Людмила Бойцова и Сергей Ковалев в Сахаровском Центре, 2000-е.
Довольно часто у них бывали и просто дружеские посиделки на кухне. Там стоял вдоль стены диванчик, около диванчика стоял стол торцом в балконную дверь. Около балконной двери всегда сидела Елена Георгиевна и много курила. Уже после, когда Андрей Дмитриевич и Елена Георгиевна были в ссылке, по хозяйству хлопотала их невестка Лиза Алексеева. Елена Георгиевна ведь изредка приезжала из Горького, пока на нее уголовного дела не завели, и уж тогда народ набегал, так что порой пройти было невозможно.
Елена Георгиевна всегда вела разговор за столом, иногда довольно жестко. Ко мне относилась как-то по-отечески — я довольно тихая была, все молчала больше… Когда она вернулась из-за границы после своей первой поездки (ее там лечили по поводу глаз, по-моему), привезла, естественно, огромную кучу всяких вещей, в основном детских, и Варе (нашей дочери) специально какие-то уж очень красивые вещички.
Потом я приходила к Елене Георгиевне и Руфи Григорьевне в Бостоне — они там в каком-то очень интересном домике жили. Пару раз у неё была, когда она жила в Бруклайне — её последнее место жительства. Встречалась с ней в Нью-Йорке, когда она приезжала к Эду Клайну. Мы всегда поздравляли её с днями рождения, она с удовольствием отвечала по электронной почте, сама поздравляла и даже часто стихами.
Когда Сережа занимался, как я это называла — «общественной деятельностью» — я была далека от всего этого. А когда его арестовали, у меня не было выбора, мне нужно было учиться жить в новом качестве. Все мне помогали, приходили, что-то приносили, и я уж сама забегала. Но основным-то советчиком моим была, конечно, Софья Васильевна Каллистратова — к ней на Поварскую (тогда была ул. Воровского) я приходила практически каждую неделю.
До Сережиного ареста я предполагала, что он может попасть в тюрьму — тогда аресты постепенно начинались. Но я далека от этого была: у нас ребенок был маленький, старалась не вникать, но переживала очень: он возвращался поздно, иногда рассказывал о случаях, как его кто-то «вел» на машине — все это было очень нервно, разумеется. Пыталась его отговаривать, убеждать его, что, вот дескать, друзья сделают тебя «козлом отпущения», тебя посадят — я же никого и не знала толком, кроме Саши Лавута и Тани Великановой. Сейчас мне даже смешно об этом говорить: ну как могут они или Андрей Дмитриевич, или Елена Георгиевна сделать кого-то «козлом отпущения»?
Бэла Коваль
Коваль Бэла Хасановна (р. 1939), по профессии лесовод (Москва), давний друг Е. Г. Боннэр и А. Д. Сахарова; участвовала в организации помощи политзаключенному Э. С. Кузнецову (в 1960-е), в деятельности Фонда помощи политзаключенным (1974–1980-е), трижды ездила в Горький навестить А. Д. Сахарова и Е. Г. Боннэр; подвергалась допросам по первому делу Кузнецова (1960) и делу Т. С. Осиповой (дважды, 1980), задержанию (Горький, 1981), обыску по делу Н. Ш. Ахметова (1983). Живет в Москве, заведующая Архивом Сахарова, лауреат Премии Московской Хельсинкской группы (2012).
Самые мои первые знакомства с диссидентами — это Маяковка[272]. Организатором нашей компании был Эдик Кузнецов, с ним мы учились в техническом училище. Мы читали стихи, гуляли по Москве — это был 1960–1961 годы. Потом появилось уголовное дело, по которому шли Кузнецов, Осипов и Бокштейн. С их матерями я потом ездила на свидания в лагеря. В моем понимании такие мои знакомые — это были люди впереди меня, это были лучшие люди. Если такого человека сажают, как ему можно не помогать?
Бэла Коваль, 2000-е.
Знакомство с Еленой Георгиевной было связано с будущим «самолетным делом». Бывший зек Юра Федоров привел меня сюда, на Чкалова, накануне «самолетного дела». Была только Елена Георгиевна, пообщались, вспоминали общих знакомых. Юра Федоров ушел, оставив нас вдвоем. Потом то ли пришла Руфь Григорьевна, то ли уже была, но присоединилась к нам. Это было в первых числах июня 1970 года. Пробыла в этот первый день в этой квартире я довольно-таки долго: у меня до сих пор остались впечатления от никогда ранее не ощущаемой обстановки: я была совершенно новым лицом, но было такое впечатление, как будто всё — для меня, необыкновенно доброжелательная атмосфера. Было ощущение, что мне повезло познакомиться с этими людьми.
Буквально через две недели мы встречались с Юрой Федоровым, приехал Алик Мурженко, Алик у меня ночевал. Так получилось, что именно я провожала их в Ленинград. Конечно, я ничего не подозревала, хотя атмосфера была несколько напряженной и промелькнула фраза о том, что нужно «слушать голоса». По-моему, через пару дней я позвонила Елене Георгиевне и спросила, не слышала ли она каких-то необычных новостей. Сначала она не поняла меня, затем — поняла. Стало понятно, что новостей ещё нет. В те времена, наверное, у меня не было времени самой много слушать радио.
