К удивлению близких, я бросил геологоразведочный институт и приступил к работе в структуре, которая формально называлась: Оргкомитет первого мемориального конгресса памяти академика Андрея Сахарова «Мир, прогресс, права человека». Как я теперь понимаю, опираясь на многолетний опыт в сфере PR, название не самое удобное, например, для пресс-релизов. Позднее оргкомитет преобразовался в Сахаровский центр. И нужно отдать должное Юре Самодурову, его приверженности идее, плану, его готовности спорить со всеми, включая Боннэр, — без всего этого не было бы такого центра. Насколько я понимаю, когда-то, будучи сотрудником Геологического института АН СССР, он участвовал в организации международного геологического конгресса, и потому имел опыт проведения больших конференций.
Энергия и опыт Самодурова, высокий авторитет Боннэр и отраженный свет имени Сахарова открывали все дороги. Президент американского Фонда Сахарова
Эд Клайн находил какие-то деньги, «Аэрофлот» спонсировал перелет международных гостей. Мы спорили, как вести базу данных при подготовке конгресса, в компьютере или на карточках. Решили работать на компьютере, и это оказалось очень удобно. Компьютеры выдал Фонд Сороса. А обращения на бланке Фонда Сахарова буквально за моей подписью в те времена было достаточно, чтобы МИД выдавал людям визы.
Журнал «Огонек» предоставлял помещение для оргкомитета конгресса. Чтобы посылать международные факсы, я ходил получать разрешение к Валентину Юмашеву, который тогда был заместителем главного редактора «Огонька». Переводческий кооператив «SerTra» (акроним от «translation services») бесплатно предоставил услуги синхронного перевода. «Огонек» выделил транспорт для встречи гостей, у нас был персональный туристический координатор… Это сейчас можно купить любые услуги под ключ, тогда мы все делали впервые.
У конгресса была благородная концепция: Андрей Сахаров вызывал власти на диалог, заставлял их публично определяться по ключевым вопросам. А раз так, после его кончины следует создать «коллективную совесть», которая и будет общаться с властью. Конечно, никакой, даже самый авторитетный форум не может заменить харизмы и авторитета Сахарова, основанных на уникальном моральном подвиге. Но тема диалога общества и власти действительно важна. Направленность конгресса на такой диалог создавала ощущение важной миссии. В оргкомитет конгресса вошло много интересных людей — от журналистов и правозащитников до Юрия Афанасьева и пары английских лордов. Я был исполнительным секретарем комитета. Но мотором и мозгом всей работы, всего оргкомитета стал Юрий Самодуров.
Моя функция в оргкомитете была в основном технической: например, разослать сотню приглашений по факсу. Одним из первых заданий была встреча иностранных гостей в аэропорту. Тогда я еще не уволился из геологоразведочного института, и для этих поездок в аэропорт мне приходилось отпрашиваться с работы. И вот однажды я сообщил, что мне нужно отлучиться встретить профессора Питера Рэддуэя[213], советолога.
«Его правда зовут Рэддуэй?» — спросила моя научный руководитель. Оказалось, что когда-то у каких-то Рэддуэев до революции была концессия на золотодобычу в Забайкалье, а фамилия не самая частая. И действительно, «мой» Рэддуэй, как выяснилось, был их потомком. В результате ему подарили геологические карты концессий, которыми владели его предки.
Конгресс был не только мемориальным событием, но и реакцией на вызовы современности, но оценить его влияние сложно. На мой взгляд, власти СССР просто не успели отреагировать на предложения конгресса, который прошел всего за три месяца до событий августа 1991, радикально изменивших политический ландшафт в стране. Эд Клайн считает, что сам факт проведения конгресса повлиял на решительность гражданского сопротивления путчу. У меня нет никаких способов это доказать или опровергнуть.
Елена Георгиевна осталась довольна конгрессом: он, безусловно, стал событием, которое активно освещалось в прессе. В одном зале сидели и Горбачев, и Ельцин. Горбачеву говорили нелицеприятные вещи, которые он выслушивал. И тот факт, что сейчас в Москве есть и работает Сахаровский Центр, в каком-то смысле наследник Конгресса памяти Сахарова, безусловно, очень позитивен.
К тому же у многих начатых на конгрессе разговоров было продолжение. Так, одной из самых острых тогда тем был армяно-азербайджанский конфликт. И на конгрессе собралась правозащитная группа, которая поехала на границу, где происходили этнические чистки.
Мы предполагали работать как с армянской, так и с азербайджанской сторонами. Исходили из того, что на месте будут внутренние войска союзного (не республиканского) подчинения, которые в качестве нейтральной стороны обеспечили бы безопасность и помогли бы нам перейти границу и поговорить с представителями азербайджанской стороны. Расчет не оправдался: союзных внутренних войск на месте не оказалось. Мы проинтервьюировали армян, а затем с белым полотенцем на палке (это полотенце сейчас хранится у баронессы Кэролайн Кокс, как ее личная реликвия) перешли границу под прицелами азербайджанского ОМОНа и взяли у сотрудников этого ОМОНа интервью.
