ерьёз не господствовала — куда торопиться. Вот Михаил Сергеевич (кажется, и зарубежные политики) просил Андрея Дмитриевича войти в число директоров учреждаемой в духе времени международной организации. Точное название не помню, но было оно пышным. Что-то… for survival and development…чего-то очень хорошего, вроде… humanity…[271] Учреждать организацию надлежало в Америке. А. Д. пригласил с собой небольшую команду, человек 5. Не буду врать, всех точно не помню, но и мы с Сашей Лавутом входили в неё. Андрей Дмитриевич улетел пораньше и лёг в Бостоне в клинику для обследования. Случилось так, что у меня было некоторое преимущество перед остальными, уже были виза и билет — мне прислал вызов мой сын Ваня. А остальных не пускают. Тогда полагались 2 визы — выездная, советская, и въездная, американская. Так вот, выездную не дают. А без неё американцы не могут оформить и свою, въездную. Была долгая возня. Дни летят, а воз и ныне там. Тяжкие и долгие хлопоты легли на Люсю. Я пытался ей помогать, да ничего не мог. Люся едва ли не каждый час связывалась с посольством США, посольство пыталось договориться с советским МИДом, те плели какую-то чушь, изобретали неведомые трудности. Дело решил Андрей Дмитриевич. Всё ещё находясь в больнице, он заявил, что не станет участвовать ни в каких заседаниях и организациях, если все приглашённые вовремя не прибудут в США. Тогда наш ОВИР медленно зашевелился. Сказали, что вопрос решён, остались технические детали, которые займут весь день. Рейс был назначен назавтра рано утром. Американский посол обещал Люсе, что он задержит сотрудников Консульства хоть до ночи, чтобы завершить оформление виз. Так оно и вышло — все необходимые документы ребята получили в 9 вечера. Ни свет, ни заря улетели.
Конечно, без Сахаровского ультиматума этого не случилось бы. А вот удалась ли бы эта поездка без Люсиного неугомонного упорства? Сомневаюсь.
Эффективный, гармоничный и трогательный тандем Сахаров-Боннэр сложился очень быстро и как бы сам собою. Эта история с нашей поездкой в Америку далеко не единственный пример их несогласованного, но синхронного взаимодействия.
Не раз опубликованная версия (совпроповская, но, увы, потаённо бытовавшая в обществе) о своевольной женщине, подчинившей податливого академика — грязная чушь. Этого сдержанного интеллектуала можно было убедить, но невозможно подчинить. Он был внимателен к разным мнениям, легко соглашался с крепкими доводами, но был абсолютно неподвластен давлению. Он был равно строг к себе и к другим. Вежливо и твёрдо отклонял любую мелочь, в которой не был убеждён. Это было следствием врождённого дара внутренней свободы, подкреплённого семейным воспитанием.
Но и Люся обладала этим даром, тоже огранённым воспитанием, да ещё и нелёгкою судьбою дочери сталинских жертв и фронтовички. Слов нет, она была темпераментна и эмоциональна, упорна в споре, но я не помню, чтобы она навязывала свою волю кому бы то ни было, что уж говорить об А. Д. Она не только очень его любила, она была покорена его интеллектом, и относилась к его суждениям заботливо и бережно. Нельзя сказать, чтобы у них не было некоего разделения сфер ответственности. Во всём, что касалось общественной активности, их жизнь была своеобразной антитезой известного анекдота о супругах, живших долго и счастливо. Жена объясняет безоблачное течение семейной жизни разделением компетенций. Она занята бытом, а он решает фундаментальные проблемы. Быт включал в себя многое — от цвета мужнина галстука, до места его работы и заработка, на который можно согласиться. А что же фундаментальные проблемы? Муж озабочен — вернётся ли далай-лама в Тибет? Всё так. Только А. Д. был диаметрально противоположен пустопорожности, а Люся была хорошим советчиком в его размышлениях и предпочтениях. Мне кажется, он, безусловно, доверял её мнению о том, с какими делами можно повременить, а какие неотложны. Каждому бы такой диктат. Что же до галстука, тут да. Предполагаю, что её мнение обсуждению не подлежало.
Дома у Эда Клайна, Нью-Йорк, 2000-е.
Цель той Конференции в Нью-Йорке была достигнута — учреждена та самая советско-американская организация, которой надлежало способствовать «выживанию и развитию человечества». Андрей Дмитриевич, один из семи её директоров, ещё до отъезда из Штатов, был глубоко разочарован ею, поскольку высокопарные речения и пышный лоск отчётливо господствовали над деловыми намерениями. Он не скрывал своего недовольства. Люся, с трудом переносившая напыщенные речи, поддержала его. Насколько я понимаю, этот проект довольно скоро почил в Бозе. Однако до того Сахаров настоял на учреждении в его рамках советско-американской Комиссии по правам человека. Её сопредседателями стали Эд Клайн и я. С этими обстоятельствами оказалось причудливо связано влияние Андрея Дмитриевича и Елены Георгиевны на повороты моей судьбы. Это было решающее и очень важное для меня влияние. Я благодарен им обоим.
