По-моему, мы были в монастыре кармелиток — там, где была Нагорная проповедь — это начало 90-х, тогда только начались массовые экскурсии в Израиль. К Елене Георгиевне подходили русские туристы, просили поцеловать её руку.
Мы были на Голанских высотах, я показывал ей Кунейтру. Объяснил: отдали её сирийцам, а за 20 лет там ничего не построено. Сказал это и забыл. А через два дня Елена Георгиевна выступала и говорит: «Вот недавно я видела Кунейтру: зачем же было её отдавать, если там ничего не делается?»
Светлана Ганнушкина
Председатель общественной благотворительной организации помощи беженцам и вынужденным переселенцам Комитет «Гражданское содействие», член Совета и руководитель Сети «Миграция и Право» правозащитного центра «Мемориал», математик по образованию (мехмат МГУ).
Думаю, что впервые я увидела Елену Георгиевну на заседании Международной Хельсинкской федерации (МХФ) в Москве 3 июня 1990 г., на одном из многих собраний перестроечного времени, где обсуждалось будущее страны в условиях нарождающейся демократии. Помню, что там выступала Галина Васильевна Старовойтова[201]. Со Старовойтовой я была знакома с 1988 года, когда она и Игорь Крупник создали «Секцию национально-политических отношений» при Советской социологической ассоциации. Меня Крупник пригласил стать одним из учредителей этой, уже официально зарегистрированной, неправительственной организации. Я пригласила Галину Васильевну выступить в Историко-архивном институте, где я работала с 1970 года. Она назвала свою тему — «О межнациональных отношениях в контексте перестройки». (Такие встречи я устраивала для студентов (и не только) с советских времен. Частым гостем бывал у нас Евгений Борисович Пастернак, рассказывавший о судьбах поэтов, так сказать, в контексте жизни страны.)
Светлана Ганнушкина в Сахаровском Центре, 2000-е.
Это было в разгар армяно-азербайджанского конфликта, и Старовойтова решительно выступала на армянской стороне. В январе 1989 года я поехала в Баку, чтобы понять, как относится к конфликту интеллигенция Азербайджана. Эта поездка оказала большое влияние на мое отношение к карабахскому и всем последующим конфликтам: в Азербайджане я впервые увидела беженцев и поняла, что страдания есть с обеих сторон.
На собрании МХФ Галина Васильевна высказала мнение, что демократические ценности и права человека, только на которых может быть основан новый общественный договор, нельзя называть общечеловеческими, и мы на самом деле имеем в виду ценности христианской духовной традиции. В то же время, догматика ислама и также и иудаизма, в меньшей мере готовят своих приверженцев к демократии. Мне такая позиция представлялась неверной и, более того, в наших условиях многоконфессиональной страны опасной, о чем я и сказала, довольно резко выступив с места. (Эта наша дискуссия продолжилась на страницах журнала «Страна и мир» № 4, 1990 г.) Неожиданно зал и подиум затихли: сверху по лестнице расположенного амфитеатром зала спускалась высокая длинноногая немолодая женщина в легком летнем платье. Уверенным, почти военным шагом она спустилась вниз через зал и сразу направилась к трибуне. Это была Елена Георгиевна Боннэр. Кажется, она только что пришла на собрание и мало что слышала из предыдущих выступлений. Однако создавалось впечатление, что это ей и не было нужно. Из ее слов следовало, что все мы тут занимаемся чепухой, а говорить надо совсем о другом. Низкий голос, прямая осанка и интонации, не допускающие возражений. Сидящим в зале отдавалась роль слушателей, дискуссия не предполагалась.
Помню Елену Георгиевну в 1991 году на трибуне во время митинга после окончания истории с ГКЧП. Её выступление было самым ярким. Пламенная речь человека, причастного к тому, что победила свобода. Легкие наполнялись свежим воздухом, звучала уверенность, что теперь мы не допустим возврата к прошлому, что народом окончательно сделан демократический выбор. Там на площади во время ее выступления меня охватило чувство, которое вспомнилось мне из самых ранних детских воспоминаний — конца войны. Было ощущение, что теперь всё будет хорошо, это настроение было всеобщим — даже дети его чувствовали.
Тогда на заседании МХФ, как и потом еще много раз, Елена Георгиевна говорила о Карабахе. Особенно мне запомнилось одно ее выступление, кажется, в клубе МГУ на Никитской. Она обращалась к молодежи с напоминанием о том, что армяне и русские всегда были братьями, и молодым русским ребятам неплохо было бы помочь своим армянским братьям защищать их землю. Было понятно, что происходящие события для Елены Боннэр не просто межэтнический конфликт, что эту трагедию она воспринимает очень лично и ждет проявления героизма, свойственного ее собственной натуре. В тот момент я подумала, что, к счастью, едва ли есть много молодых людей, готовых откликнуться на этот искренний призыв. Политика центральной власти, подливавшей масла в огонь столкновений то с одной, то с другой стороны, как мне казалось, может только усугубиться притоком добровольцев.
