Софья Богатырева, 70-е годы.
О том, что Люся знакома с «Академиком», как в нашем кругу за глаза почтительно именовали Андрея Дмитриевича, и помогает ему в правозащитной деятельности, мы были осведомлены: хорошо помню вечер в 1970-ом, когда Елена Георгиевна не вошла, а словно на крыльях влетела к нам с сияющими глазами, только что вернувшись из Калуги, где в тот день проходил процесс Вайля-Пименова. Остановившись в дверях, она не сказала, она выдохнула восторженно: «Какой академик!». Задним числом можно сказать, что то была любовь с первого взгляда.
Я была моложе Люси, но смотрела на нее снизу вверх не только по этой причине, я восхищалась её красотой и, если можно так сказать, типом ее женственности. Её женственность была сильной, побеждающей, уверенной в себе, и мне это очень нравилось. Как-то в разговоре она упомянула, что имя Елена она сама себе выбрала вослед тургеневской Елене Инсаровой. И рассказала прелестную историю о том, что у неё долго не было имени, записанного в каком-нибудь документе: занятые переустройством мира родители не нашли времени выправить ребенку свидетельство о рождении. Девочку дома называли «Лусик», что означает по-армянски «лучик», луч света. Поскольку жили они в Москве, непривычное для русского уха «Лусик» окружающие постепенно перетолковали в «Люсю», сокращение от популярного в том поколении «Людмила». Когда Сева Багрицкий в школьные годы привел её в свой дом, Эдуард Багрицкий заметил неодобрительно, что имя «Людмила», значит — «любимая всеми», и что ему кажется ужасным: быть всеми любимой. Воспитанная девочка не стала спорить с чужим папой, однако в школе сумела настоять на своем: в классном журнале в нарушение правил «Людмилу» заменили Люсей. История о том, что она нашла для себя в тургеневской повести имя по вкусу, произвела на меня сильное впечатление, прежде всего, как пример смелости, осознания своего права на свободный выбор. Но тут проглядывает и глубинный смысл. Расхожее выражение «тургеневская девушка» предполагает нечто воздушно-поэтическое, воплощение нежности, мягкости, покорности и ранимости. Елена Инсарова — героиня иного типа: это женщина, для которой любовь к своему избраннику есть любовь к его делу. Этим именем Лусик Алиханова назвалась задолго до встречи с Андреем Сахаровым, но выбор оказался не только символичным, но и пророческим для последующей судьбы и деятельности правозащитника Елены Боннэр.
Об этом я думала, когда через пять с небольшим лет она рассказывала у нас дома о том, как — с полным правом, достойно — представляла академика Сахарова на церемонии вручения Нобелевской премии. Ей сказали, что по протоколу в зале на особом возвышении устанавливается почетное кресло для лауреата и предложили выбрать: оставить ли кресло пустым, положить ли на него букет цветов или, может быть, она сама займет место, предназначенное для главного действующего лица? «Разумеется, я его займу», — ответила Люся. Помню, как моя матушка сначала ахнула от такой смелости, но, подумав, одобрила: «Ну, и молодец!» Уверенность в своем праве на признание очень шла Люсе и украшала её.
Дома, на Чкалова, февраль 1972 г.
Елена Георгиевна с Андреем Дмитриевичем часто бывали в нашем доме. В середине 70-х, когда отец уже был очень болен, я обычно сервировала угощение не в столовой за обеденным столом, а в кабинете отца, придвинув к дивану маленький столик. Андрей Дмитриевич всегда устраивался так, чтобы быть рядом с Еленой Георгиевной и куда бы она ни положила свою руку, всегда накрывал её своей. Мужская рука, твердо и нежно покоившаяся на сильной женской, — для меня этот жест остался символом их союза.
В отличие от многолюдных дачных застолий то были уютные домашние вино- и чаепития с неторопливыми беседами, в том числе и о литературе, с чтением стихов, с обменом воспоминаниями, с забавными происшествиями вроде того, что Андрей Дмитриевич пытался наполнить бокалы из закрытой бутылки вина, а мы все вежливо делали вид, что не замечаем его ошибки, пока Люся не решалась мягко бутылку у него отобрать, или наблюдали, как Костя кидал вопросительные взгляды на Елену Георгиевну в надежде выпросить у нее, врача педиатра, медицинскую справку, чтобы прогулять школу. Как-то Люся его отшила: «Отстань, у меня все равно нет с собой бланков», А. Д. перехватил печальный вздох мальчишеского разочарования и заступился: «Соня, ну позвольте ему завтра не ходить в школу!» — «Вот что значит комитет защиты прав человека!» — восторженно и не без упрека в мой адрес отозвался мой сын. — «Комитет прав человека», — строго поправил его Академик.
В Америке мы с Люсей перезванивались и переписывались, даже как-то сблизились, почтительное «вы» с моей стороны превратилось в дружеское «ты», однажды она коротко гостила у нас в Колорадо. Последний обмен электронными посланиями между нами случился, когда у неё появилась правнучка, Кира — Е. Г. сообщила мне об этом событии письмом и прислала чудесную фотографию «трехрасовой», как она выразилась, девчушки. Вскоре у меня возникла возможность ответить ей в том же духе: похвастаться фотографией новорожденных «двухрасовых» внучек, дочек моего сына и его жены-китаянки.