Дело было так. В декабре 1989 г. Мемориал предложил мне выдвижение в народные депутаты РСФСР. Я обещал подумать, хотя был склонен отказаться. В то время мы с В. Голицыным, в рамках упомянутой Комиссии, завершили авторский законопроект о Чрезвычайном Положении, одобренный А. Д. Позднее он, с небольшой редакционной правкой, стал Законом РФ. Мне нравилась такая работа, и я не хотел перемежать её с многочисленными, чуждыми мне, депутатскими обязанностями. Решил, всё же, посоветоваться с А. Д. Мы встретились с ним и Еленой Георгиевной в «Мемориале» 11 декабря 1989 года. Я ожидал, что Андрей Дмитриевич, по своему обыкновению, выразив какие-то соображения, скажет, что это серьёзная личная проблема, и разрешать её надлежит самому. Но оба, и А. Д., и Люся, решительно и горячо заявили, что размышлять тут не о чем, что необходимо иметь уверенное демократическое представительство во всех законодательных собраниях. Мне кажется, что решительность и тональность их мнения определялись больше Люсей. А 14 декабря, глубокой ночью, позвонил Рем Янкелевич и сказал, что Андрей Дмитриевич умер. Для меня вопрос о выдвижении больше не стоял — отныне это был уже мой долг.
Ещё один памятный случай. Когда в декабре 1975 года меня судили в Вильнюсе, Андрей Дмитриевич постоянно был в вестибюле суда, а Елена Георгиевна получала за него Нобелевскую премию в Осло. На второй день процесса, судья грубо противозаконно удалил свидетелей из зала суда, сделавши процесс уж вовсе закрытым. Я объявил голодовку, отказался участвовать в суде, и потребовал отвезти меня в камеру до тех пор, пока не вернут свидетелей и не допустят в зал моих друзей, толпящихся в вестибюле. Я поздравил Андрея Дмитриевича с премией под смех проверенных патриотов, согнанных в суд для заполнения зала. Вряд ли он слышал это, стоя за дверью, а я не знал, что был в числе приглашённых на Нобелевскую церемонию. В тот день (10 декабря!) Таня Янкелевич разговаривала из Москвы по телефону с мамой. Она перебила рассказ Люси о церемонии в Осло и быстро передала ей, что случилось в Вильнюсе. Люся тут же организовала пресс-конференцию, где всё это поведала журналистам. Даже начальник следственного изолятора Петраускас (теперь я могу назвать его вслух) уговаривавший меня вернуться в суд, согласился, что провокация судьи в День прав человека была величайшей глупостью. Но это решение принималось где-то повыше.
Несмотря на иные разногласия, наши с Люсей оценки происходивших вокруг событий, и решения по этому поводу, как правило, совпадали. Помню, как мы вместе с ней поддерживали кандидатуру Явлинского на президентских выборах 1996 г. Голосовать за Ельцина не позволяла кровавая бойня в Чечне. Если бы Явлинский, а не Лебедь, занял тогда 3-е место, может быть, демократические тенденции в нашем развитии несколько укрепились бы, и приобрели грамотное выражение. Но кто знает.
Что же касается отвратительных событий осени 1993 года, я гораздо больше был согласен с Люсей, которая без колебаний поддерживала Ельцина, нежели с преобладавшей в «Мемориале» точкой зрения, банально справедливой — не надлежит стрелять по парламенту. Да, разумеется, кто бы стал радоваться танковому обстрелу Белого дома? И, тем более, жертвам карательных действий в Останкино уже после того, как вооружённая атака макашёвских черносотенцев на телецентр была легко отражена.
Надеюсь, что останкинские жертвы — эксцесс исполнителя. Но, как знать, может быть, ещё хуже — следствие паники, охватившей ближний круг Ельцина. Словом, традиционное решение советской номенклатуры, как в Новочеркасске, в 1962-ом.
Слов нет, обе стороны долго зревшего конфликта, который с весны 93-го стремительно тащил ситуацию в тупик, вели себя предельно глупо, опасно и непристойно. Но Хасбулатов и Руцкой, овладевшие парламентским большинством, прибегали к явному насилию ещё до решающих схваток, и провоцировали вооружённый бунт против законной власти. Да, конечно, возможность мирным путём преодолеть реакционную оппозицию, была бездарно упущена. Но в последний момент Ельцин предпринял единственный, тогда ещё возможный, шаг. Если бы он тогда не подавил бунт, развязка была бы ужасна, и гражданская война была бы неизбежна.
В наше время беспамятства, циничного прагматизма, одолевающей пошлости, трудная судьба, высокая любовь, и достойная жизнь Елены Георгиевны Боннэр побуждают задуматься об истинных ценностях.
Бойцова Людмила Юрьевна — дополнение
Биолог (1940 г/р), жена Сергея Адамовича Ковалева.
Я с Еленой Георгиевной познакомилась после ареста Сергея Адамовича. После первой же моей поездки в Вильнюс, где проходило следствие по его делу и куда я ежемесячно возила передачи, мы с Сашей Лавутом и пришли «на Чкалова». И весь 1975 год, практически после каждой моей поездки, я там бывала, рассказывала про допросы, на кои меня каждый раз следователи вызывали. Сережа в довольно плачевном медицинском состоянии сел в тюрьму, надо было что-то предпринимать — это тоже очень энергично обсуждалось. Разговор обычно велся в комнате, а потом шли на кухню, и, как правило, пили чай с бутербродами.