После меня выступят: Леонид Келдыш, Директор Физического института имени Лебедева; Сидней Дрелл, Директор Стэнфордского ускорителя; Юрий Орлов, профессор физики Корнельского Университета (основатель Московской группы по правам человека 1976 года). Затем в честь юбилея Андрея Сахарова выступят наши любимые музыканты и друзья: пианист Святослав Рихтер, виолончелист Мстислав Ростропович, оркестр «Виртуозы Москвы» Владимира Спивакова и Литовский Хор.
Я надеюсь, что празднование юбилея пройдет в духе строк, написанных поэтом Василием Жуковским:
«О милых спутниках, которые наш свет
Своим сопутствием для нас животворили,
Не говори с тоской: их нет,
Но с благодарностию: были».
Виталий Третьяков опубликовал в газете «Известия» статью, посвященную открытию Конгресса, озаглавленную «Парадокс Андрея Сахарова»:
«…На мероприятии присутствовал Михаил Горбачев. В зале сидели официальные лица, правозащитники, журналисты. Разнородная смесь.
Среди выступающих были физики, которые в основном не затрагивали в своих речах политику, удивительно дипломатичный Александр Дубчек, председатель Чехословацкой национальной ассамблеи. Как и ожидалось, наиболее острые речи произнесли Елена Боннэр, вдова Андрея Сахарова, и Юрий Орлов, известный правозащитник. Никогда еще Горбачеву не приходилось выслушивать столько горьких слов о советской внутренней политике, столь бескомпромиссных требований ухода коммунистической партии из власти, таких отчаянных прогнозов — даже от самого Андрея Сахарова. Обе речи прерывались громоподобными аплодисментами. Горбачев сохранял бесстрастный вид. Однако он не покидал зала, хотя многие были уверены, что он это сделает…
Сегодня мало кто не воздает хвалу Андрею Сахарову. Однако немногие имеют морально право говорить, что они это делают искренне. Сахаров воплотил парадокс нашей жизни, я называю его „парадоксом Сахарова“: совесть выше власти, но власть сильнее. Сам Сахаров был, конечно, сильнее находившихся у власти. Но в мировой истории была только горстка таких людей.
Лучшее, что мог бы сделать Горбачев в этот вечер — учитывая, что, освобождая Сахарова из ссылки в Горьком, он освободил сам себя, — это дослушать оба этих выступления до конца. И он это сделал».
Я полагаю, что, когда три месяца спустя, 19 августа, старая коммунистическая гвардия попыталась захватить власть, этот вечер 21 мая, посвященный памяти Сахарова, сыграл важную роль, вдохновив московских защитников демократии на оказание активного и открытого сопротивления попытке переворота. «Громоподобные аплодисменты», сопровождавшие речь Елены Боннэр, на которые обратил внимание Третьяков, придали им надежду на то, что сопротивление перевороту получит достаточную поддержку.
Елена Боннэр и Юрий Самодуров в деталях спланировали и хорошо организовали Конгресс, который прошел с участием сотен людей в Москве, которая в то время находилась в несколько хаотичном состоянии.
Гостиница «Россия» (которая впоследствии была снесена) обеспечила питание и проживание гостей. В течение 22, 23 и 24 мая участники семинаров и рабочих групп, работавших по двум темам, которым был посвящен Конгресс, были обеспечены залами для работы и транспортом. 25 мая, на пленарном заседании, которое состоялось в концертном зале Гостиницы «Россия», обсуждались и были приняты рекомендации, которые потом были направлены руководству СССР, в ООН и СМИ.
Были изданы две брошюры, содержащие рекомендации Конгресса. Мне было интересно перечитать рекомендации Конгресса. Основные тезисы, принятые Конгрессом, безусловно стоили усилий, потраченных на них Еленой Боннэр. И безусловно этих усилий стоил памятный вечер, который был открыт мощной и острой речью Елены Георгиевны и закончившийся действительно великолепным концертом, посвященным Андрею Сахарову.
Эдвард Клайн, 23 ноября 2015 года
Иван Ковалев
Ковалев Иван Сергеевич родился в 1954 г., сын правозащитника Сергея Ковалева. В 1975–1985 — участник правозащитного движения, член Московской Хельсинкской группы (в дальнейшем — Группы). Арестован в августе 1981 г., в апреле 1982 г. приговорен к 5 годам заключения, лагерный срок отбывал в Пермских политических лагерях. Его жена Татьяна Семеновна Осипова (тоже член Группы) практически параллельно отбывала аналогичный срок в Мордовской колонии строгого режима. В 1986–1987 Иван и Татьяна вместе отбывали ссылку в Костромской области. Эмигрировали из СССР в 1987 году.
…Сижу, пялюсь в пустой экран, пытаюсь сообразить, про что бы рассказать, и как бы это так сделать, чтобы не вышло «я и Боннэр».
Таня и Иван Ковалевы, 1978 г.
