Вы и не представляете себе Люсину квартиру, в которой они жили в те годы! Зачиненное кресло, Люся сама его латала. Денег не хватало хронически. Я занималась их счетами, пока они были в Горьком. И он мне в письмах часто сетовал, что денег, наверное, еле-еле хватает заплатить. Горбачев после возвращения из Горького предлагал ему любой особняк на выбор, любую квартиру в академическом доме. Отказался. Только попросил себе две комнаты в этом же доме в другой квартире — для работы, чтобы разместить бумаги. Ему очень немного было надо.
Он любил делать что-то своими руками. Сам смастерил книжные полки дома. Сам менял колеса на машине. Любил ее чинить сам. Толкать тоже любил. Любил мыть посуду, подметать пол. Даже еду сам готовил. Он очень смешно готовил себе свой несуразный завтрак: жареный творог, кусочки колбасы, свекла с картошкой — он все любил есть подогретым, даже торт, даже мороженое порой разогревалось прямо на сковородке. Помню его спорящим с Люсей или даже сердитым по поводу разных бытовых мелочей. Помню, как я запросто сижу с ним на кухне и поедаю суп его собственного приготовления, мы шутим, смеемся и болтаем о поэзии. Стихи он любил и знал наизусть. А назавтра, услышав его голос по «Голосу», я содрогаюсь от счастья и гордости только оттого, что я знаю этого человека.
Казалось, его страшная судьба, долгие годы страданий, на которые его обрекли, совершенно никак на нем не отразились — ни в его лице, ни в его душе, да просто с ним не вязались. Вот уж действительно, «великая душа выше оскорбления, выше несправедливости». Он только производил впечатление крайне мягкого, тихого, слабого человека. Не от мира сего. Протест именно таких крайне деликатных и вроде бы терпеливых людей и бывает иногда самым жестким и непреклонным. Помните, как на него орали на первом перестроечном съезде депутатов в июне 1989 года? Я тогда тоже была в Эстонии и, посмотрев телевизор, пришла в ужас. Мне казалось, он был растерян, расстроен, его голос дрожал и поначалу звучал неуверенно, мне казалось, он может от этого просто умереть на месте. Собчак еще тогда где-то заметил, что «был сломлен». У меня в Отепя нет телефона, я кинулась к приятельнице звонить. На съезде как раз объявили перерыв, и я понимала, что сейчас Люся повезла его домой обедать. Звоню. Подходит он сам. «Андрей Дмитриевич! — кричу я. — Это я, Галя». А он мне: «Какая Галя? Наша или Старовойтова?» Это его вечная присказка. Я его спрашиваю, как он себя чувствует, уговариваю не волноваться, мол, все это пустяки, а он мне в ответ: «Никогда впредь не жалейте меня. Я был прав, и я победил их. Все нормально, я победил. Сейчас Люсеньку дам». Уже Люся мне потом рассказала, что думала, у нее инфаркт будет, пока до Кремля доехала, а он вышел как ни в чем не бывало и сказал то же самое, что и мне.
…Известие о смерти ударило меня, как плетью. В семь утра позвонила Лена Копелева и сказала, что слышала сообщение. Я потеряла дар речи. Еще вчера вечером на Чкалова я видела его. Он был усталый, измученный делами, но выглядел не так уж плохо. Мне даже показалось, что гораздо лучше, чем раньше. Он ушел отдохнуть пораньше, а мы с Люсей еще посидели. Просил разбудить его в девять часов. В восемь утра и я услышала сообщение и сразу же побежала к ним. Звонить почему-то боялась. Сначала забежала наверх, там был Рема. Сказал, что Люся запретила звонить мне ночью. Спускаться вниз было страшно. Все равно не верилось, что больше нет. Мне так часто это мерещилось за те годы, пока они были в Горьком, когда подолгу не было от них писем, а порою не возвращались даже уведомления о вручении. Наконец я собралась с духом, решила спуститься, пока не набралась толпа, пока в квартире были только свои.
И вот он лежит на кровати, совсем не изменившийся, еще не окаменевший, только подбородок подвязан, будто у него флюс. Лицо все такое же, детское — доброе, умное, милое и любимое. А рядом Люся, ничего не видит, ничего не понимает, с отсутствующим взглядом. Господи, как же я любила его, как преклонялась перед ним и робела.
После смерти Люся не переставала втягивать меня в свою политическую жизнь-игру. Еще раньше началось осложнение наших отношений. Я уже после Горького заметила, как она изменилась. Я даже говорила себе иногда: «Слишком рано А. Д. ее покинул». Я увидела совсем не знакомую мне Люсю, не тихую, слабую, нуждающуюся в помощи и сочувствии, а резкую, порой даже злую, безапелляционную, не терпящую никаких возражений и не согласных с ней людей. А я всегда считала одним из главных человеческих грехов стопроцентную уверенность в своей правоте. Иногда мне даже казалось, что она завидует славе А. Д. (как-то я спросила ее, когда он едет в Армению. Она почти что оскорбилась: «Это не он едет в Армению! Это мы едем в Армению!»). Но потом я одергивала себя, вспоминая, что это был самый сильный аргумент и у Евтушенко в скандалах со мной. «Ты просто завидуешь мне!» — кричал он, когда я пыталась ему что-то объяснить.
С Катей Шиханович дома у Галины Евтушенко, вечер 28.11.1985.
