представляла на церемонии вручения Hобелевской премии мира моего мужа Андрея Сахарова. Тогда я была влюблена в эту страну. Прием, оказанный мне здесь, запомнился мне навсегда.
Сегодня я испытываю тревогу и надежду (так Сахаров назвал свое эссе, написанное для Нобелевского комитета в 1977). Тревогу — из-за нарастающего во всей Европе, а возможно и дальше, антисемитизма и анти-израилизма. И все же надежду, что страны и их руководители и люди повсюду вспомнят и примут этический завет Сахарова: «В конечном итоге нравственный выбор оказывается самым прагматичным».
Приложение 14«Русская мысль», 1992, 7 февр., с. 8–9
«Голоса минувшего: Были ли в сожженных томах рукописи Андрея Дмитриевича Сахарова?» // Огонек, 1992, № 8, с. 10–12.
Год назад Аш Грин, редактор издательства «Кнопф», прочел перевод моей книги «Дочки-матери» и написал, что книга ему нравится, но американскому читателю многое будет неясно. Поэтому он хочет, чтобы я написала, что было с героями моей книги после 1937 года. И мне вспомнился теперь почти забытый фильм «Леди Гамильтон», в котором героиня на подобный вопрос бросает одну фразу: «Потoм ничего не было». Той семьи, о которой написана моя книга, потом не было. Но я выполнила просьбу и написала эпилог. Теперь бы я написала его по-другому.
В начале августа 1991 года мне позвонил незнакомый человек, который представился Андреем Станиславовичем Пржездомским, помощником председателя КГБ РСФСР Иваненко. Он сказал, что его шеф хочет со мной встретиться. По старой диссидентской привычке я ответила, что в гости к КГБ не хожу и если им надо меня видеть, то пусть пришлют официальную повестку. Человек этот стал говорить, что я его неправильно поняла, что они (кто — КГБ?) меня «очень уважают» и просто «хотят со мной встретиться».
КГБ РСФСР тогда был почти новорожденным младенцем. Чем он станет — я представляла плохо. Ничего хорошего не ожидала. Но мне было любопытно. Я сказала: «Если вам так хочется познакомиться, приходите ко мне».
И через пару дней они пришли. Поначалу разговор у нас не клеился. Говорили чуть ли не о погоде. Что-то о моих статьях в «МН», о Конгрессе памяти Сахарова. Я не выдержала и спросила, для чего же все-таки они пришли. Они сказали, что решили налаживать связи с политическими деятелями и общественностью, что хотят выяснить, чего от них ожидают, и выработать новую концепцию для их организации. Насчет концепции я рекомендовала обратиться к одному из экспертов конгресса, который детально изучил новый (союзный) закон о КГБ и нашел, что в нем нарушены почти все права человека. Сказала, что себя политическим деятелем не считаю и, выступая по тем вопросам, которые меня беспокоят, высказываю только свое личное мнение, так что они пришли не по адресу.
Но, в общем, беседа была доброжелательная. Представителей КГБ в таком человеческом качестве я видела впервые в жизни, да еще у себя на кухне в ясный солнечный день за чашкой кофе. И я сказала: «Дайте мне прочесть следственные дела моих родителей и дяди. И помогите найти рукописи Андрея Дмитриевича, украденные КГБ в Горьком».
Иваненко сразу обещал выполнить первую мою просьбу, но был не уверен, что сможет выполнить вторую. На этом мы расстались. А еще через несколько дней позвонил Андрей Станиславович и пригласил в понедельник прийти к ним читать следственные дела. Но этот понедельник оказался 19 августа — путч. И только 20 августа, увидев мельком в коридоре Белого дома (московского) Иваненко, я вспомнила и сразу об этой договоренности забыла.
А потом вновь позвонил А. С., и я впервые переступила порог дома на Лубянке, который в обиходе называется Большой дом.
Я ходила по его многокилометровым коридорам. Видела внутреннюю тюрьму (теперь там бухгалтерия столовой) — маленький трехэтажный дом во дворе, сложным переходом соединенный с основным зданием, окруженный им со всех сторон. Там было всего несколько камер-одиночек, расположенных на двух этажах. Заключенных держали здесь недолго — один-два дня. Сюда привозили на суд, который проходил в помещении, отделенном от тюрьмы небольшим коридором и коротким лестничным маршем. Показывал и рассказывал мне все молодой симпатичный лейтенант. И на переходе из внутренней тюрьмы к залу судебных заседаний, дверь в который теперь заделана, рассказал, что здесь судили его деда, и тот получил обычный в те годы приговор: высшая мера наказания — расстрел.
