«Ты с ума сошла, разве можно достать эту книгу? Она же запрещена!» А потом, ухмыльнувшись, подвел меня к книжной полке в кабинете Евтушенко и кивнул на заветный гершензоновский двухтомник, один том — на французском, другой — на русском. «Господи, — завопила я, — это же неслыханная радость!» Оказывается, я несколько лет прожила рядом с этими книгами, даже не подозревая об этом. (Надо отдать должное Е. Е.: в те годы он собирал замечательные книги и много таких же замечательных привозил из-за границы.)
Другое мое заочное столкновение с Сахаровым было еще комичнее и, конечно, характеризует больше меня, чем его. Еще будучи женой Евтушенко, в 1974 году, я узнала по «голосу», что А. Д. объявил голодовку. По «голосу» же сказали, что А. Д. находится в ужасном состоянии, что у него нет даже «Боржома». Они тоже умели нагнетать страсти. Как оказалось потом, и «Боржом» был, и врач при нем дежурил. Но я-то этого не знала и решилась ему позвонить. Он знал, конечно, кто я, просто потому, что к нему до этого приходил Евтушенко, приносил деньги — их собирали для кого-то из диссидентов.
Я предложила свои услуги — немедленно привезти «Боржом». Но он поблагодарил и отказался. Было это часов в 11 вечера. Его спокойный голос и разговор о голодовке вместо того, чтобы успокоить, взвинтили меня так, что я схватила записную книжку Евтушенко (я знала, что ищу) и нашла там прямой телефон Андропова — он был обозначен тремя буквами А. Ю. В. Сын спал, Евтушенко был, как всегда, в отъезде. Я спустилась к телефону-автомату, хлопнув перед этим для храбрости рюмку коньяку, и набрала андроповский номер. Трубку сняли, на удивление, быстро, конечно, не сам А. Ю. В., а кто-то из его помощников, и я, не дожидаясь ответа, выпалила: «Гады, подонки! Сколько же вы еще будете издеваться над Сахаровым!? Чтоб вы все провалились! Бог вас накажет». Едва договорив, бросила трубку, бегом кинулась наверх и стала ждать ответного звонка или визита. Никто, конечно, за мной не приехал. Кому я была нужна?
23 января 1980 года в Ялте я узнала о похищении Сахарова. Записала: «Схватили среди бела дня, на улице, как заправские террористы. Только террористы честнее, они берут на себя ответственность за содеянное, а потом открыто торгуются. А эти как раз боятся открытого законного суда…». «Закон — что дерево, можно и обойти», — сказал мне некий товарищ Смирнов, бывший главным судьей страны, когда я разводилась с Е. Е. Это был главный их принцип во всех делах, особенно политических.
То, что в те дни писали газеты, выглядело чудовищным спектаклем. «Сахаров встал на путь прямого предательства интересов нашей родины, советского народа» («Известия»). «Больше нельзя мириться с диверсиями отщепенца и отступника». «Сахаров стал использоваться как канал для выведывания спецслужбами империалистических держав важных государственных секретов Советского Союза». «Сахарову нужна валюта. Она вручается ему в 1975 году под „приличным предлогом“ — Нобелевской премии. Но просьбы о подаянии продолжаются» («Комсомольская правда»).
Какая чудная игра! Как только премия вручается неугодному, «не их» человеку, это сразу становится «подаянием ЦРУ». Так было и с Пастернаком, и с Солженицыным. Такое впечатление, что Шолохову вручалась какая-то другая Нобелевская премия. Из другого кармана.
Я тогда каждый день просматривала газеты в ожидании «народного гнева», который на этот раз почему-то не грянул, хотя где-то вскользь все же было отмечено, что «меры справедливые и полностью одобрены советской общественностью». Где и кто была эта абстрактная «советская общественность», которая все одобряла и все подписывала? И что она знала о Сахарове, кроме тех небылиц, что ей плели в газетах? «Рабство выше свободы. Как стыдно жить!».
В 1981 году, когда во Франции праздновали день рождения Сахарова, я услышала по радио Симону Вейль[234]. То, что она сказала, постоянно испытывала и я: «Мне стыдно перед ним за то, что я на свободе, мне стыдно, что мы так рано закончили борьбу с нацизмом, который вылился в тоталитарные режимы…» Мне тоже все время было стыдно.
В 1981 году мы случайно встретились с Люсей у Сарры Бабенышевой[235]. Она была настоящей диссиденткой, другом Копелева, очень самоотверженной женщиной. Мы поехали к ней в Переделкино прощаться — она уезжала из страны насовсем. Прежде она была для Люси как бы связной, Люся часто пользовалась ее телефоном, чтобы звонить в Бостон уехавшим детям и гостившей у них маме. Сахаровский домашний телефон был давно выключен, а переделкинские номера через коммутатор не так стерегли. Сарра уезжала, А. Д. уже был в ссылке, и Люся оставалась совсем одна. Когда я приехала, у Сарры уже сидели Люся и Лиза, Люсина невестка. Люся привезла Сарре в подарок какое-то платье и подшивала подол. Она мне грустно так сказала: «Вот наконец мы и встретились, а то все издалека общались». Я спрашиваю: «А что вы такие грустные сидите? Радоваться надо, человек на волю уезжает». Сарра объяснила, что едет с тяжелым сердцем: Алик[236], сын ее, остается[237], дочь с мужем ехать тоже не хотят, а самое главное, что Люся теперь остается без связи. К тому времени я уже разошлась с Евтушенко и жила одна, но «на память» от него у меня осталось два телефона. Один номер был как у всех, а второй — тайный (наверное, гэбэшный, думаю я сейчас), его не знал никто из моих знакомых. Я предложила Люсе звонить от меня. «Но ты понимаешь, — сказала она, — что тебе немедленно отключат телефон, стоит только мне позвонить один раз?» (Сарре телефон тоже отключали, но потом включали снова. Им, наверное, проще было его не отключать, а слушать?) «Если отключат один, у нас второй останется, — говорю я, — а если отключат оба, ну и черт с ними! Мне важнее твоя пятиминутная радость, чем эта коробка. А может быть, они еще не захотят связываться с Е. Е. Будем надеяться». Я все еще считала, что «сижу за его спиной».