Помню, как Люся воскликнула о Солженицыне: «Если он вернется, я уеду. Не могу с ним жить в одной стране!» И вот он вернулся. И что же? Помню, как мы с жаром спорили о Г. Попове и Гайдаре: она — за, я — против. Но помню и другое: как несколько лет спустя она мне сказала: «Ты была права. Ты видишь, я умею признавать ошибки». И стала вместе со мной приглядываться к Явлинскому. Помню, как однажды я увидела ее фотографию в журнале — выступление на Васильевском спуске в предвыборную кампанию. Говорят, ее там встретили просто по-хамски, кто-то даже назвал старой ведьмой. Я подумала о человеческой неблагодарности и короткой памяти. Зачем она это делала? Неужели не понимала, что ее бессовестно используют — как бывшую диссидентку, как вдову Сахарова? Или все еще на что-то надеялась? В конце концов все мы иногда заблуждаемся. Вон даже А.Д, когда-то настаивал на том, что «Ельцин умеет быстро учиться». Что бы он сказал теперь? Может быть, вспомнил свои слова — и выступил против нашего веселого президента, в сущности профукавшего свой шанс в истории.
Во всяком случае, я тешу себя слабой надеждой, что, если бы Сахаров был жив, может быть, этого нынешнего безобразия и не было. Не было бы 1993 года, и Ельцин бы не решился стрелять по Белому Дому. (Кстати, Люся считала, что он правильно делает, что стреляет. Это она-то, которая твердила, что надо жить по закону.) Не было бы такого воровского разгула, такого циничного и хамского раздела власти, журналистского беспредела. Его бы постеснялись, постеснялись бы.
А может быть, и не обратили внимания? А может быть, его бы просто кто-то убил? Хочется верить, что кое-кому было бы стыдно. Сегодня очень многие, кто когда-то побоялся возвысить свой голос в защиту, восхваляют его, не стыдясь своей прежней трусости, хотя им подобает молчать. Можно, конечно, сказать, что для них наконец-то наступило «пробуждение совести». На это я бы заметила, что для А. Д. вопрос «пробуждения совести» никогда не возникал, ибо он не терял ее, не делил на части, на периоды своей жизни. Он знал всегда, что «благороднее терпеть несправедливость, чем охранять право свое, в особенности если справедливость на твоей стороне» (Ницше).
Давно прошел и этот кризис в наших с Люсей отношениях. Мы созваниваемся, даже когда она ездит в Америку читать свои лекции и повидаться с детьми, встречаемся, когда она возвращается, и часто вспоминаем А. Д., снова сидя на Чкалова, но теперь уже вокруг нас только его фотографии.
1999 г.
Моисей Каганов
Каганов Моисей Исаакович (1921–2019) — физик, д.ф.-м.н., профессор, участник войны. До 1970 года жил и работал в Харькове, в 1971–1994 годы — в Москве, в 1994–2019 годы — в Бостоне (США).
М. Каганов, Бостон, 2008.
Моему знакомству с Еленой Георгиевной и Андреем Дмитриевичем я обязан дружбе наших дочерей с детьми Елены Георгиевны: Инны[252] — с Таней, а Жени[253] (Жеки) — с Алёшой. И, в какой-то мере, дружбе нашей семьи с дочерью Юлия Борисовича Харитона Татой[254]. Поэтому нет ничего удивительного в том, что я бывал, а иногда по несколько дней жил на даче Ю. Б. в Жуковке по соседству с дачей А. Д. Сахарова, как и в том, что в нашем переезде на постоянное место жительство в США и выборе Бостона, как места проживания, важную роль играли Таня Янкелевич и Алёша Семёнов. Когда мы, вслед за Жекой и её мужем Вовой, обосновались в Бостоне, Алёша уже жил в Вашингтоне. Таня жила и живёт в Бостоне. В Бостоне мы оба, Эллочка[255] и я, встречались с Еленой Георгиевной вплоть до её смерти[256].
С дочерью Аней и зятем Григорием Котлером. 3 октября 2010 г.
Самое тёплое воспоминание о Елене Георгиевне у меня оставил один вечер, который мы провели вместе. Нас, меня и Эллочку, пригласила Таня на ужин. Жила она тогда в центре Бостона со своим вторым мужем Гришей[257]. Не помню повода, по которому был устроен очень небольшой приём. Кажется, отмечали окончание ремонта квартиры. В результате ремонта появилась уютная терраса. На ней и разместили гостей. Кроме нас была Елена Георгиевна и её подруга Галя Авербух — удивительно милая миниатюрная дама, о которой мало что знаю, но когда о ней говорили, то очень хорошее. Был ещё один гость — американец, не говорящий по-русски. О нём почти ничего не помню. Пожалуй, только то, что жил он на Бикон-хиле, то есть в одном из самых аристократических районов Бостона. Да, вот ещё что: в каждый приезд Инночки в Бостон Таня и Инночка отправлялись к нему в гости, и он угощал их изысканным обедом собственного приготовления. Похоже, и тогда что-то вкусное было его творчеством. Обстановка была спокойная и умиротворяющая, погода ей соответствовала. О чем мы беседовали, забылось. Но перед глазами Елена Георгиевна с большим, возможно, оренбургским платком на плечах. Нет, не наброшенном, а, скорее, подходит: укутана платком. От неё веет спокойствием. Несомненно, выдался спокойный вечер. А, возможно, что-то из того, что было задумано, получилось… Пожалуй, никогда я не видел Елену Георгиевну такой.