кой правде».
Человек я был, приблизительно, академический. Единственное, что мне было понятно — что я бы с удовольствием опубликовал там что-нибудь до этого не опубликованное. Я пошел к вдове Заболоцкого, она мне показала «Золотую серию поэзии» Заболоцкого, я был знаком с Кавериным — мы с ней долго разговаривали, но оказалось, что ни одного неопубликованного стихотворения у Заболоцкого нет.
Я не хочу рассказывать своих предысторий — к этому времени я был членом общества «Знание», читал лекции о Цветаевой и Есенине. Я понимал, что для «Орловского комсомольца» нужен какой-то советский поэт. Более-менее приличный, но всё же советский.
Среди моих знакомых был сейчас совершенно забытый — Елена Георгиевна его хорошо знала — прозаик Сергей Александрович Бондарин[217], проведший, по-моему, 12 лет в лагере и в ссылке за то, что ему, морскому офицеру, в 1944 году пришло в голову, что нужно создать какой-нибудь новый журнал — он сказал об этом своему приятелю. Сергей Александрович был поразительным человеком. Во-первых, это Одесса. Жена его Генриетта Савельевна — та самая, которую Ильф в своих дневниках упоминает: «Гей ты, моя Генриетточка». Через много лет Сергей Александрович мне сказал: как повезло Сахарову, он женился на Люсе БоннЭр. По-одесски, они называли её БоннЭр.
Её все очень любили. У трех сестер Суок… У Лидии Густавовны сын Сева погиб, у остальных сестер не было детей[218]. И во всем этом семействе Нарбутов, Шкловских, Олеши, Багрицких она была единственным обожаемым ребенком — и вообще в этой московско-одесской приличной среде.
Сергей Александрович был очень хорошим писателем. Когда-то он показал мне фотографию, которую подарил ему Константин Георгиевич Паустовский с дарственной надписью. Я ему об этом говорил и убежден, что он был писателем гораздо более крупным, чем Паустовский, — без этой его сладостности, нарочитой романтики, гораздо более достоверным. К нему все относились как к человеку, который у всех вызывал очень большое доверие. Пару раз мы встречались у него с Костей Богатыревым, обсуждали какие-то переводы Кестлера, «Слепящая тьма»… Сергей Александрович не знал, о ком мы говорим.
Мы говорили о переводе Андрея Кистяковского[219]. Который потом был распорядителем солженицынского фонда — был облучен и погиб. Это отдельная история.
Однажды Сергей Александрович мне замечательно рассказывал: вы знаете, а вот вчера приходит ко мне Мариэтта Сергеевна Шагинян — у них были соседние квартиры — и просит совета: что делать? Она в это время писала книжку, по-моему, о семье Ульяновых, за которую, в итоге, получила Ленинскую премию — или до этого, или после этого, я не помню.
Она была необычайно озабочена семейством Ульяновых, но, в отличие от большинства остальных советских писателей, она была человеком вполне добросовестным и умевшим работать. Зная, что мать Владимира Ильича носила фамилию Бланк, а <ее> отец кончил Военно-медицинскую академию, она не поленилась пойти в петербургский архив Военно-медицинской академии, который каким-то странным образом сохранился, несмотря на блокаду, несмотря на советскую власть. Там она запросила дело Бланка, его с удовольствием предоставили. Дело это начиналось с того, что рижский мещанин иудейского вероисповедания Рувим Мендель Бланк успешно сдал экзамены в Военно-медицинскую академию, но из-за иудейского вероисповедания принят быть не мог, ему было предложено креститься, что и было произведено в домовой церкви Императорской военно-медицинской академии, восприемниками были те-то и те-то, и так далее. Мариэтта Сергеевна, которая периодически писала совершенно немыслимые вещи — в отличие от некоторых, действительно по наивности — увидела это дело и воспылала восторгом.
Пользуясь своим положением, — наверное, она уже была лауреатом Ленинской премии — умудрилась уговорить начальство Военно-медицинской академии на время дать ей это дело. С восторгом привезла его в Москву и явилась в ЦК КПСС, к заведующему отделом культуры ЦК КПСС Шауро. И радостно сказала ему: «Вы представьте себе, это же такая замечательная находка! Когда все узнают, что дедом Ленина был еврей, больше никакого антисемитизма в мире не будет!» По лицу Шауро она поняла, что он видит это как-то совсем иначе — на это у неё сообразительности хватило. Тут она прибежала к Сергею Александровичу с вопросом: «Ты знаешь, Сережа, я спрятала дело под матрац. Как ты думаешь, это надежно?» Это был такой замечательный советский мир.
Сергей Александрович сам написал тюремные записки, отдал их в архив с запретом смотреть их тридцать лет. Так они там и лежат, тридцать лет давно прошли, а Сергеем Александровичем никто не интересуется.
Когда я Сергею Александровичу сказал, что хорошо бы что-то напечатать, пользуясь тем, что раз в неделю у меня полоса, но нужно бы выбрать кого-то более-менее приличного — «комсомолец», всё-таки. Он и послал меня к Лидии Густавовне.