Хотя я постоянно работала в миротворческой группе в зоне Карабахского конфликта, не реже трех раз в год бывала в Азербайджане, Карабахе и Армении, у меня никогда не возникало желания поговорить о наших делах с Еленой Георгиевной. Мне казалось, что ей совсем не интересно, что кто бы то ни было, тем более я, думает и делает в попытках примирить стороны и помочь освобождению пленных.
Однако однажды в Варшаве на Международной конференции по правам человека в 1997 году я поняла, как ей нужна поддержка и одобрение людей вокруг нее. Елена Георгиевна взяла себе тему выступления на секционном заседании — положение в Нагорном Карабахе. Она говорила о том, что Сталин перекроил карту административного деления страны и произвольно отнес к Азербайджану Нагорный Карабах, хотя он населен армянами, что это имело последствием кровавый конфликт и полное изгнание армян[202]. Короткое выступление на секции, после которого можно было задавать вопросы. И я спросила: «Елена Георгиевна, вы не ошиблись? Может быть, вы имели в виду, что в Карабахе сейчас не осталось азербайджанцев?»
Елена Георгиевна растерялась, она сказала: «Я имела в виду 1990 год». Но, конечно, это уже был 1997 год, и уже много чего произошло с тех пор: армянская сторона не только установила свою власть в Нагорном Карабахе, но и заняла немалую часть других районов Азербайджана, которые азербайджанскому населению пришлось покинуть.
Дискуссия быстро превратилась в свару. Кто-то из азербайджанцев заявил о том, что в Баку живут тысячи армян: как потом он же признался, речь шла о женах азербайджанцев, которые вынуждены защищать свою семью от постоянной угрозы насилия. Сергей Адамович Ковалев сказал этому азербайджанцу всё, что думает об этом, и спросил, кто защищает в Баку семьи, где муж армянин. Как обычно, ничего хорошего из этого не вышло.
В перерыве в коридоре, Елена Георгиевна остановила меня и спросила: «Света, вы что же, полностью отрицаете право наций на самоопределение?» Какая-то наивно детская интонация прозвучала в ее голосе. Я не отрицала. И мы очень дружески поговорили о том, что происходило тогда в Нагорном Карабахе, хотя эта тема нами обеими воспринималась очень эмоционально.
Е. Г. Боннэр, 1991 г. Фото А. Шерстенникова.
С тех пор я постоянно испытывала к ней, кроме чувства восхищения, огромную нежность. Хочется надеяться, что это каким-то образом она ощущала. Много раз в словах Елены Георгиевны я находила себе поддержку и была ей за это благодарна.
Когда ее дочь Таня Янкелевич, с которой мы познакомились на той самой конференции в Варшаве, увезла Елену Георгиевну в Бостон, мы постоянно переписывались по электронной почте. Обычно это были ее письма в общей рассылке по важным проблемам нашей жизни, о которой она, конечно, знала не меньше, чем любой из нас. Наши позиции часто совпадали, а ее тексты, предназначенные для публикации, всегда были наполнены удивительной энергией и страстью.
Но иногда я получала личные письма, они касались моей работы с беженцами и мигрантами. Она писала мне, что я очень точно выбрала группу, нуждающуюся в помощи. Это было очень большой поддержкой для меня, потому что проблемы миграции воспринимаются далеко не однозначно и в нашем правозащитном кругу.
Я представляю себе, как тяжелы ей были пертурбации вокруг смены руководства центра Сахарова, особенно потому, что ей приходилось вникать во все происходящее издалека. Но и находясь в Бостоне, она нашла свою позицию, свое место в этом обсуждении, и повела себя очень определенно — после того, как выслушала все стороны и все объяснения. Для всех нас, участвовавших в этом, принять решение о смене многолетнего и преданного директора Центра Юрия Самодурова было очень нелегко. Вопрос о том, ради чего можно нанести тяжелую травму дорогому близкому человеку, остается для меня без ответа. От Елены Георгиевны это потребовало настоящего мужества.
В последних текстах и письмах Елены Георгиевны ощущается отчаяние, она подписала обращение оппозиции к гражданам России «Путин должен уйти», но понимала, разумеется, что не он уйдет, и надежды 1991 года не оправдаются.
В последний раз мы встретились с Еленой Георгиевной в Бостоне, куда меня на конференцию пригласила Таня, она же отвезла меня в дом к маме. Мы говорили о ситуации в России и сходились в невеселых оценках перспектив.
Когда не стало Андрея Дмитриевича, все ощутили, какой заряд нравственности утратило наше общество. С уходом Елены Георгиевны Боннэр мы потеряли еще один голос, по которому можно было сверять позиции.
Дополнение
Одно личное воспоминание об Андрее Дмитриевиче у меня есть.
Случайно еще до того, как я увидела его на Московской трибуне, мы столкнулись где-то в районе Курского вокзала.
Я поздоровалась, чем ввергла его в некоторое душевное смятение. Он поклонился, но на его лице был вопрос: может быть, я обязан знать эту женщину и забыл? Я сказала: не волнуйтесь — мы не знакомы.