На следующий день или в тот же Елена Георгиевна позвонила и попросила срочно приехать к ней. Там были Елена Георгиевна, Володя Тельников и Наташа, жена Юры Федорова. Меня начали расспрашивать, что я знаю — по «голосам» информация уже прошла. Мне досталось больше всего от Наташи. Она говорила, что, если бы знала, не пустила никуда Юру — тем более, он исчез в свой день рождения. У него 14 июня день рождения, а всё это случилось 15-го.
Когда начался суд в Ленинграде, я ездила на него с Еленой Георгиевной. Как-то так получилось, что я получила разрешение присутствовать на первом и последнем заседаниях суда. Остановились мы у Натальи Гессе. Это был декабрь. Елена Георгиевна передала со мной в Москву записи с первого дня суда. Сказала: «Передашь Шиху» (Юрию Шихановичу).
Я спросила: «А как я узнаю этого Шиха?» От моего вопроса она остановилась на несколько секунд и сказала: «Ших есть Ших». Она дала мне телефон, я по нему позвонила и тогда с ним и познакомилась. Это всё 1970 год.
В последний день суда, когда объявили смертную казнь Кузнецову и Дымшицу, зал захлопал — своих в зал не пускали, в основном там были молодые ГБшники и комсомольцы. Елена Георгиевна крикнула что-то в духе того, что они — фашисты. И я как-то закрыла её от их агрессии. Я это знаю с её слов[273]. Я совершенно этот случай забыла. Елена Георгиевна кому-то его пересказывала, показывая на меня. У Елены Георгиевны была фотографическая память — она помнила многое, что я забывала.
Хотя это был последний день суда, мы ехали отдельно, Елена Георгиевна отдала мне какие-то записи, чтобы я снова передала их Шихановичу. У Шихановича к этому времени уже отрубили телефон — мне такое ещё не было знакомо, у меня отключали телефон позже. Я звоню ему — не могу дозвониться. Я решила, что поеду к Володе Тельникову. Тельников меня не ждал, но я всё равно у него всё оставила, и тексты пошли куда надо. Именно ему я рассказала о решении суда. Шиханович рассказывал, что ждал меня, кружил вокруг своего дома. Мы заранее договаривались увидеться, просто накануне должны были уточнить время. Несмотря на то, что телефон отключили, он всё равно думал, что я приду к нему.
Б. Коваль и Е. Г. Боннэр, отпущенная из ссылки для лечения. Квартира на Чкалова, 28.11.85.
В 1971 году Елена Георгиевна мне сказала: «Ты знаешь, я выхожу замуж за Сахарова». Кто такой Сахаров, я не знала, и она сказала, что я «неграмотная».
Второй раз «неграмотной» она меня назвала позже, когда посадили Таню Осипову, и я сказала там что-то лишнее на допросе.
В 1970-е годы все дела, разговоры крутились вокруг зеков. Когда они освобождались, все в основном ехали через Москву. Помню, меня потрясли первые литовцы, молодые парни. Я перемещалась из комнаты на кухню, что-то готовила. Их было двое, каждый раз, когда я входила, они вставали. Запросы от зеков были самые разные — книги, посылки, помочь найти родственников… Одному ссыльному подарили американский пуховик. Он сначала мне пишет в письме: «Можете помочь его почистить? Здесь и химчистки нормальной нет, и украсть могут». А потом прислал пуховик — я почистила и отправила обратно. Я не играла никакой роли в диссидентском движении, не входила ни в какие организации.
Когда люди уезжали, они тоже ехали через Москву, некоторым мы помогали уехать. Многие заключенные также были знакомыми Елены Георгиевны.
Елена Георгиевна знала очень многих сталинских зеков — потому что Руфь Григорьевна была реабилитирована одной из первых. Постепенно начали выходить другие сталинские зеки, и ехали они через Москву — а у Руфи там уже была квартира. Руфь Григорьевна рассказывала, что у неё была возможность выбрать почти любую квартиру в пустом ещё доме на Чкалова — в 30-х годах она обучала Хрущева русскому языку: он плохо его знал. Все большие квартиры выходили окнами на улицу, и был ужасный грохот из-за трамвая, а её двухкомнатная квартира окнами выходит во двор.
В квартире у Елены Георгиевны никого не представляли друг другу — достаточно было, что ты находишься. Многих я знала только в лицо и по имени, фамилий даже не знала.
Очень трогательно ко мне Руфь Григорьевна относилась — это мне очень импонировало. Она могла давать какие-то домашние поручения: мы спорили, кто будет мыть посуду, всегда были рады оказать какую-то мелкую услугу Руфи Григорьевне, Андрею Дмитриевичу или Елене Георгиевне.
Как-то приезжали Вайли, останавливались на Чкалова. Сына Вайлей, Димку, оставили с Руфь Григорьевной. Вдруг она мне звонит, просит приехать: «Ты знаешь, Димка говорит, что у меня пахнет колбасой на кухне, а у меня нет колбасы!». Они приехали из глухой деревни, где вечно голодали, и Димка (ему было лет пять) не знал, что такое колбаса. Я привезла колбасу.
«Дочки-матери» начинаются почти с того, что Елена Георгиевна на меня обиделась, потому что Руфь Григорьевна не ей, а мне поручила подшить тонкую шерстяную юбку, для которой требовалась довольно-таки тонкая работа. Руфь Григорьевна хорошо рисовала, показывала мне свои рисунки.