И запомнилось мне, 18-летнему мальчишке, недавно приехавшему из Харькова и поступившему в московский ВУЗ, только то, что на академике был хороший костюм. На фотографиях, сделанных на этом дне рождения, есть Андрей Дмитриевич. Домашний фотограф снял супругов Зинаиду Михайловну и Петра Григорьевича, вместе с Натальей Александровной Великановой, отцом Дмитрием Дудко, Петром Старчиком и Андреем Дмитриевичем. Потом Зинаида Михайловна позвала отца, Сашу Подрабинека и еще нескольких гостей и был сделан еще один известный снимок.
Насколько я помню, второй раз я увидел Елену Георгиевну в начале 80-х, когда Софья Васильевна Каллистратова, адвокат и член Московской Хельсинкской группы, уже пожилой человек, попросила меня сопровождать ее к Елене Георгиевне, которая тогда приехала на какое-то время из Горького.
И первое впечатление от Елены Георгиевны: яркая, сильная, умная женщина. Из разговора на кухне, а сидели именно на кухне, я помню, что речь шла о прекращении действия Хельсинкской группы в связи с репрессиями против ее членов. Софья Васильевна, тоже человек сильный и яркий, была подавлена. По характеру она была бойцом, и признавать свое поражение было ей очень тяжело. Елена Георгиевна, насколько я помню, рассматривала объявление об отказе от деятельности только как технический шаг, и не видела в этом ни личной, ни общественной катастрофы. Во всяком случае, она была энергична и не подавлена. И это было понятно: жизнь в Горьком под надзором, поездки в Москву — для нее это была именно «деятельность». И вот эту деятельность она ни под каким видом не собиралась прекращать. Почему-то мне запомнилась ее фраза в общем разговоре о том, что ее «Андрюша» физически крупен («крупный мальчик»?). И еще то, что он все ест подогретым, даже винегрет.
Потом были какие-то разовые визиты в квартиру на Чкалова, скорее всего, связанные с чем-то техническим, какой-то просьбой, какой-то помощью и пр. В конце 1986 года Сахаров и Боннэр вернулись в Москву. Вскоре я зашел к ним, опять же по какому-то делу, не по праву близкого человека. Возможно, речь шла о помощи при переезде. Открыл мне Андрей Дмитриевич, я представился, вошел. И тут же в прихожей он сказал мне, примерно, следующее: «Очень прошу вас, не верьте тому, что говорят про нас с Люсей. Это все неправда».
Кажется, он даже не сказал «гебистские слухи». А речь шла о том, что с подачи КГБ ходили слухи, что супруга его держит под каблуком, заставляет делать заявления и принимать какие-то решения. Чуть ли не свои известные голодовки он объявил под ее давлением.
Мы с ним не были знакомы до этого, и конечно, я не понимал, зачем он меня просит не верить слухам. Даже не зная Сахарова лично, я понимал, что это не тот человек, которым можно управлять даже такому энергичному человеку, как Елена Георгиевна.
От этой встречи мне запомнился еще разговор АД с Борисом Альтшулером. Борис спросил АД, как тот относится к идее «неслучайного» происхождения жизни. И Андрей Дмитриевич ответил метафорой, которую я потом встречал неоднократно. Примерно, так: «Слишком мала вероятность („случайного“ возникновения жизни). Примерно такая же, как если бы после вихря, пронесшегося над свалкой, перемешанные детали со свалки сложились в работающий самолет».
Разговор был на выходе, в прихожей, АД стоял, наклонив голову, говорил раздумчиво, слегка грассируя, и мне казалось, я вижу, как в его голове идет мыслительная работа.
Еще один мой приход на Чкалова состоялся вскоре после этого визита. Дело в том, что в начале 1987 года все ждали освобождения политзаключенных. В январе от отца еще были письма, а с февраля мы ничего от него не получали. Наши письма возвращались из лагеря (после Чистопольской тюрьмы он досиживал свой срок в лагере в Потьме, пос. Барашево). Конечно, я звонил время от времени и говорил то с Еленой Георгиевной, то с академиком, сообщая последние новости. В конце концов, когда я в какой-то раз позвонил Андрею Дмитриевичу и Елене Георгиевне, они предложили созвать пресс-конференцию, где я смог бы рассказать зарубежным корреспондентам о том, что от отца больше месяца нет никаких известий. Тут надо сказать, что «пропал» тогда не только отец, «пропали» тогда многие сидевшие политзеки. Потом уже выяснилось, что почти всех этапировали по месту ареста, и они сидели в местных тюрьмах КГБ, где с ними велась активная работа. От них требовали даже не покаяния (эти предложения бывали и раньше), а простой просьбы о помиловании. И, понятно, что большинство политзеков не понимали, с какой это стати они должны просить о помиловании, не будучи вообще виноватыми. Свидания им при этом не давали, ни писем, ни передач не принимали и родственникам не давали никаких сведений о местонахождении. И все родственники политзеков, естественно, шли и звонили к Елене Георгиевне и Андрею Дмитриевичу. Это было нескончаемый поток звонков и визитов.
И они, Андрей Дмитриевич и Елена Георгиевна, действительно, созвали пресс-конференцию, а это значит, сами обзвонили полтора десятка номеров и поговорили с полутора десятками людей. И позвали всех к себе домой. И вот, я сидел в квартире академика, перед, примерно, десятью-пятнадцатью корреспондентами, и как мог доходчиво рассказывал им об отце и последних известиях. Материал этот пошел, в чем я смог убедиться через много лет, увидев в интернете старые архивные новости разных европейских и американских изданий.
