Думаю, описание этого эпизода уместно среди заметок о Елене Георгиевне.
Как я узнал о высказывании Елены Георгиевны, не помню, но уверен, что авторство принадлежит ей. Поразило оно меня, прежде всего, справедливостью. Но и чёткостью, лапидарностью, эффективностью. Так как я, думаю, неплохо знал Елену Георгиевну, представляю каких душевных мук стоило ей прийти к такой мысли и посчитать, что ею надо поделиться. Елена Георгиевна советовала: необходимо приравнять террористов-смертников к оружию массового поражения.
Сейчас эта мысль более актуальна, чем тогда, когда была высказана[262].
29 августа 2017 г.
Марго Каллистратова
Каллистратова Маргарита Александровна, геофизик, дочь Софьи Васильевны Каллистратовой.
Елена Георгиевна Боннэр — замечательный человек, о котором трудно думать и говорить в прошедшем времени. Мудрость сочеталась в ней со страстностью, редкая целеустремлённость — со способностью к компромиссам, жёсткость суждений — с добротой и уменьем сопереживать и сочувствовать, преданность правозащитному движению — с превосходным чувством юмора, гордость — с удивительной простотой и доброжелательностью в обращении, бесстрашие — с трогательной заботой о безопасности и благополучии друзей и близких.
Марго Каллистратова
До 1980 года я её видела, в основном, «на Воровского» — у моей мамы, Софьи Васильевны Каллистратовой, которую они с Андреем Дмитриевичем всегда навещали в день рождения, а после ссылки Сахарова — «на Чкалова», куда я провожала маму в приезды Елены Георгиевны из Горького. У нас до сих пор хранится огромная коробка из-под конфет с олимпийской символикой и незамысловатой надписью:
«Здесь видна Олимпиада,
Но в конфетах нету яда.
Из горькой Горьковской глуши
Вас поздравляем от души.
Андрей и Люся.»[263]
Эти конфеты Елена Георгиевна вручила маме 19 сентября 1980 года, в один из приездов в Москву.
С первой же встречи с Еленой Георгиевной я почувствовала огромную симпатию к ней, но самостоятельно осознать масштаб её личности я смогла лишь намного позже, а вначале воспринимала её, в основном, через призму отношения к ней моей мамы. Они любили и глубоко уважали друг друга. Меня поразило то, что она сразу отметила одно свойство моей мамы, которое всегда восхищало меня, и которое Елена Георгиевна очень точно сформулировала в своих воспоминаниях: «И ещё одно удивительное качество отличало Софью Васильевну, редкое и трудно объяснимое. При ней люди становились лучше. Она как-то непонятно пробуждала всё хорошее в них, то, что было сковано обстоятельствами жизни или особенностями характера. Они становились отзывчивей, человечней». (Елена Боннэр, «Всечеловечность», в книге «Заступница» [13].)
Елена Георгиевна ценила, что Софья Васильевна воспринимает её не просто как «жену академика», а как самостоятельную личность (каковой она, безусловно, являлась). И всё-таки, её жизнь с начала 1970-х годов неотделима от А. Д. Сахарова, и воспринимаются они именно вместе, а не по-отдельности.
Ко времени их встречи оба были уже сложившимися и известными правозащитниками, и это был союз настоящих единомышленников и соратников. Елена Георгиевна всегда подчёркивала полную оригинальность и независимость всех суждений и поступков Андрея Дмитриевича, бесполезность любой попытки склонить его к изменению его позиции. Когда Софья Васильевна обратилась к ней с просьбой отговорить Андрея Дмитриевича от проведения очередной голодовки, она отвечала: «Вы плохо знаете Андрея. Никто не может отговорить его от принятого решения. Я могу сделать лишь одно: голодать вместе с ним». Конечно, её помощь и беззаветная поддержка всей деятельности Андрея Дмитриевича сыграла большую роль в том, что он стал нравственным лидером правозащитного движения.
Я всегда с безграничным пиететом относилась к А. Д. Сахарову как к выдающемуся физику, которого высоко ценили и мой муж — физик-теоретик, Ю. М. Широков, и мой научный руководитель — академик А. М. Обухов; они оба были хорошо знакомы с ним ещё со студенческих времён. И мне было очень интересно, что это за выдающаяся женщина — Елена Георгиевна, которой он уделял столько любви, внимания и заботы (это бросалось в глаза всем, кто видел их вместе). Его любовь распространялась и на Руфь Григорьевну (мать Е. Г.), и на её детей, которые отвечали ему взаимностью. Мне это стало особенно ясно, когда мама показала мне его письма и открытки, в которых забота о Люсе всегда стояла на первом месте.
Ниже я привожу два отрывка из писем Андрея Дмитриевича, иллюстрирующих это отношение.
«Дорогая Софья Васильевна!
Я начну сразу с большой просьбы. Я решил <…> 16 апреля возобновить голодовку с требованием предоставить Люсе возможность поездки за рубеж для лечения (вероятно — операций на сердце и на глаза) и для встречи с Руфью Григорьевной, детьми и внуками. Я прошу Вас в этот день попытаться организовать сообщение о начале голодовки иностранным корреспондентам <…>.