Я уезжала отдыхать в Эстонию и предложила Люсе ключи от квартиры: «Звони, сколько угодно.» Но она решила воспользоваться моим телефоном, когда я вернусь. Она в этот момент сама уезжала в Горький. По-моему, у А. Д. тогда был день рождения, и даже круглая дата, 60[238].
Перед отъездом, я передала ей для А. Д. в подарок Чаадаева. Так удачно получилось, что незадолго до этого я наткнулась в букинистическом магазине на маленький томик 1871 года «Неизданные рукописи Чаадаева», выпущенный редакцией «Вестника Европы». Его-то и получил от меня А. Д. А к книге я еще добавила и практичный подарок — ночную рубаху (от Люси я знала, что он не любит пижам). По-моему, в мастерских театра «Современник» (я у них для себя шила) мне сотворили для него этот шедевр: рубаха была длинная, байковая, красная (красный цвет был любимым цветом А. Д. — ирония судьбы), расшитая тесьмой на манер русской косоворотки. В ответ он не замедлил прислать благодарность: «Дорогая Галя! Красно, красиво, мягко, удобно. Спасибо большое». А в следующий раз, когда я подарила ему «Мифы народов мира», книгу, о которой он давно мечтал, он ответил стихами:
«Мифов чудное издание
помогает мне в изгнании.
Счастлив я теперь вдвойне
и читаю их жене».
А однажды и я получила от него из Горького подарок ко дню рождения — маленький деревянный сундучок для писем и бумаг. Он до сих пор стоит у меня на столе…
После моего возвращения из Эстонии, наверное, в октябре, робко позвонила Лиза: «Помните, у Сарры, вы приглашали зайти? Если вы не передумали, то мы придем с Еленой Георгиевной через 2–3 дня». И они пришли. Разговор с Бостоном состоялся. Люся была счастлива. Но между нами, честно говоря, еще какое-то время продолжала существовать скованность. То ли Люся подозревала меня в том, что это не мое естественное решение, а меня «заставили» (тогда все подозревали всех), то ли ее мучила совесть, что телефон в конце концов обязательно отключат. А. Д. сослали в 1980 году, в январе. Значит, 1982 и 1983 годы телефон не выключали. Просто, я думаю, слушали, мы догадались об этом, заметив, как в дни, когда она звонила, под подъездом дежурила гэбистская машина. А потом у меня все-таки отобрали один номер, причем, мой, а не евтушенковский, которого никто не знал. Я ходила скандалить и даже ляпнула какому-то телефонному начальнику: «Этот номер, что ли, подвязан лучше?» На что он мне ответил: «Скажите спасибо, что хоть один оставили».
С этими телефонными отключениями было много смешных случаев. Например, однажды, когда телефон действительно отключили, поднимаю я трубку и слышу в ней шум. И так нахально, весело говорю: «А чего это вы тут сидите, если телефон отключили? Ну и шли бы отсюда подальше». И вдруг в трубке отвечают: «Чаво, чаво. Надо и сидим. Захочим — включим, захочим — выключим». После этого «чаво» я еще раз прикинулась дурой и вызвала монтера, заявив, что мой телефон в неисправности. Пришел такой дивный благообразный старик, покрутился у трубки, потом пошел на лестницу проверять. И вдруг звонок — это он мне с лестницы звонит и говорит так многозначительно: «Мадам, не в етом дело». Мы потом еще долго эту фразочку употребляли: «Мадам, не в етом дело». Эта телефонная эпопея, редкие ночевки Люси у меня (просто так, или когда она была больна), разговоры на самые разные темы очень нас сблизили. У нас с Люсей оказалось и еще одно «связующее звено» — Межиров.
Однажды, когда она вот так у меня ночевала и болела, еще одно «связующее звено» возникло на пороге. Неожиданно приехал Евтушенко. Мы уже разводились, и довольно неприятно, поэтому я ему с порога сказала: «Евгений Александрович! Я бы не хотела, чтобы вы являлись ко мне без предупреждения, когда вам заблагорассудится». Ирония понята не была, он только отодвинул меня в сторону и трагическим голосом спросил: «Елена Георгиевна здесь?» — «А при чем здесь Елена Георгиевна?» — «У меня к ней разговор.» — «Секретный?» — интересуюсь я. «Нет, — говорит он, и без перехода: У вас поесть чего-нибудь найдется?» (Он всегда был обжорой, несмотря на свою худобу, и вечно голодным.) В общем приехал он ее уговаривать — просить А. Д. снять голодовку и не выходить из Академии, «тогда все будет хорошо». Мол, как-то нечаянно он говорил с Чазовым, и тот тоже ее просил… Люся тогда как раз ходатайствовала, чтобы их вместе в Москве положили в больницу