[187]. Сахарову наша работа понравилась, хотя, очевидно, что для него наши изыскания не были новостью, так как он в течение двух десятилетий работал в этой системе, находился, так сказать, вблизи ее вершины, знал и видел все это изнутри и не имел тут никаких иллюзий.
Потом было много визитов по тому же адресу. В один из них, весной 1972 года, я подписал два обращения против смертной казни и за амнистию политзаключенным, инициаторами которых были А. Д. Сахаров и Е. Г. Боннэр. А когда обращения были преданы гласности, я своей подписи там не увидел. Андрей Дмитриевич и Елена Георгиевна объяснили, что вычеркнули меня, поскольку эти же обращения подписал мой отец, и они решили, что на одну семью двух подписантов многовато — дело все-таки рискованное. Помню, что я тогда немного обиделся, что со мной 33-х летним обошлись, как с маленьким. Но по-человечески их вполне понял.
Урок 1. Я сказал об этом пустячном эпизоде 1972 года, поскольку в нем — отражение действительно глубокой этической проблемы: как совместить упорство и принципиальность в отстаивании своих убеждений с угрозами для близких, сопряженными с этим отстаиванием?
Эд и Джилл Клайн, Борис Альтшулер, Андрей Сахаров и Елена Боннэр, Москва, февраль 1987 г., в квартире на Чкалова.
Простого ответа тут нет и быть не может. Но нормальный человек (нормальный — это значит НЕ герой романа Достоевского «Бесы») не может об этом не думать. А Андрей Дмитриевич и Елена Георгиевна были совершенно нормальными людьми. В поздравлении Елене Георгиевне к ее 85-летию (см. ниже первое приложение к этой заметке) я цитирую их ответы на просьбу журналиста разъяснить понятие «активная нравственность» — А. Д. ответил прозой[188], а Е. Г. стихами Кайсына Кулиева: да, во-первых, это забота о ближних.
Ну как же быть с упорством и принципиальностью? Сахаров столкнулся с этой чудовищной дилеммой особенно остро. Поскольку сам он, будучи причислен, хотя и неформально, к высшей советской элите, обладал определенным иммунитетом, то заложниками его высказываний и заявлений стали Е. Г., ее дети и внуки. «Мы не знаем, что с вами хотят сделать. Но вам необходимо срочно выписаться, как сумеете, под каким угодно предлогом!», — сказали Е. Г. конфиденциально в московской глазной больнице, куда она легла на операцию (июль 1974 г.). «Имей в виду, если твой тесть не прекратит свою так называемую деятельность, ты и твой сын будете валяться где-нибудь на помойке!», — угроза уличного неизвестного Ефрему Янкелевичу и годовалому Моте (декабрь 1974 г.), и.т.п. (см. [3], главы 17, 18). Это были не шутки.
Всё это хорошо известно, а вспомнил я это здесь, потому что до сих пор не могу понять того осуждения, которое вызывали голодовки Сахарова в защиту близких: «Как может такой великий человек рисковать жизнью из-за какой-то девчонки» (по поводу 17-дневной голодовки А.Д, Сахарова и Е. Г. Боннэр в конце 1981 года с требованием отпустить в США Лизу Алексееву). Вот так! «Слеза ребенка», опять вспомним Достоевского, забыта, а идеология, некие любимые установки, пусть и самые замечательные, оказываются важнее беды конкретного человека. Так что приведенные выше этические рассуждения о приоритете заботы о ближних только в теории кажутся самоочевидным общим местом. А на практике, в реальной жизни оказываются совсем не очевидны для многих и многих.
По сути, вся общественная деятельность Андрея Дмитриевича Сахарова и Елены Георгиевны Боннэр — это урок такой нравственной «неочевидной очевидности».
Ефрем Янкелевич, Андрей Сахаров, Моррис Припстейн, Елена Боннэр в доме Морриса и Флоренс Припстейнов, Сан-Франциско, 12 августа 1989 г.
«Защита прав человека — не идеология, а насущная необходимость», — мудро заметила Руфь Григорьевна Боннэр во время одной из дискуссий на эти темы в кв. 68. Интересно, что западные коллеги, выступавшие в защиту Сахарова и других советских ученых, достаточно четко делились на тех, кто понимал простые человеческие мотивы голодовок Сахарова, их нравственную «насущную необходимость», и тех, кто не мог это осознать, мысля «более крупными» — идеологическими, политическими категориями. Назову некоторых ученых из числа тех, кто понимал: это в США Джоэль Лебовиц (Joel Lebowitz) и его коллеги из американского Комитета озабоченных ученых (Committee of Concerned Scientists) и Моррис (Мойше) Припстейн (Morris (Moishe) Pripstein) и его соратники из Комитета SOS («Sakharov, Orlov, Scharansky»), это во Франции Луи Мишель (Louis Michel) и Жан-Клод Пекар (Jean-Claude Pecker), в Израиле Гарри Липкин (Harry Lipkin) из института Вейцмана в Реховоте, в Норвегии физик Кристоффер Йоттеруд (Kristoffer Gjotterud).
Ирина Браиловская (жена ученого-отказника), Джоэль Лейбовиц, Елена Боннэр. На Чкалова, начало 80-х.
