Он еще рез повторил приветствие, и мы разошлись.
Как это отличалось от поведения Афанасьева[203], который не отвечал на приветствие в коридорах РГГУ, не узнавая преподавателей, хотя он должен бы был догадываться, что «некоторые» пережили уже четырех ректоров и в эти коридоры забрели неслучайно.
Мне вспомнился тот понедельник 11 декабря 1989 г., когда Андрей Дмитриевич предложил провести всеобщую двухчасовую забастовку, которая пришлась прямо на мою лекцию.
Моя предыдущая лекция приходилась на пятницу. Ко мне подошел мой очень юный студент Илья Якубович и говорит: «Св. Ал., объявите, чтобы народ не приходил в понедельник: Сахаров объявил забастовку на ваше время». Я сказала ребятам: «Вы приходите, а там посмотрим».
Они пришли и час слушали лекцию, в ожидании времени забастовки.
Когда оно наступило, я пустила по рядам лист на подписание: «Мы, студенты и преподаватели факультета информатики РГГУ, присоединяемся к требованию Андрея Дмитриевича Сахарова об отмене ст. 6 Конституции СССР[204]. В связи с этим мы участвуем в объявленной им двухчасовой забастовке. При этом мы остаемся в аудиториях и занимаемся не по обязанности, а из искренней любви к науке». Далее 60 подписей, начиная с моей.
В перерыве мы подписали этот текст еще и у других студентов и преподавателей. Подписал и бывший парторг со словами: «Вот коммуняки-то обозлятся!» и в ответ на мое удивление с радостной гордостью: «А я уже месяц, как партбилет сдал!»
Я хотела отправить Илью, чтобы он послал фототелеграмму в Съезд, потому что он был самым лучшим математиком на курсе и мог пропустить занятие.
Но он отказался и смущенно сказал, что никогда не отправлял телеграмм и не умеет это делать. «Вот и научитесь» — сказала я. Но пришлось с ним отправить более опытного человека. Настроение было немного озорное, и было чувство единения.
А в следующую пятницу на моей же лекции 15 декабря я рассказала студентам о трагическом событии[205], и был объявлен траур, мы вывесили тексты и фотографии из газет, посвященные Сахарову.
Я тогда сказала ребятам: «Мы потеряли огромный нравственный потенциал, уровень которого никто не будет в состоянии поддержать даже совместными усилиями».
А потом мы вместе ехали в Лужники на траурный митинг.
Мне было страшно, мучило чувство невосполнимости утраты и неизбежности нашего общего падения.
Чего бы могло не случиться, если бы Сахаров был жив.
Не было бы борьбы интеллигенции на одной стороне межнациональных конфликтов. Легче было бы доказать, что раздел проходит не по этническому различию, а перпендикулярно: преследуемые группы, беженцы, жертвы военных действий с одной стороны и с другой те, кто видит в конфликте возможность образования рабочих мест для президентов.
Молодые демократы не отвернулись бы от народа, от нужд тех групп, которые особенно нуждаются в защите, от человека из плоти и крови. Демократия не была бы развенчана в глазах народа. Возможно, не произошла бы метаморфоза (или снятие маски) Ельцина, и мы не получили бы Путина на долгие годы.
В прогрессивном высшем учебном заведении РГГУ не произошла бы смена приоритетов от открытости и творчества, как обучающих, так и обучаемых, на зарабатывание денег, которые тратились без отчета перед коллективом, и взятки. То, чего удалось добиться в конце 80-х — начале 90-х, было во многом уничтожено.
Конечно, это только предположения. История не имеет сослагательного наклонения, но роль личности, особенно такой личности, и влияние ее на всех нас велики.
Корнелия Герстенмайер
Немецкий публицист, председатель общественной организации Gesellschaft Kontinent, основатель и председатель(1972–1978) Общества прав человека во Франкфурте-на-Майне, дочь Ойгена Герстенмайера, председателя бундестага ФРГ с 1954 по 1969 годы. Мать Корнелии Бригитта фон Шмидт происходила из семьи балтийских немцев, бежавших в Германию после Октябрьской революции. Корнелия изучала историю Восточной Европы, философию и славистику. По приглашению министерства культуры СССР в течение года училась в МГУ. После нескольких поездок в СССР Корнелии было отказано во въезде за связи с диссидентами. После распада СССР занималась социальными проектами в России.
Когда мне было без нескольких недель десять лет, умер Сталин. Я сказала моей матери: теперь Россия будет свободной. Я начала заниматься правозащитниками в СССР, начиная с середины 60-х годов. Я надеялась на разрушение советского режима мирным путем.
Слева направо: Корнелия Герстенмайер, неизвестный, Зинаида Шаховская. Первые Сахаровские слушания, Копенгаген, 1975 г.
Я никогда не забуду: я отправилась в Вену на крупный философский конгресс в 1968 или 1969 году. Я читала в поезде сахаровский меморандум — «Размышления о прогрессе, мирном сосуществовании и интеллектуальной свободе». Я чуть не забыла выйти из поезда в Вене. Я была совершенно потрясена самым положительным образом. Мы знали тогда, что есть такой Сахаров, но не более того. По тексту чувствовался его невероятный моральный вес.