Так мы с ней, моей старшей подругой, и попрощались: обменявшись портретами трех младенцев, бросив взгляд в будущее наших, столь тесно близких в прошлом семей.
Антонина Буис
Antonina W. Bouis — литературный переводчик с русского на английский язык, США.
Я знала о Елене Боннэр то, что знали все: о ее мужестве, как гражданском, так и личном.
Антонина Буис
Когда Эд Клайн пригласила меня в свою квартиру в Нью Йорке, чтобы познакомиться с ней в 1985 году, я была готова встретиться с волевым суровым политическим активистом. И была совершенно не готова встретить женщину с восхитительным чувством юмора и живым интересом к литературе.
Я стала ее переводчиком — сначала книги «Постскриптум» (Alone Together, (1987) а затем «Дочки-матери» (Mothers and Daughters, 1992) — и её другом.
Я прибыла в Москву вместе с Аланом Кованом и его женой, когда они захотели взять интервью у Сахарова после его возвращения в Москву. Мы были первыми иностранцами, которые вошли в их квартиру. В тот самый день, 28 мая 1987, когда Матиас Руст[195] посадил свой самолет Cessna на Красной площади.
Полтора года спустя, в ноябре 1988 года АД отправился в Соединенные Штаты в первый раз. ЕГ попросила меня быть с ним на борту, чтобы «защитить его» в полете в Нью-Йорк. Он был в первом классе с академиком Евгением Велиховым[196], и стюардессы позволили американскому телевидению снимать их. АД был застенчив и чувствовал себя очень неуютно. Хоть я и была в бизнес-классе, я сказала стюардессе, чтобы она велела съемочной группе выключить камеру и дать АД спокойно поесть.
Сотрудничая с Фондом Сороса, я часто бывала в Москве, а потому провела много времени в их квартире. Думаю, я ни разу не видела ее без сигареты. Она курила, прищуривая один глаз от дыма, независимо от ситуации, независимо от того, каково ее здоровье. «Я врач» — говорила она. «Я знаю, что бросить курить будет слишком большим шоком для моего организма.» После чего смеялась. Вот пример её юмора: мой муж, Жан-Клод (муж А. Буис — Ред.), снимал нас на видео, когда мы болтали, и пока они оба — ЕГ и АД — были расслаблены и шутили, мама ЕГ, Руфь Григорьевна, чувствовала себя очень неудобно. ЕГ успокоила ее: «Не волнуйся! Это не Виктор Луи[197]! Это Жан и Нина».
Однажды в 1989 году, мы с Жаном пригласили их на ужин. ЕГ было интересно посмотреть нашу гостиницу «Советская». У нас был огромный номер «Люкс», со спальней, столовой, и гостиной с пианино. АД осмотрел ванную, которая была огромной, но очень бедно обставленной.
«Вам нужны тут полки», — сказал он. Он любил столярничать.
Нам хотелось уединения, потому мы не ели в ресторане и не заказывали еду в номер. Я попросила прислугу Евгения Евтушенко приготовить все дома и привезти нам в гостиницу. Люся разогревала котлеты и гречку в микроволновой печи, которую мы привезли с собой в Россию. За обедом мы дали АД значок, который купили на рынке в Сокольниках: «А Сахаров по талонам». Ему понравилось, и он надел его. Это было во время Первого съезда народных депутатов, который все смотрели по телевизору. Я включила телевизор на следующий день, и увидела — он оставил значок, приколов его чуть пониже своего депутатского значка. Люди подумали, что это была своего рода провокация. Я позвонила Люсе около полудня. «Как Вы дали ему надеть его на съезд?» «Я спала, когда он ушел. Ничего». Мы посмеялись.
Мы с ЕГ говорили о литературе и литературных сплетнях. Она, казалось, читала все, и, конечно, имела собственное мнение обо всем. АД тоже был в курсе событий в современной литературе. Я помню, как перед отъездом в Тбилиси, где мне предстояло встретиться еще с одним из моих авторов, Чабуа Амирэджиби[198], АД попросил меня передать наилучшие пожелания и свое восхищение его романом «Дата Туташхиа».
Конечно, наша литературная болтовня иногда служила прикрытием для более важных разговоров. Мы использовали стираемые, пригодные для многократного использования таблички, на которых писали более важные сообщения в то время, как громко говорили о том, у кого с кем роман в Союзе писателей. Эти сообщения были для ее семьи в Америке или для друзей — Эда Клайна или Джорджа Сороса.
Она любила недорогие украшения, которые позволяли ей выглядеть привлекательно. Я привозила бусы (и блоки сигарет «Мальборо») каждый раз, когда прилетала из Нью-Йорка. Она любила свой «сад» на балконе, свои любимые мускарики, и всегда просила фотографии нашего сада и фото помидоров Жана. Она любила готовить. АД не любил холодную еду, а потому она разогревала даже творог для него. Он мыл посуду, говоря, что это прекрасное тихое время для него, чтобы думать. Пока он мыл, мы пили чай и говорили о любви.