Евгений Врубель-Голубкин
Помимо спектаклей, Елена Георгиевна сделала там что-то вроде литературного клуба. Там можно было читать любые стихи, с одним условием — чтобы они где-нибудь когда-нибудь были опубликованы.
В самодеятельности ставились всякие забавные штуки вроде «Голого короля» Евгения Шварца. Спектакли пользовались успехом, мы собирали полные залы. Однажды Елена Георгиевна устроила поездку в Ленинград. Мы идем, она всё хорошо рассказывает о городе, вдруг у неё вырывается: вместо Великой октябрьской социалистической революции — октябрьский переворот…
Я был личностью довольно кричащей, партийные организаторы училища на меня донесли в КГБ. Елена Георгиевна меня прикрывала — и меня не выгнали.
Меня в Елене Георгиевне поражало великолепное знание и русской, и советской литературы — я потом только узнал, что у неё было и филологическое, и медицинское образование. Она очень любила военных поэтов. Когда умерла — не помню точно — жена Олеши или жена Багрицкого, мы вместе были в писательском доме в Лаврушинском переулке, она прямо над гробом читала какие-то стихи.
Полицеймако тогда работала в Театре на Таганке, который как раз здорово поднялся. Я не знаю, чем для неё это было больше — подработкой или она получала удовольствие от работы с нами. Она была руководителем кружка. Елена Георгиевна больше была представителем перед начальством.
Помню, был какой-то капустник, и там должны были читать знаменитое стихотворение Василия Федорова[200]:
«Я не знаю сам, что делаю
Красота твоя — спроси её
Ослепили груди белые
До безумия красивые».
Наша партийная организация, которая была очень мощной, это запретила. Не помню, то ли репертуар всегда согласовывался, то ли кто-то трепанул. Поэтические чтения Елена Георгиевна организовывала сама.
От Елены Георгиевны я получил как-то раз и хорошую пощечину — я напился там, где этого не нужно было делать. По-моему, в день медика в доме медицинского работника на Герцена. У Елены Георгиевны было так: расправа на месте и всё прошло, никаких последствий.
Евгений с женой Тамарой в гостях у Е. Боннэр — своей учительницы по медучилищу № 2, 1990-е.
Через Елену Георгиевну я познакомился с её дочерью Таней, и знакомство завертелось практически на всю жизнь. Таня договорилась о своей свадьбе на нашей свадьбе.
Я стал вхож в их дом, мы близко сошлись с Руфью Григорьевной, я познакомился с Андреем Дмитриевичем. В качестве анекдота: помню, как Руфь Григорьевна лежала на своей кушетке, говорила о Елене Георгиевне и Андрее Дмитриевиче: «Куда они в политику лезут, они же в ней ни черта не понимают!» — это было почти перед нашим отъездом в Израиль, в 1974 году.
Руфь Григорьевна была центром дома. На своей кушетке на кухне, со своей беломориной в руках. Она была очень больным человеком, но как-то вокруг себя она всех собирала. Была очень спокойным, очень выдержанным человеком. Первое мое впечатление об Андрее Дмитриевиче было такое: я захожу, на кухне сидит — я не знал, кто он — что-то очень большое и очень доброе. Сахаров был крупным мужчиной.
За рукоделием у себя дома на Чкалова, конец 1990-х.
Когда Солженицыну в ноябре 1970 году дали Нобелевскую премию, мы с женой вскоре пошли на Хануку в синагогу. По дороге зашли в книжный магазин на Солянке. Там за копейки продавались портреты Шолохова, на которых сзади было отпечатано — лауреат Ленинской и Нобелевской премий. Я купил пачку портретов. У синагоги вся улица была полна народу, и я стал орать: «Кому нужен портрет лауреата Нобелевской премии?» Люди подходили, хватали, плевались и отходили. Так продолжалось, пока нас не арестовали. На Маросейке был выездной отдел милиции на еврейские праздники. Туда привели меня с женой и строго спросили: «Это вы распространяли портреты лауреата Нобелевской премии?» На что я с гордостью ответил, что я. Меня попросили дать — я дал. Была чисто гоголевская сцена, и они нас, естественно, послали. Оттуда мы пошли к Елене Георгиевне, эта история ей очень-очень понравилась. Эта история очень из тех времен.
Помню день рождения Андрея Дмитриевича в 1974 году. Было очень много народу, в том числе и Окуджава, и Галич. У Окуджавы была политика: на вечеринках я пью, на концертах — пою. У Галича — нет. Тогда он дал полуторачасовый концерт.
Елена Георгиевна была близка к Эдику Кузнецову, когда его посадили по «самолетному делу». Мы гуляли с ним и Еленой Георгиевной несколько раз до его посадки.
Позже она просила собрать ему передачку в тюрьму — этого не получилось. Елена Георгиевна хотела, чтобы мы с женой занялись его мамой, мы были у неё несколько раз.
Меня Елена Георгиевна познакомила со своими близкими питерскими подругами, тремя дамами — Натальей Викторовной Гессе, Зоей Моисеевной Задунайской и Региной Моисеевной Этингер. Помню, как-то привез им «Хронику текущих событий».
