Жестокий закон для народа создали // Настроили тюрем, кругом лагеря, // И тысячи тысяч этапам гнали // Туда, где в безмолвии стынет земля…», — и далее то, что так уместно процитировать сегодня в год столетия Великого Октября: «И кто испытал эти страшные муки, // Тот проклял Октябрь и Советскую власть…». Или «Владимирскую прогулочную» Вити Некипелова[191] — о прогулочной клетке во Владимирской тюрьме, где звучит: «Даже и небо решеткою ржавою красный паук затянул». Или «Ах, не додержали, не добили…» на слова Юлия Даниэля: «Триста лет татары игом гнули // Только убедились — не согнешь. // Мы их в пятьдесят лет так согнули, // В триста лет потом не разогнешь». В общем его КГБ предупреждало, предупреждало, а потом забрало на бессрочное проживание в психбольнице. Ситуация, казалось бы, совершенно безнадежная. Но спасло коллективное обращение друзей к Президенту Франции Валери Жискар д’Эстену, главная мысль которого: посадили в психушку за исполнение песен в собственном доме. Петра после месяца мучительной «терапии» галоперидолом неожиданно переводят в легкое отделение, а 15 ноября того же года отпускают домой. КГБ получило тогда полный нокаут. Да и в нашей теперь уже 20-летней работе по защите прав детей в Новой России мы применяем те же методы — поэтому всегда удается выручать в тоже, казалось бы, безнадежных конкретных случаях. Правда, с системными реформами дело обстоит сложнее.
В гениальной песне «19 октября» Юлия Кима и Владимира Дашкевича говорится: «И спасти захочешь друга, да не выдумаешь, как…». Но вот выдумывали. И спасали. Итак, есть белый лист бумаги, на котором изображаются какие-то знаки, слова: письмо, заклинание. И совершенно невероятный от этого эффект. Вот создание таких общественно-политических «цунами» в защиту конкретных людей и было нашей непростой задачей, требующей творческого подхода и нетривиальных решений — при минимуме допустимых средств. Поскольку единственное оружие правозащиты — гласность, а насилие исключено принципиально. Как точно, перефразируя в активный залог известную парадигму Льва Толстого, определил правозащиту Леонард Терновский[192]: «Противление злу ненасилием».
А по поводу унылых разговоров о правозащитном «сотрясении воздуха» уместно дать слово Елене Георгиевне Боннэр (из статьи 1990 года):
«А „сотрясение воздуха“ всегда помогало. Пока меня не заперли в Горьком, было опубликовано все, что Сахаров там написал (а что не опубликовано, то было спасено), в том числе и статья „Опасность термоядерной войны“, без которой еще неизвестно, были бы сделаны те шаги по разоружению, которые мы имеем сегодня. И невестка наша уехала, и даже успела родить маленькую американскую гражданку. И героические усилия теоротдела ФИАН и его руководителя академика Гинзбурга оставить Сахарова сотрудником отдела увенчались успехом, потому что были поддержаны решением Национальной академии США прекратить сотрудничество с АН СССР и твердой позицией в этом вопросе ее президента д-ра Филиппа Хандлера.
„Сотрясение воздуха“: протесты тысяч иностранных ученых, „День Сахарова“, голодовка в Вашингтоне напротив Советского посольства, единогласная резолюция Конгресса США, тост Миттерана в Москве, беспокойство государственных деятелей Запада, активные действия наших близких „там“ и друзей „здесь“, тревога, которую они сумели внушить западной прессе, — заставило правительство принять разумное решение (возвращение А. Д. в Москву. — Б. А.). А новое правительство или старое — дело второе.
Напомню: и при старом руководстве бывали победы, когда наша диссидентская „малая гласность“ и Сахаров докрикивались до „города и мира“, — освобождены Григоренко, Буковский, Кудирка, Гинзбург, „самолетчики“ и еще многие. И докричалась она до того, что идеология защиты прав человека стала всемирной»[193].
Октябрь 2017 г.
1. К юбилею Елены Боннэр (15 февраля 2008 г.)
Поздравляя дорогую Елену Георгиевну Боннэр с полукруглым днем рождения, хочу сказать о масштабе личности этого человека, сознавая при этом, что для многих предвзятых, узко мыслящих либо неосведомленных людей говорю нечто нетривиальное.
В чем, как я понимаю, проявляется масштаб личности Елены Боннэр?
В том, что, будучи вовлеченной в материи, так сказать, глобальные, да еще при таком активном характере, она продолжает видеть за всем этим конкретного человека, в естественном внутреннем приоритете простых и понятных человеческих начал (уверен, что для нее было бы невозможно на замечание из зала, что у нас пенсионеры голодают и умирают, ответить «меня это не интересует» — эпизод из «лихих девяностых»). Дом Елены Боннэр всегда был пристанищем, и не только для репрессированных диссидентов и их родственников. Всё гораздо глубже. Для меня, как детского правозащитника, важно, например, такое свидетельство (из книги «Постскриптум», гл. 6, здесь Елена Георгиевна вспоминает о жизни в Ленинграде у бабушки перед войной, после ареста родителей): «… Мы живем в одной комнате — бабушка, брат, сестра и я. За стеной (все слышно) жил человек по имени Федоров, там его жена и четверо детей, он всегда пьян и бьет их. Когда они успевают убежать от него, то проводят ночь у нас, сидя на сундуке… Федоров никогда не врывался к нам в комнату — боялся моей бабушки; ее все боялись…». Да, в плане домашнего насилия идеализировать прошлое просто глупо, надо смотреть вперед и строить «мир, пригодный для жизни детей», чем мы с друзьями и стараемся в меру возможностей заниматься.