Коротко о наших делах. Люсино здоровье много хуже, чем в прошлом году. Чаще и тяжелее приступы стенокардии (каждый раз кажется, что данный приступ — самый тяжелый). Приступы происходят с интервалом то около недели, то чаще, и длятся от нескольких часов до суток. А небольшие приступы, снимаемые нитроглицерином, — почти каждый день. Сустак форте, нитросорбит — ежедневно. Плохо и с глазами. С марта она не была у окулиста (да и чем он может помочь). Субъективно — прогрессирующее сужение поля зрения. Раз в месяц она должна являться на отметку в РОВД. Поликлиника (без обследования!) дала справку, что она „способна к самостоятельному передвижению“, т. е. санкционировала привод при неявке при любом морозе и ветре и при любых приступах в день отметки. А у Люси немедленно приступы стенокардии при каждом выходе при небольшом морозе и ветре, и глаза болят.
Люсе предъявлено выходящее за пределы ИТК для ссыльных требование не выходить из дома после 8 вечера. Мы живем в беспрецедентной изоляции. <…> Из США доходят только открытки от Руфи Григорьевны (и то, возможно, не все).
Одна из проблем Люсиного здоровья — вредность для сердца ее глазного лекарства, вредность для глаз нитропрепаратов, без которых она не может прожить ни одного дня. Это — порочный круг. Время работает не на нас, оно работает против Люсиного здоровья. Бездействие — губительно. Именно поэтому я считаю необходимой голодовку, при всем ужасе этого решения, опасности для меня и для Люси, еще большей, чем для меня. Я не вижу иного выхода.
Софья Васильевна, мы оба желаем Вам всего лучшего. Мы любим и помним Вас.
Будьте здоровы.
11 января 1985. Ваш А. С.»
«5/1–1986 г.
Дорогая Софья Васильевна!
Простите, что долго не отвечал письмом. Хотел узнать что-либо определенное о Люсиной операции. Ну и обычная лень, и „недосуг“. К сожалению, врачи, видимо, не решаются на операцию — слишком обширна зона поражения и инфаркт не свежий. С другой стороны, часть сердца в хорошем состоянии, т. е. сильно рисковать незачем. Окончательно узнаю через неделю. В общем, врачам видней. Главное, что Люся увидела своих! Стресс от разлуки — это, наверно, была главная причина инфаркта.
Победа была такой трудной для нас обоих — особенно для Люси, она перенесла 10 страшных месяцев изоляции, незнания и беспокойства за меня, физических и моральных мучений — и такой необходимой.
Мы действительно ничего не знали о Вас. Очень жаль, что Вы вдобавок ко всему упали. <…>. Я сейчас живу мыслями о Люсе там, и пытаюсь изучать статьи о суперструне (не знаю, говорит ли Вам что-нибудь это слово, но звучит оно хорошо, музыкально). Я, вроде Вас, 27 дек. упал (поскользнулся), ушиб спину в области легких. Неприятно, но терпимо. Пройдет в свое время… Быт меня не затрудняет — я умею и могу все делать сам, не спеша. Все необходимое есть. Настроение хорошее.
Аля и Катя Шихановичи прислали фото, на некоторых Вы рядом с Люсей, и на вид почти не изменились. Это меня радует и хочется пожелать Вам „держаться в седле“ подольше. С Новым годом, с новым счастьем. Целую Вас. Андрей».
Все семь лет — с 1980 по 1986 — Елена Георгиевна не только разделяла все тяготы Горьковской ссылки (какие и не снились жёнам декабристов), но поистине героически поддерживала связь Андрея Дмитриевича с Москвой, доставляла его рукописи, вела правозащитную деятельность. В 1980 году она приняла мужественное решение продолжать работу Московской Хельсинской группы, когда почти все члены этой группы либо были арестованы, либо вынуждено покинули СССР. Не менее мужественным, и трудно давшимся ей, было решение об объявлении самороспуска этой группы в сентябре 1982 года, когда на свободе осталось только 3 члена группы: она сама (в Горьком!), Софья Васильевна (тяжело больная и под следствием) и Наум Натанович Мейман (который отчаялся сделать здесь что-либо полезное и добивался разрешения на выезд). Основной мотив был, как она потом писала, спасти С. В. от ареста и высылки. Эти поступки Елены Георгиевны характеризуют её уменье подставлять плечо и брать огонь на себя.
Проводы Е. Г. Боннэр заграницу на лечение, 30.11.85. Рядом с Боннэр С. В. Каллистратова, затем М. Г. Петренко-Подъяпольская, квартира на Чкалова.
Елена Георгиевна проявила огромную энергию и большой талант по увековечению памяти об А. Д. Сахарове. Мемориал её семьи (на Востряковском кладбище), где центральное место занимает памятник Андрею Дмитриевичу, поражает тем достоинством, строгостью, гармоничностью и безупречным вкусом, которым он отличается от всего окружающего. Я тогда была озабочена обустройством могилы моей мамы, и поэтому сразу спросила Елену Георгиевну, кто проектировал памятник. «Да я сама» очень просто ответила она.