ол, предполагаю, что ЕГ могут вменяться какие-то документы о содержании в лагерях, которые я и сам писал и подписывал ранее. Так вот теперь на собственном опыте и опыте моих сосидельцев свидетельствую: так, мол, и так нас содержат, что Группа писала, — то все правда. А еще и похлеще бывает. Ну и, пользуясь случаем, привет и поддержка самой ЕГ, которая (она потом это так вспоминала) «чуть не ангел во плоти». Ну, про ангелов там, конечно, не было, но хороших слов много написал[269]. Ей еще запомнилась справка от моего лагерного начальства «убеждений не сменил, на путь исправления не встал». «Вот, — говорила она, — а выставляют, будто не за убеждения сажают».
Мы с Таней уже были в ссылке, да и отец к нам приехал навестить из Калинина[270], и пришла посылка от Сахаровых. Там была бутылочка Амаретто (любимый ликер с тех пор). А на той бутылочке наклейка с историей рецепта. Какая-то вдова сделала настойку своему любовнику как «gift». Теперь трудно представить себе трех идиотов, ночь напролет спорящих над этим подарком — то понюхают (миндаль, синильная кислота, яд же), то попробуют (вкусно, черт!), то в словарях рыться станут. А дело все в том, что по-немецки — а мы с отцом немецкий учили — «gift» это яд, а вовсе не подарок, как в английском (Таня учила английский). Если бы Таня не была такой упрямой спорщицей, что двух Ковалевых может переспорить, так бы до сих пор и удивлялись, зачем это вдова хотела отравить любовника. Не уверен, что Люся помнила эту историю, но много лет спустя опять прислала Амаретто на какой-то из моих дней рождений. На этот раз споров не было…
Они с АД уже вернулись в Москву, когда нас с Таней пустили навестить ее болевшую бабушку. Навестили и Сахаровых, конечно. «Что, ребята, вас выпустили?». Нет, тогда нас не выпустили (до того и в Кострому не пускали, ниток купить). КГБ нас спросило вскоре, «не хотели уезжать на Запад до ареста — как теперь? Поедете?». Мы сказали «ладно» и получили две недели на сборы.
Умер Андрей Дмитриевич. Звоню ЕГ: «Как живете?» — «Не живу, существую…»
Ночевали как-то с отцом у ЕГ в Бостоне. Спальное место для нас одно — раскладной диванчик. Утром никак не можем его собрать, что-то заело. «Ванька, принеси молоток из кладовки. А теперь, мальчики, отойдите, дайте размахнуться». Я помоложе, залез под кровать, когда суета немного улеглась, поправил что там заедало. Это «дай молоток» так в ее характере. Не всякому мужику под силу, что она на себя брала.
А вот совсем не мужик. Детей любила сильно. Моих тоже. Поехали как-то в гости к нам в Нью Йорке. Стой, говорит, давай в детский магазин. Пришлось идти. Долго выбирала Лизке платьице и Дениске паровозик игрушечный. Жаль, он совсем юн был, разломал слишком быстро.
Не слишком часто мы виделись, и не каждый раз я ее снимал, но вот одна карточка (кажется, и ей нравилась), вроде получилась неплохо. Это у нее в Бостоне, мы только что вместе с ЕГ поцапались с Таней за права курильщиков, особенно престарелых, а теперь наслаждаемся победой и очередной шуткой.
Последний раз мы с нею виделись на Кейп Коде, на Тани Янкелевич даче. Как всегда, опаздывали, приехали поздно. Болтали сильно за полночь, а назавтра нам вставать в 8, опять спешить куда-то. Она вставала поздно, а тут поднялась провожать. Так не хотелось прощаться, так не хотелось думать, что, может, последний раз. Щемило, как перед неизбежным арестом.
Ну а потом Таня позвонила: мама умерла. Вот и все. Мне ее сильно не хватает.
Сергей Ковалев
Один из старейших диссидентов Советского Союза, в 1974–1987 гг. подвергался уголовному преследованию за издание «Хроники текущих событий». Был депутатом Госдумы первых трех созывов, занимал пост Уполномоченного по правам человека РФ. Десятки лет был близок с А. Д. Сахаровым и Е. Г. Боннэр.
…Не знаю, виделась ли Елена Георгиевна ранее с Андреем Дмитриевичем, но именно калужская их встреча была для неё решающей в судьбе. До Калуги я дважды встречался с Андреем Дмитриевичем, но это было поверхностное знакомство. Напротив, с Люсей я был знаком близко. Когда познакомились — точно не помню. Думаю, я с ней познакомился через Юру Шихановича — они с Люсей давно дружили, и у нас с Юрой были дружеские отношения и некоторые общие дела. Так или иначе, задолго до калужского суда мы с Люсей были на «ты».
Сергей Ковалев, 70-е.
Судили Пименова, Вайля и некую Зиновьеву — так себе девушка, судя по поведению в деле. Она была аспиранткой какого-то обнинского института — то ли физического, то ли биологического. С неё-то и началось это уголовное дело. Разумеется, традиционное обвинение — «самиздат» и распространение оного.
Тут и произошёл забавный эпизод, невзначай дружески связавший нас троих — Андрея Дмитриевича, Люсю и меня.