Когда отца выпустили в марте 1987 года, он вскоре приехал в Москву, и, как и все вернувшиеся, пошел к академику и Елене Георгиевне.
Еще один визит был связан с тем, что квартира на Чкалова стала как бы местом, куда зарубежные друзья и доброжелатели привозили и посылали какие-то лекарства, вещи, бывшие в то время в СССР в большом дефиците, а Елена Георгиевна их распределяла по нуждающимся. Вот как-то она позвонила нам домой и попросила приехать. Выяснилось, что какие-то очередные зарубежные визитеры привезли складную инвалидную коляску. Разумнее всего было, казалось, отдать ее Юрию Киселеву — самому известному в Москве инвалиду и борцу за права инвалидов[186]. Вот мне и вручили пять рублей на такси с просьбой отвезти ее Юре. Коляску я привез. Юра, человек яркий, талантливый живописец и иконописец, был немного раздражен. Как инвалиду, который живет в обычной хрущевке, на этой коляске выбраться из дома?! Ведь даже лифта нет! Так что хорошая складная коляска — только для дома, а дома она ему не нужна, он передвигается на руках и на тележке. Но он все равно пристроит ее кому-нибудь, кому она будет полезна.
Юрий Киселев
Последний раз я видел А. Д. Сахарова в церкви на панихиде по Софье Васильевне Каллистратовой <08.12.1989>.
После смерти академика я видел Елену Георгиевну, кажется, только уже случайно. Вокруг там было много народу, какую-то помощь было кому оказать. А я тогда впервые в жизни стал заниматься своим делом, учительствовал, затем поступил в аспирантуру и большую часть времени проводил в Тарту, в своем университете.
Вот и все, что память сохранила. Это немного, и я сильно сомневался, нужно ли все мои воспоминания вставлять в книгу о Елене Георгиевне. Но в самый последний момент я вдруг вспомнил, что была еще одна, последняя, встреча с Еленой Георгиевной, правда, заочная, но зато очень эмоциональная.
Дело в том, что после увольнения Юрия Самодурова с поста директора музея Сахарова во время ведшегося против него судебного процесса я написал достаточно резкое послание в адрес Совета музея и оставил его на сайте музея. А дело это было уже после отъезда Елены Георгиевны в Америку, из-за болезней, инфарктов. И вот я получаю от Елены Георгиевны электронное письмо — без прямого текста, с вложенной в письмо ее перепиской с одним из членов Правления фонда Сахарова. Корреспондент Елены Георгиевны очень эмоционально писал, среди прочего, что Алтунян несправедливо возмутился увольнением, а Елена Георгиевна отвечала ему, что Саша, то есть я, выражает мнение людей, наблюдающих за ситуацией со стороны, что я просто не разобрался, в частности, потому, что Совет и она сама не объяснили свою позицию. Но упрекала и меня в том, что, зная ее и некоторых членов Совета, я не стал разбираться, а высказал свое возмущение публично. С тем, видимо, она и переслала, чтобы разъяснить, как она видит ситуацию, хотя бы в самых общих чертах.
К сожалению, больше мы не пересекались, ни очно, ни заочно.
Борис Альтшулер
Физик-теоретик, правозащитник, старший научный сотрудник Отделения теоретической физики Физического института им. П. Н. Лебедева РАН, куда был принят на работу в 1987 г. по настоянию А. Д. Сахарова после его возвращения из ссылки. Руководитель НКО «Право ребенка» (с 1996 г.). Автор статей и эссе: «О Сахарове» («Сахаровкий сборник», 1981), «Ноу-хау» (в книге [9]), «Способность считать до двух» (2002), «Андрей Сахаров как физик во всех сферах своей деятельности» (2009), «Не до ордена» («Классное руководство и воспитание школьников», № 1, 2011), «Научное и общественное наследие Сахарова сегодня» (УФН, т. 182, № 2, 2012), «К 95-летию Андрея Дмитриевича Сахарова» («Троицкий вариант», май, 2016) и др.
Мой отец Л. В. Альтшулер знал Андрея Дмитриевича Сахарова, дружил с ним с момента перехода А. Д. в 1950 г. из московского ФИАНа на работу на «объекте» — в ядерный центр «Арзамас-16» в г. Сарове. Но я с А. Д. там не пересекался, после окончания школы в 1956 г. я из Сарова уехал, а познакомился с ним в 1968 г., когда он согласился оппонировать мою диссертацию по общей теории относительности. А мое знакомство с Еленой Георгиевной произошло в 1972 г. после того, как А. Д. переехал к ней на ул. Чкалова (ныне Земляной Вал) в знаменитую квартиру 68, которая, можно сказать, сама является героем этой книги — см. стр. 75–82.
Б. Л. Альтшулер у себя дома, 2000-е.
Мой первый визит в кв. 68, в январе 1972 г., был связан с тем, что я принес показать машинописный экземпляр нашего совместного с Павлом Василевским (мой товарищ по учебе в МГУ в 1956–1962 гг.) самиздатского труда «Распределение национального дохода СССР. Военно-промышленный комплекс СССР: явление, небывалое в мировой истории» (под псевдонимами, в лагерь нам почему-то не хотелось, Павел в 1973 году эмигрировал, а время моих открытых заявлений пришло позже). Пользуясь исключительно открытой советской статистикой, мы показали, что доля военной индустрии в национальном доходе СССР составляет 40–50 %, то есть военные расходы съедают до 80 % бюджета страны, что, конечно, спрятано под разными невинными статьями расходов. И пришли к выводу, что это не может не влиять на политику, что, кроме официально провозглашенной власти КПСС, в СССР существует тайная власть «генералов» военной индустрии, с которой власть партийная не может не считаться