Вот Таня вчера набрела где-то на просторах интернета на песню Анны Герман «Мы долгое эхо друг друга» и, говорит, накатило, как провалилась в прошлое. Снова оказалась в лагере, в Барашево, застывшей в общей комнате у репродуктора. Как будто и не было ничего, что потом, а только и есть, что это место и эта песня. Понятны и чувства, и мысли, и причудливая память, которая вдруг вытаскивает что-то, о чем и не думал. Кстати, ахматовское «есть три эпохи у воспоминаний» было одним из любимых у Елены Георгиевны. Саму Ахматову она видела только однажды, когда пришла медсестрой делать укол (рассказ был короткий: «величественно подставила» — вот и всё). А стихов помнила уйму и любила читать. Не раз заседания Группы заканчивались чаем и стихами (Наум Натанович Мейман часто подключался), а я только диву давался памяти этих «стариков». Впрочем, они тогда были моложе, чем мы сейчас.
Вспоминаются какие-то мелкие эпизоды, да и ладно, оставим связный рассказ писателям и биографам. Впрочем, было общее письмо её памяти, где о ней было коротко и, как мне кажется, неплохо[265]:
«Всехняя Люся»
Так прозвали ее узницы АЛЖИРа (Акмолинский лагерь жен изменников родины) где сидела ее мама Руфь Григорьевна и которым она, Елена Георгиевна, Люся, посылала посылки, притворяясь то сестрой, то племянницей, то еще кем из родни чтобы скудные посылки эти дошли до адресатов (повзрослев, она также непринужденно стала «тетей» «самолетчикам»). Она не щадила себя, когда вытаскивала раненных из-под обстрела, когда слала посылки эти, когда не считала часов спасая недоношенных новорожденных, когда основала фонд для детей политзаключенных, когда, рискуя жизнью и свободой, говорила правду в стране лжи.
Елена Георгиевна была женой, любовью и другом Андрея Дмитриевича Сахарова, но никогда — его тенью. Поэтому ее голос не умолк и после смерти Сахарова.
Страстная, горячая натура (южная кровь), она прямо говорила о своих привязанностях и неприязнях. Ее темперамент, смелость, искренность, ее тепло не раз помогали многим. Она стала частью жизни каждого из нас, ее друзей. Этого смерти не вычеркнуть. Она и в самом деле стала «всехняя», Елена Георгиевна Боннэр. Такой она и останется в нашей памяти.
«Всехняя Люся» пошло от Драбкиной. ЕГ это прозвище понравилось, и она не раз его вспоминала. Много позже, она назвалась «тетей» самолетчика Эдуарда Кузнецова и таким образом получила право на свидания. Замечательный был эпизод с передачей «Дневников» Кузнецова на коротком свидании, когда разговор идет через стол, в присутствии надзирателя, и даже руку пожать нельзя. Эдик тогда говорит: «курить хочешь?» и небрежно бросает коробок через стол. Люся прикуривает и сует коробок в карман. Так под слоем спичек в коробке рукопись вышла из лагеря.
Руфь Григорьевна Боннэр у себя дома, на Чкалова, 1987 г.
Впервые я ее увидел в 75-м, после ареста отца, который был дружен со всем семейством. Помню, как звонил им из автомата (почему из автомата? небось опасался, как бы у меня телефон не отключили? Все-таки — опальный академик) договариваться о встрече, рассказать какие-то новости об отце. Трубку взял АД, но быстро отказался от идеи объяснять самостоятельно, как до них добраться — «Рэма[266] лучше расскажет». Прихожу, робею, потчуют чаем на кухне. «Ты что, стесняешься что ли?» — говорит ЕГ с этой своей хрипотцой — «брось ты это». Ну я и бросил, потом уж легче было. А как дело общее пошло, когда меня в Группу позвали, так и вовсе подружились.
Из групповых дел больше других запомнился афганский документ — может, потому, что нам всем его потом припоминали на следствии. Почему-то не помню никого рядом, только АД и Елену Георгиевну. Наверное, я зашел по какому-то другому делу, а не на собрание Группы (собирались то у Сахаровых, то у Софьи Васильевны Каллистратовой). Заговорили про Афганистан, который тогда только случился. И так же как Рэма незадолго до этого, когда я рассказал про какие-то очередные безобразия с отцом в лагере: «Ну, я знаю, что мне делать» — и за машинку, так и ЕГ в этот раз — от разговоров к делу. Текст получался сам собой — «идет война, гибнут люди». Много лет спустя, уже в Америке оба, и она, и я: «Ну что, опять в Афганистане „наши?“».
Права курильщиков защищены…
Кого там только не было, на кухне у Руфь Григорьевны и Люси, кто там только не оставался. Вот, Микоян, кажется, спал на топчанчике, под которым я годы спустя хранил архив бюллетеня «В»[267]. Да и сам я на том топчанчике не одну ночь провел, покуда отчет о Танином суде[268] писал в самом безопасном на то время месте (Сахаров в Горьком, ЕГ в Москве наездами только, а все же понятно, чтобы меня в его доме арестовывать — дополнительная санкция нужна).
Когда летом 1984 года шло следствие по делу Елены Георгиевны, ко мне в лагерь приезжали следователи. Это было совершенно необычно и неожиданно. Я пробкой в ШИЗО уже много месяцев подряд, ясно, что ничего полезного для дела от меня ожидать не приходится — и вдруг на тебе, приезжают. Да еще и согласны, чтобы я сам писал, чего вздумается. Ну я и написал. М