Приговор приводился в исполнение на другой стороне той же Лубянской площади в подвале дома Военной коллегии. Подземный переход, идущий под всей площадью, под всеми переходами метрополитена и городскими коммуникациями, соединял его с основным зданием КГБ. Это последний путь многих тысяч людей. Я в этом переходе не была и даже не знаю, есть ли он сейчас. Что-то подступившее к горлу помешало спросить…
Дважды ходила я по подземному переходу из старого здания КГБ в новое к новому (после путча) председателю КГБ В. В. Бакатину. При первой встрече В. В. сделал мне роскошный подарок — два тома «Воспоминаний» Андрея Сахарова, изданных в 1986 году (на три с лишним года раньше, чем книга Сахарова увидела свет). Они были в синем красивом переплете, формата рукописи, на хорошей бумаге, напечатанные шрифтом, несколько более крупным, чем обычный. (Между прочим, вещественное доказательство, что рукописи Сахарова похитили не случайные мелкие воришки, а Комитет государственной безопасности СССР.) Издана эта книга под названием «Листы воспоминаний», на которое Андрей Дмитриевич сначала согласился в 1983 году, когда я его предложила, но потом отвергла. Жаль, что я не знала об этом раньше и упустила возможность узнать, какое издание Сахарова (КГБ, в журнале «Знамя» или американское) читали бывшие руководители Союза. А ведь могла бы спросить Горбачева, когда он в антракте торжественного заседания первого конгресса памяти Сахарова говорил, что внимательно читал «Воспоминания». Или у Лукьянова, когда была у него вместе с группой экспертов Конгресса, после их первой поездки в Карабах. Он тоже говорил, что хорошо знаком с этой книгой.
В следующий раз презент, полученный мной от Бакатина, был скромнее. Не находка, а скорей констатация потери. Я получила два документа. Текст первого привожу полностью.
СПРАВКА
Дело оперативной проверки № 4490 на Боннэр Елену Георгиевну было получено I отделом 5 Управления КГБ СССР из УКГБ по г. Москве и Московской области 16 декабря 1971 года и перерегистрировано как ДОП № 3223. 29 декабря 1972 года ДОП № 3223 переведен в дело оперативной разработки № 10740, 4 июля 1988 г. к этому делу приобщено ДОР № 1532 в 200 т. на Сахарова А. Д. («Аскета»), полученное из УКГБ по Горьковской области (наш рег. № 14616).
Вот такой документ. Из него, однако, непонятно, с какого же времени меня «оперативно проверяли». И, выходит, не меня приобщили к делу Сахарова, а его ко мне. И странно, что объединили они наши дела только в 1988 году.
Второй документ также на одном листе, но заполненном с двух сторон. Привожу его с сокращениями. Лицевая сторона:
ПОСТАНОВЛЕНИЕ
О прекращении производством дела оперативной разработки № 10740 9 августа 1989 года. Я, начальник 1 отделения 9 отдела 5 Управления КГБ СССР полковник Шевчук А. А., рассмотрев материалы дела № 10740 на «лису» с окраской «антисоветская агитация и пропаганда», нашел: материалы дела утратили свою актуальность, в связи с чем — В ОСК: Боннэр Елена Георгиевна по ДОР № 10740 — постановил: дело прекратить со снятием объекта дела «Лису» со всех видов оперативного учета, материалы уничтожить.
Внизу листа: Согласен. Начальник 9 отдела 5 Управления КГБ СССР полковник Баранов А. В.
Вверху листа: Секретно. Утверждаю. Начальник 5 Управлении КГБ СССР генерал-майор Иванов Е. Ф. 6 сентября 1989 года.
На обратной стороне:
Акт об уничтожении дела № 10740… 6 сентября 1989 года… путем сожжения уничтожены тома №№ 1, 41. 71, 130, 200, 280, 340… Ранее были уничтожены… по акту от 17.10.1988 года… всего 116 томов… По акту от 19.12.1988… всего 116 томов. По акту от 4.1.1989… всего 114 томов. По акту от 5.4.1989… всего 42 тома. IIо акту 29.5.1989… всего 44 тома. По акту от 5.6.1989… всего 43 тома. По акту от 28.7.1989… всего 40 томов. По акту от 28.7.1989… всего 44 тома. По акту от 1.8.1989…17 томов.
Значит, всего было уничтожено 583 тома. Но первые семь томов уничтожены на основании приведенного постановления. А на каком основании производились уничтожения до 6 сентября 1989 года?
Были ли в сожженных томах рукописи и дневники Андрея Дмитриевича? Я все еще надеюсь, что они найдутся. Надеюсь, что уничтожались только следы многолетней слежки за нами, доклады осведомителей и другие материалы, которые они относят к оперативной разработке.
Но меня не очень интересует, как они вели за нами слежку, насколько глубоко проникали в нашу интимную жизнь. Не хочу я знать имена тех, кто в доме числился в друзьях, но работал на КГБ. И сегодня я живу, как жила раньше, — дела и заботы КГБ в его прежнем качестве меня не касаются. И не очень верю, что его можно изменить так, что он станет адекватен демократическому государству. Но, может, в нем найдутся люди, которые смогут разыскать бумаги Андрея Дмитриевича?
В первые мои посещения Большого дома Комитет госбезопасности России располагался скромно только ни седьмом этаже. Андрей Станиславович говорил мне, что он не понимал в дни путча, когда бесконечно совершал челночные рейсы между этим зданием и Белым домом, почему его не арестовал КГБ СССР? Почему дали выйти в город? Почему пускали обратно?