Это был сентябрь 1971 года. На суд приехали ранними электричками разные знакомые Револьта Пименова и Бори Вайля. Приехал и Андрей Дмитриевич. Приехал он со здоровенным парнем. По-моему, как раз за габариты друзья и приставили его к Андрею Дмитриевичу в роли, скажем так, гаранта безопасности.
Была жаркая осенняя погода. Процесс проходил в маленьком здании калужского областного суда.
Естественно, нас никого туда не пустили. Кроме Андрея Дмитриевича — он попал туда по своему статусу. Не знаю, первый ли это был для него такой суд, но уж точно последний, на который его пустили. А вот нас никогда. Во дворик рядом с судом выходило окно из судебного зала. Через открытое окно было более или менее слышно, что происходит там. Но недолго. Окно было невозможно закрыть — в зале была духота. Тогда приехал автомобиль, включил в этом дворике мотор, который ревел, как стадо буйволов, и вокруг него крутились три мужика, делавших вид, будто что-то в нем чинят.
Суд шел два-три дня. Вайль тогда не был под стражей, он ходил на суд из гостиницы и возвращался в гостиницу вместе с нами. Наконец, приговор вынесен, Зиновьевой дали что-то условно, Пименову и Вайлю дали ссылку. Вайля взяли под стражу в зале суда.
Только отзвучал приговор, Андрей Дмитриевич чуть не первым выходит из зала суда, кивает головой — может быть, он даже сухо произнес «до свидания» — и быстрым шагом уходит на улицу, пролетев метеором через всю нашу толпу, а за ним устремляется его амбал. И они второпях бросились к вокзалу. Не скрою, это всех очень удивило, но за ними, естественно, никто не побежал.
И вдруг выходит офицер, шарит взглядом по собравшимся, почему-то останавливает взор на мне, подходит и говорит, что у него есть ко мне дело:
Исчезли бумаги, записи Револьта Ивановича Пименова, а они должны быть при нем, должны, под контролем конвоя, проследовать с ним к месту ссылки. Офицер конвоя за пропажу будет нести ответственность, а осужденных не пустят в тюрьму.
Я говорю:
— Ну, это пусть Вас не беспокоит. Эка беда, в тюрьму не пустят. Уж мы их где-нибудь пристроим.
— Шутки шутками, а бумаги надо найти.
— Да я-то тут причём? В зал суда вы ж меня не пустили!
— Может быть, вы согласитесь, всё же, встретиться с судьей и прокурором?
— Ну, надо — так встречусь.
Как у многих, была у меня тогда дурная привычка держать в портфеле, что не нужно. Вот я и обращаюсь к Люсе Боннэр:
— Может, ты подождёшь меня?
— Разумеется.
— Тогда подержи мой портфель.
Нелепая встреча с судьей и прокурором, плетут что-то несусветное. Я говорю:
— У меня скоро электричка, а гостиничный номер я уже сдал. Какое ко мне дело?
— Ну, насчет пропавших бумаг. Надо их найти.
— Надо — ищите. А от меня-то что вы хотите?
— Может, вы согласитесь встретиться с осужденными?
У меня глаза на лоб полезли — явное пренебрежение прочными тюремными традициями. Практически невозможно выпросить свидание с людьми, не состоящими в родстве. Мы же с Пименовым даже не знакомы. И вот нате, сами предлагают и заводят меня в камеру. Подельники по 56-му ещё году сияют, переживая радость встречи. Пименов значительно глядя на меня, и точно акцентируя речь, говорит:
— Офицер, начальник конвоя, очень славный парень. Надо бы постараться избавить его от неприятностей. Предполагаю, что бумаги случайно захватил кто-нибудь в зале суда.
Рад знакомству — говорю я — попробую поспрашивать. Надо бежать на электричку.
Люся ждет меня, уже несколько нервно, до поезда минуты 3. Сукины дети даже не предложили машины до вокзала. Бежим. Тут, к счастью, «синий троллейбус нам дверь отворил, последний, случайный». Вскакивали уже в последний вагон поезда. Пошли вперёд, искать товарищей. Нашли, и среди них А. Д. Я рассказываю историю о странной встрече с судейскими. Тут Андрей Дмитриевич говорит:
— Я обнаружил у себя в кармане какую-то папочку. Ума не приложу, как она туда попала? Открываю — записи по судебному делу. Это их хватились? Надо отдать.
— Да надо — говорю — но не спрыгивать же с электрички?
На следующий день бумаги, с извинениями, отослали в Калугу. Перекопировав, разумеется.
Как рассказал потом Андрей Дмитриевич, после приговора жена Пименова, на грани истерики, уговорила конвоиров пустить её к мужу, поцеловать на прощанье и передать ему шоколадку: «Вот видите, простая шоколадка, вот она». А отойдя от Револьта, сунула А. Д. папку и шепнула: «Кроме Вас никто этого не сможет вынести».
Нас связывала с Еленой Георгиевной прочная и долгая дружба. Прочная, но совсем не простая. Главный Люсин дар — страсть. Как всегда и бывает, основное свойство характера выражается в достоинствах, а продолжается в недостатках. Страстный Люсин темперамент питал непреклонное мужество, изредка даже с оттенком демонстративной бесшабашности, упрямую правдивость и бескомпромиссность. Но тот же темперамент иногда рождал пристрастность, необъективность, изредка слабый оттенок высокомерия, недоверия. Она это отлично понимала, сожалела, но и оправдывала: «Как это я буду беспристрастна к своим?». Частенько меня это раздражало.