С Кристоффером Йоттерудом связан один удивительный эпизод, которым не могу не поделиться в этих воспоминаниях. Он принимал нас — меня с женой Ларисой Миллер и детьми — в Норвегии во время нашего первого визита за рубеж в самом начале перестройки в июне 1989 года. И надо же такому случиться, что именно в эти дни Осло посетили А. Д. Сахаров и Е. Г. Боннэр. Для Андрея Дмитриевича это был первый в жизни визит в Норвегию, а для Елены Георгиевны — второй, через 14 лет после того, как она в декабре 1975 года получала здесь Нобелевскую премию Сахарова. Это был очень теплый прием. Помню выступления А. Д. и Е. Г. — в основном на острые кровоточащие темы текущего дня в СССР. А на банкете они сидели напротив замечательной Аасе Лионес (Aase Lionaes), бывшей в 1975 году Председателем Нобелевского комитета парламента Норвегии. И Андрей Дмитриевич, поднимая тост в ее часть, сказал к восхищению присутствующих, что Аасе напоминает ему его бабушку. Хотя, конечно, понять, насколько это высокая оценка, можно только зная, каким человеком была Мария Петровна Домуховская-Сахарова. «Когда-то Андрей Дмитриевич, прочтя еще в рукописи мою книгу „Дочки-матери“, сказал: „Ты от бабушки родилась“, и я ему ответила: „Ты тоже“». (Елена Боннэр, в книге «Вольные заметки к родословной Андрея Сахарова».
Урок 2. И еще один нетривиальный урок общественной деятельности Сахарова, Боннэр и других советских правозащитников состоит в том, что эта деятельность была успешной. Успешной в ситуациях, казалось бы, совершенно безнадежных, когда каждый такой успех воспринимался как чудо. Одно из своих выступлений о Сахарове я так и назвал «Научный метод производства чудес»[189].
Сколько раз приходилось слышать, что Сахаров сражается с ветряными мельницами, что он занимается ерундой, нелепо рискуя и собой, и окружающими, и т. п. Да, в искусственно созданной ситуации невозможности получения Еленой Георгиевной медицинской помощи в СССР Сахаров требует, чтобы ее выпустили для лечения за рубеж. Безумие? Конечно, безумие — в рамках советских понятий. Но ведь добился! Это 1974–1975 годы. Аналогичное чудо в декабре 1981 года, когда своей победой в смертной голодовке А. Д. и Е. Г. сломали все советские стереотипы (случилось это чудо, по всей видимости, поличному распоряжению Л. И. Брежнева, уже очень больного, в значительной мере отключенного от этого мира, — см. статью академика А. Б. Мигдала в книге [9]; но ведь надо было так заострить вопрос, чтобы информация до Брежнева дошла, и чтобы он захотел помочь). И, конечно, чудо, что Елене Георгиевне — ссыльной «зверюге в юбке», как ее величали на заседании Политбюро ЦК КПСС 29 августа 1985 г., на том же заседании по предложению М. С. Горбачева разрешили перерыв в ссылке и выезд в США для проведения операции на сердце. Сахаров добился этого двумя длительными мучительными голодовками в 1984 и 1985 гг. И победил!
Каждая победа Сахарова, и в целом правозащитного движения, в спасении конкретных людей что-то, хотя бы немного, сдвигала на самой вершине пирамиды власти в СССР, сдвигала в сторону будущих преобразований. Механизм этих чудес достаточно универсален — надо достучаться до самых верхов так, чтобы они сочли за благо менять стандартный ход событий. А достучаться до них можно было только «из космоса», то есть через лидеров других стран и через значимое для советской верхушки зарубежное общественное мнение.
Так в 1970 г. спасли двух участников «самолетного дела», приговоренных к высшей мере. Или, к примеру, один из основателей Московской Хельсинкской группы Анатолий Щаранский не был расстрелян, хотя прокурор этого требовал, потому что удалось создать мировое политическое цунами в защиту Орлова, Гинзбурга и Щаранского, удалось подключить даже коммунистов Франции, столь значимых для советских партийных идеологов. Я тогда тоже внес свои пять копеек — написал заявление «Еврокоммунизм и права человека», передавали его по «вражеским голосам». Но тогда многие работали в этом направлении. Это 1978 год.
Да и автор этой заметки не был арестован в начале 1980-х только благодаря огромной кампании, инициированной моими в прошлом московскими, потом зарубежными ближайшими друзьями, а также «Комитетом озабоченных ученых» (который обратился к 600 американским коллегам с призывом писать советским верхам «в защиту»), Комитетом SOS (Сахаров, Орлов, Щаранский); и спасибо сенатору от штата Айова Чаку Грассли, который направил в 1983 г. Председателю КГБ СССР такую телеграмму: «Уважаемый господин Чебриков, я слышал, что у вас преследуют физика Бориса Альтшулера. Прошу Вас принять к сведению, что в моем штате производится 80 % той сои, которую СССР закупает в США»[190].
А. Щаранский, А. Сахаров, Е. Боннэр, на Чкалова, 1976 г.
Или еще один наглядный пример — чудо освобождения из психбольницы барда Петра Старчика, принудительно госпитализированного 15 сентября 1976 г. за домашние концерты, на которых он, среди прочего, пел и такое (слова народные): «