Алексей Семенов и Елена Боннэр в зоне армяно-азербайджанского конфликта, лето 1991 г.
Я сопровождал делегации в зону армянско-азербайджанского конфликта семь или восемь раз. И это не всегда было безопасно, например, мы летели в Карабах на вертолете с открытыми иллюминаторами, в которые смотрели автоматчики — нет ли где пулеметчиков противоположной стороны. Елена Георгиевна очень одобряла нашу работу в Карабахе, во всех выступлениях говорила, что в области прав человека акцент должен смещаться с прав личности на права групп, что самоопределение малых народов важнее неприкосновенности границ. Она называла при этом два «чистых» случая: Карабах и, практически пророчески, Курдистан. После поездок в Карабах мы были с докладами у очень высокопоставленных лиц, включая Лукьянова[214] и Язова[215].
Дважды я ездил с Еленой Георгиевной за границу, в Норвегию и в Америку, и остался под большим впечатлением от того, как хорошо ее везде знали и любили. В Норвегии таксист вместо денег попросил дать автограф. В США в одну из гостиниц она принесла картофель фри, который любила. Официант сказал: «Вообще нельзя приносить еду с улицы, но поскольку я сегодня видел вас в газетах и вообще вы — великий человек, ешьте свою картошку».
Личности Сахарова и Елены Георгиевны, к сожалению, привлекали людей и с не вполне устойчивой психикой: какая-то немка просто приехала к Боннэр в Москву жить. Предлагала мыть ей полы и ходить за продуктами, но уехала в слезах: Елена Георгиевна отказала вежливо, но непреклонно.
Я помню много мелочей: Елена Георгиевна говорила, что в детстве хотела быть цветочницей. Она курила как паровоз и шутила, что готова отстаивать права курильщиков. Она была жестким человеком: Лимонов назвал ее кухонным диктатором. Лимонов тот еще персонаж, но в каком-то смысле это остроумно, и она сама цитировала эти слова. В ходе обсуждения она могла сказать: «Тихо!» — и излагала свою позицию.
Нет ничего более постоянного, чем временное: я ушел из Фонда Сахарова в сентябре 1993 года. Ушел в профессиональное пиар-агентство, и этот карьерный шаг стал возможным благодаря Фонду Сахарова. Тогда мы еще не знали такого слова, но по существу занимались public relations. Теперь моя профессия— коммуникации.
…А в заключение — любопытный эпизод. В 1994 году я присутствовал как переводчик на встрече ЕГ с «отцом» американской водородной бомбы Эдвардом Теллером[216], которая происходила в гостинице Радиссон-Славянская. Инициатива встречи была его: он хотел заручиться ее поддержкой по двум темам, которые его занимали. Одна идея — вернуть использование ДДТ в развивающихся странах, поскольку, по его мнению, ущерб от малярии больше, чем экологический вред от препарата. Вторая идея — необходимость создать под международной эгидой систему спутников для глобального экологического мониторинга. Елена Георгиевна тогда сказала, что не является экспертом ни по экологии, ни по эпидемиологии и никак не может выступать в поддержку тем, в которых не разбирается…
Сергей Григорьянц
Диссидент, журналист, председатель правозащитного фонда «Гласность», дважды политзаключенный: 1975–1981 и 1983–1987 гг.
К числу близких друзей Елены Георгиевны я никогда не относился. Хотя виделись мы с ней много раз. Частью от своей неблизости, частью от семейной привычки, Люсей я её никогда не называл, как это делали все остальные — всегда называл Еленой Георгиевной, всегда был на «Вы».
Сергей Григорьянц, 2018. Фото Якова Кротова.
Тем не менее, какие-то вещи, связанные с нашим знакомством, мне кажутся важными для русской истории, для русского демократического движения. До моего второго ареста в 1983 году, я встречался с ней всего три раза.
Первые две встречи были довольно случайными. Это было в 1960-е.
Сергей Григорьянц, 1966 г.
Меня, после активной деятельности на факультете журналистики, для начала перевели на заочное отделение, и тут, более-менее внезапно — может быть, это была попытка удалить меня из Москвы — мне была предложена очень торжественная должность — человеком, кончившим факультет журналистики, но которого я довольно плохо знал, — должность ректора Института общественного мнения при газете «Орловский комсомолец».
Мальчик этот был непростой — он кончил институт, и тут же стал редактором «Орловского комсомольца». А я был переведен со второго курса на заочный… Так или иначе, это была должность завотделом. Это был 1964 год. Что такое Институт общественного мнения я, честно говоря, представлял себе плохо. Но было обусловлено, что у меня, кажется, раз в неделю есть своя полоса в газете — как были «Алые паруса» в «Комсомольс