Точно не помню, но впервые я контактировала с Андреем Дмитриевичем и Люсей, наверное, в 1973 году. Может быть, чуть раньше, но точно не позже. Мы общались по телефону, что было безумно сложно. Нужно было звонить через оператора, часто ждать соединения. Его часто не давали, либо связь через секунду разрывалась.
Когда, например, пытались сообщить об аресте кого-то, я только слышала в трубке «арестован» или «задержан», и связь обрывалась. Сахарову и Люсе звонить было проще, чем другим диссидентам — долго приходилось ждать, но прерывали не всегда. Обычно это были очень стрессовые разговоры, они рассказывали всякие ужасы. Не было известно, когда нас прервут. Обе стороны должны были говорить наиболее лаконично.
Андрей Дмитриевич и Елена Георгиевна не были верующими, но как-то я звонила накануне православной Пасхи, и они сказали, что красят яйца. Когда я звонила, если связь вообще получалась, у телефона могла быть Руфь Григорьевна, или Люся, или Андрей Дмитриевич. Обычно строго по делам я общалась с ним в эти годы.
Впервые я видела Люсю лично во Флоренции во время её первой операции, это было в 1975 году. В нескольких странах люди боролись за то, чтобы она смогла сделать операцию за рубежом. Я добивалась этого в Германии. Это было невероятно трудно. У меня было слабое здоровье, моя мама опасалась за меня. Она была очень хорошая, заботливая мама. Я сказала своей маме, что если сложности не закончатся, я могу умереть. Моя мама сказала мне: ты должна довести это до конца, даже если ты умрешь. В результате этого удалось добиться глазной операции в Италии.
В 1974 году я звонила Андрею Дмитриевичу, он мне диктовал так называемое «Московское обращение» — в связи с преследованием Солженицына. Его подписали, если мне не изменяет память, знаменитые писатели и интеллектуалы[206].
Пресс-конференция в Бонне, 1985 г. Слева направо: Корнелия Герстенмайер, ведущий, Ефрем Янкелевич, Лев Копелев.
После этого я устраивала пресс-конференцию в Бонне. Я возглавляла тогда «Общество прав человека», и у меня такая возможность была. Из этого обращения возникла идея «Сахаровских слушаний». Первые прошли в октябре 1975 года в Копенгагене. Нобелевскую премию Андрею Дмитриевичу вручили уже после них, но к тому моменту было известно, что он её получит.
На первых «Сахаровских слушаниях» я сидела в так называемом жюри. Вторые, в которых я принимала участие, были в Риме.
На «Сахаровские слушания» в Копенгагене по разным темам пригласили свидетелей, самых разных людей. В том числе тех, кто жил в эмиграции, о ком раньше мало было известно. Обсуждался национальный вопрос в СССР, преследования верующих, карательная психиатрия, политические заключенные и преследования диссидентов.
Люся была против приглашения некоторых людей, которые там оказались — она понимала, что это кончится скандалом. Об этом пытались сообщить организаторам в Копенгагене, но они не обязательно слушали. Разные эмигрантские группы пытались влиять, рекомендовать своих людей — получился очень несерьезный компот.
Мы обсуждали с Люсей предварительный список участников «Сахаровских слушаний». Ни я, ни Люся довольны не были. Датчане старались провести слушания на очень высоком уровне, очень хорошо организовывали. Среди участников были как серьезные люди, так и нет. Хватало эмоций, демагогии. Но в СМИ на Западе от них был гигантский резонанс. В вопросе привлечения внимания был фантастический успех. После вторых слушаний откликов уже было очень мало.
После ссылки Сахарова в Горький в 1980 году мы, случалось, подолгу не знали, что с ним там происходит, и это было ужасно. Люся была невероятно оперативна — когда она бывала в Москве, передавала информацию из Горького.
Потом была её операция в Америке в 1986 году. Когда она возвращалась домой из Бостона, она позвонила мне из Америки и спросила, не можем ли мы встретиться на аэродроме во Франкфурте, там у неё была пересадка между самолетами. Я сказала: «Конечно». И тут же села в поезд, чтобы туда ехать.
Мы без проблем нашли друг друга и общались два или три часа. Точно о чем мы говорили, не помню, но в основном, как всегда, о политике и об Андрее Дмитриевиче. В ходе этой беседы во Франкфурте, обстоятельной, не в стрессовой обстановке, мне показалось, я поняла, почему Андрей Дмитриевич её так любит. Елена Георгиевна могла быть жестким человеком по отношению к людям, но больше всего — по отношению к себе — в этой беседе она открылась.
Я не могла въезжать в СССР. Меня выгнали в 1970 году, и я смогла въехать в Москву только в 1990 году. Когда они поехали за границу, в 1989 году, я лично познакомилась с Андреем Дмитриевичем, мы вместе обедали, это было замечательно.