В 1974 году — я даже помню четкую дату — 11 февраля (в этот день выгнали Солженицына), я возвращаюсь домой и нахожу в почтовом ящике повестку в милицию. На тот момент я уже собирался уезжать в Израиль. Я иду в милицию, со мной беседует какой-то человек в гражданском — явно не милиционер. Потом он ещё назначил встречу — стали меня вербовать. Последняя встреча у нас была в пустом номере в гостинице «Москва», они уже хотели меня на что-то подписать. Со страха я послал их — куда обычно в России и посылают. Расписку о неразглашении я тоже отказался подписывать.
Это было 15 февраля, в день рождения Елены Георгиевны. Я и поехал прямо на её день рождения. В её маленькой квартирке было набито человек 50. На лестнице люди стоят, всё прослушивается. Я решаю: единственный способ, чтобы от меня отвязались — я говорю при всех: «Елена Георгиевна, я к вам из КГБ, меня вербовали».
На встречах с КГБ мне очень помогла политика Елены Георгиевны на литературных вечерах. Меня спрашивают:
— Вы Солженицына читали?
— Конечно.
— А что вы читали?
— «Один день Ивана Денисовича».
Он был опубликован.
О Елене Георгиевне и Андрее Дмитриевиче напрямую не спрашивали, интересовались их окружением. Я так много везде выступал, что попытка вербовки могла быть связана и с синагогой (тогда ребята уже голодали, чтобы уехать в Израиль), и с Сахаровым — сейчас можно предполагать всё, что угодно.
Моя жена пыталась узнать, почему ко мне КГБ привязалось. Жили мы тогда на Озерковской набережной. Весь наш дом — это врачи, учителя и сотрудники КГБ. Она подошла к нашему соседу Пете этажом выше — полковнику КГБ в отставке. Он говорит: «Ты знаешь наше домоуправление? Видела там вывеску „Ремонт квартир“? Поднимись на полэтажа выше, там будет дверь». Жена пошла туда, постучала в дверь. Встретил её человек в галстуке, она говорит:
— Что вы к моему мужу пристали?
— А ты что думаешь, если он уедет, тебе здесь хорошо будет?
Я прихожу домой, жена говорит: «Быстро уезжаем в Израиль».
Сначала наши документы на выезд в Израиль не хотел принимать районный ОВИР, так как их не подписывали родители жены. Вдруг нас вызывает центральный московский ОВИР, и нам очень быстро всё проставили. Может быть, тогда стали обкладывать Елену Георгиевну и Андрея Дмитриевича, а воевать со всякой мелочью вроде нас не хотели — от нас легче было избавиться. Но, может быть, я и не прав.
В 1973 году, помню, Елена Георгиевна как-то попросила меня купить все газеты, какие были в продаже. Во всех были материалы против Андрея Дмитриевича. Ситуация тогда уже была напряженной, мне кажется, Андрей Дмитриевич был очень подавлен.
Когда мы с женой получили разрешение выезжать в Израиль, денег выкупать визы у нас не было. На двоих нам нужна была какая-то бешеная сумма: вроде 1600 рублей. Вы представляете, какие это деньги по тем временам!
И вот, Елена Георгиевна отправляет нас вместе с [Андреем — прим.] Твердохлебовым к папаше Сильвы Залмансон. Тогда Сильву освободили. Я эту историю плохо знаю, но вроде бы она кричала Сахарову, что её «его гойские дела не интересуют».
Деньги нужны были нам буквально на один день. Сегодня я плачу за визу, а на следующий день получаю эти же деньги в голландском посольстве. Привезли нас к этому однорукому деятелю, и что мы от него слышим? Денег он нам не даст, но готов выгодно поменять доллары.
Из Италии, когда в 1975 г. делала операцию, Елена Георгиевна прислала нам свою фотографию. Когда Елена Георгиевна в 1990 году была в Израиле на открытии Садов Сахарова, я показывал ей Израиль, причем показывал «сверху вниз»: у неё были очень больные ноги, она не могла подниматься.
Елена Боннэр и ее дочь Таня (крайняя слева) с семьей Евгения Врубеля у Садов Сахарова вблизи Тель Авива.
Елена Георгиевна решила пригласить своих близких друзей в отель «Кинг Давид», где она останавливалась в Иерусалиме, но все стали кричать, что не хотят туда — там всё официально и жутко дорого. Мы повели Елену Георгиевну за её счет в маленькое кафе на еврейский рынок. Там ещё сохранились ресторанчики, где готовят на керосинках, причем очень вкусно. Был очень интересный вечер, там был Щаранский, Эдуард Кузнецов, Володя Гершович, ее дочь Таня со своим другом и я с женой.
Мы сидели в Тель-Авиве на Площади Габима, в каком-то кафе с Еленой Георгиевной. Вдруг к Елене Георгиевне подходит маленькая девочка и на хорошем иврите спрашивает: «Скажи, ты Ида Нудель?» Это активистка еврейского движения из СССР, её долго не отпускали в Израиль, везде были её портреты.
В Яффе ей очень не понравились рестораны со скатертями и свечами. Я возил её по религиозным местам. Мы были в монастыре кармелиток — где происходила Нагорная проповедь. Были в музее Яд ва-Шем. Там проходила экскурсия для председателя парламента Казахстана. Он подошел к Елене Георгиевне, напомнил, что он с ней раньше виделся. Елена Георгиевна хорошо знала Назарбаева, помогала писать ему речь на съезде народных депутатов СССР. В это время ко мне подошла жена этого спикера казахского парламента: она не знала, кто такая Боннэр — я ей объяснил.