Еще цитата. Е. Боннэр (речь идет о второй половине 1960х, после переезда из Ленинграда в Москву в 1964 г.): «У меня большой опыт работы с подростками. В нашем медучилище большую часть учащихся составляли девочки из малообеспеченных семей, из неполных… И говорить с ними о высоком, о духовных ценностях было поначалу не так-то просто. Но все же… Если попытаться научить их что-то любить, то из этого „что-то люблю“ всегда вырастает потом человек… Мы с ребятами в училище занимались поэзией, музыкой, словом, всем сразу. Причем в основном это были те учащиеся, кого по разным причинам собирались исключать. Они в уборной курили, под лестницей пили, и мы проделали довольно большой путь, прежде чем стали лучшим коллективом художественной самодеятельности в медсантрудовской системе Московской области, ездили по стране с большими представлениями, даже ставили „Голого короля“ Шварца. Мы научились говорить друг с другом обо всем и уже не было равнодушных ни друг к другу, ни к тому, что происходит вокруг. Эти отношения сложились уже на всю жизнь. Я не боялась вводить их и в свой дом, и в дома наших друзей… Коротко говоря, всегда важно, чтобы нашелся хоть один взрослый, который отыскал бы то светлое в ребенке, за что можно зацепиться. Не важно, что конкретно это будет, — страсть к року или к абстрактному искусству. И так же не важно, любишь ли ты сам рок-музыку или предпочитаешь „Франческу да Римини“… У нас же достаточно неравнодушных людей, которые могут понять молодежь» (Из интервью А. Сахарова и Е. Боннэр газете «Молодежь Эстонии», 11.10.1988). Я подчеркнул здесь программные слова, это же и есть те самые «патронат» и «наставничество», за системное внедрение которых в России мы бьемся в последние годы.
Принцип такого «человеческого» подхода очень точно сформулирован в том же интервью газете «Молодежь Эстонии» — в ответе на вопрос корреспондента о содержании упомянутого А. Д. Сахаровым понятия «активная нравственность»:
А. Сахаров: «Активная забота о тех, кто рядом, и по возможности — активная забота о тех, кто далеко от тебя. Но первое условие является обязательным.» — Е. Боннэр: «У Кайсына Кулиева есть такие строчки: „Легко любить все человечество, соседа полюбить сумей!“. Это я говорю в продолжение мысли Андрея Дмитриевича». — А. Сахаров: «В нашей совместной жизни Елена Георгиевна не раз цитировала мне эти слова, и я теперь считаю, что именно под ее влиянием такая мысль стала мне более близкой, чем прежде, когда я был, скажем так, несколько абстрактен».
Другой для меня немаловажный критерий масштаба личности — стихи, как способ жить и чувствовать, которые часто вплетаются в канву жизни неожиданно, но всегда к месту.
Елена Георгиевна рассказывала о забавном эпизоде во время ее выступления в одном из американских университетов в начале 90-х. Она по ходу речи заметила, что не любит Достоевского, чем привела профессорскую и студенческую аудиторию в состояние шока (американцы мыслят великую русскую литературу в понятии трех незыблемых икон: Достоевский, Толстой, Чехов). В ответ на недоуменную реакцию Елена Георгиевна спросила, а может ли кто-нибудь встать и прочитать стихотворение великого американского поэта Уолта Уитмена? Среди сотен присутствовавших ни одного такого, конечно, не нашлось, и тогда она сама прочла им Уолта Уитмена, естественно по-русски, а принимавший ее профессор перевел смысл под аплодисменты зала.
Удивительно описание ее встречи с Папой Римским Иоанном Павлом II (таких встреч было три — в 1979, 1985 и 1989 годах, третий раз — вместе с Андреем Дмитриевичем). Е. Боннэр: «Первая встреча была… вечером в том помещении, где Папа обычно принимает посетителей. Я была с Ириной Алексеевной Альберти. Папа подробно расспрашивал об Андрее, его родителях, детстве и юности, и сам вспоминал свое детство и юность. Рассказал, что у них в доме квартировал какой-то русский студент и занимался с ним немного русским языком, читая ему стихи Некрасова и Надсона. И потом мы (в основном я) читали стихи. Папа знал первые строки нескольких стихотворений, он начинал, я продолжала все стихотворение. И конечно здесь было „От ликующих, праздноболтающих, Обагряющих руки в крови, Уведи меня в стан погибающих За великое дело любви“. Мне казалось, что Папа очень радовался стихам. Пробыли мы с Ирой у него около часа…» (А. Сахаров, Е. Боннэр, «Дневники. Роман-документ», том III, стр. 42, «Время», Москва, 2006).