Лидия Густавовна после освобождения жила в квартире у сестры Ольги в Лаврушинском переулке, к тому времени уже вдовы Юрия Карловича Олеши. Когда я пришел, она сначала стала предлагать мне стихи сына Всеволода. На мой взгляд, стихи были малоцивилизованными и малопрофессиональными — всё-таки стихи шестнадцатилетнего мальчика. Хотя в свое время он был очень модным, в том числе благодаря Елене Георгиевне. Потом Лидия Густавовна сказала, что у неё есть какие-то варианты неопубликованных стихов мужа (Эдуарда Багрицкого — Ред.). Это уже подходило, с моей точки зрения, мне больше. Стихи эти мне были даны. Тут же я был представлен молодой, очень симпатичной даме — Елене Георгиевне. Совершенно очевидно, для неё это был родной дом. Мы поговорили часа два, я выпил чай и ушел.
Новый 1966-й год в журнале Юность. Слева по кругу: Натан Злотников, Сергей Григорьянц, Олег Чухонцев, Сергей Дрофенко.
Моя работа в «Орловском комсомольце» продолжалась ровно две недели. Мой приятель Олег Михайлов срочно вызвал меня писать обзор писем на поэму Евтушенко «Братская ГЭС», которая выдвигалась на Ленинскую премию, и там полагался обзор писем. Этих писем был мешок. Я срочно уехал из Орла. Это был 1968 год. Олег уходил с поста заведующего отделом критики в «Юности», предложил туда меня. Каждый день мы обедали в Доме литераторов. Месяцев через пять я увидел знакомую женщину, выглядящую ещё более очаровательно, чем раньше, потому я её не сразу узнал, в замечательном, явно не советском, что сразу тогда отмечалось, черном свитере, закрывающем, шею. Шел свитер ей необыкновенно. Стояла она одна, в углу, было очевидно, что ей не с кем поговорить.
Я к ней подошел, приняв её за Мурину, жену Сарабьянова[220] — такую же черноволосую и несколько похожую. Вскоре выяснилось, что я принимаю её за кого-то другого. Она знала Мурину и сказала: «Да, мы слегка похожи». Елена Георгиевна в это время вернулась из поездки в Париж, свитер был парижский, и очень заметно парижский. В это время люди в одиночку за границу не ездили. Или, по крайней мере, это было очень редко. Елена Георгиевна, будучи простым врачом, тем не менее, получила разрешение поехать к родственникам в Париж. Родственники эти, по-моему, были членами ЦК французской компартии.
Прошло много лет, я уже вернулся после первого срока. Это было начало 1980-х. «Хроники» уже не было, Елена Георгиевна то ли уже распустила, то ли собиралась закрыть Хельсинкскую группу, перед этим был арестован Иван Ковалев, сын Сергея Адамовича, Алешу Смирнова тоже арестовали, Володя Тольц уехал — как он рассказывал, он советовался с Еленой Георгиевной, уезжать или нет, она ему посоветовала уехать.
Никто из оставшихся, связанных с «Бюллетенем „В“», их было человек семь, редактировать бюллетень не мог и не хотел. Единственный в это время источник информации из Советского союза погибал. Мы с Таней Трусовой[221] и Федей Кизеловым[222] ехали в электричке от Лары Богораз и Толи Марченко[223]. Таня и Федя были из той группы, которая, каждая из своих источников, собирала материалы для «Бюллетеня „В“». Они сказали мне, что бюллетеня больше не будет, и я взялся его редактировать.
Я попросил недели две на обдумывание ситуации. Кажется, это был август 1982 года. Я реорганизовал всё это дело. Что касается Ивана Ковалева (это был олимпийский 1980 год) — он просто выискивал международный телефон и Крониду (Любарскому — Ред.) всё это диктовал по телефону. Год это продлилось, потом Ивана посадили, потом редактировал Тольц…
Я в своей жизни КГБ обманул только два раза, зато, когда хотел это сделать, у меня получалось. С журналистской точки зрения, я выработал обложку, регулярные разделы, жесткую периодичность издания — раз в десять дней, но важным было не это. Я создал довольно примитивную, но вполне работавшую конспиративную структуру. Были совершенно очевидны по меньшей мере, две вещи. С одной стороны, во враждебной среде нас заведомо посадят, с другой — нужно, чтобы продержалось это как можно дольше и посадили как можно меньшее число людей. В результате, в «Бюллетене „В“» никто, кроме меня, арестован не был. Они знали всех — просто никаких доказательств у них не было абсолютно.
Елена Георгиевна всё это знала — это был общий круг. У одной из женщин, которая собирала информацию, у Елены Кулинской — именно она передавала бюллетень за границу, через посольства, иногда через журналистов — например, через Милетича, правда, это был не единственный канал, иногда это делала Ася Лащивер, у которой тоже была приятельница во французском посольстве. Мы дублировали это. Елена Георгиевна имела к этому самое непосредственное отношение и, конечно, знала, что я редактор — ей сказал Федя Кизелов. Но дело в том, что я никогда с ней не виделся и вообще ни с кем не виделся.