Е. Г. Боннэр открывает Музей и Центр «Мир, прогресс, права человека» им. А. Д. Сахарова (ныне — Сахаровский Центр). 21 мая 1996 г.
К Андрею Дмитриевичу я не решалась близко подойти, всё время казалось, что невозможно у него минутку отнять, а он был человеком стеснительным и чувствовал мои ощущения — так что я не помню, чтобы я имела с ним какие-то деловые отношения.
Мы с Андреем Дмитриевичем ездили в лагеря в Мордовию. В лагере в Сосновке в доме приезжих мы вышли поздно вечером на улицу… Из-за сугроба высунулись мальчишки и противными голосами закричали: «Сахаров!». Он всегда подозревает хорошее, а не плохое — откликнулся, а они засмеялись и убежали. Было очень обидно.
Без повода, попить чайку, на Чкалова не ходили — всегда был какой-то повод. Кто-то приехал, например, или день рождения. Или когда у меня телефон отключали — нужно было приехать и рассказать. Кого-то посадили, какие-то новости, нужно собрать посылку, кому-то негде остановиться — это был сплошной клубок событий. У Елены Георгиевны такой круговорот был в разы более интенсивный, чем у меня.
Мои родственники, даже мой муж, ходили звонить на улицу — потому что все знали, что телефон прослушивается, другие родственники переставали общаться. Никогда у нас дома не было такой дружественной обстановки, как там.
В 1980 году я была в командировке в Горьком, я специально так подстроила. Тогда там не было Елены Георгиевны. Мне было любопытно попробовать увидеть Андрея Дмитриевича. Я проходила рядом, там было открыто окно, я помахала рукой, он тоже, но я чувствовала, что он меня не узнает. Я ждала Елену Георгиевну во дворе, машина подъехала, она вместе с шофером пошла в квартиру. Милиционер, который обычно сидел у дверей квартиры, вышел из подъезда. Она увидела меня и крикнула: «Белка, беги, милиционера нет». Так я к ним попала и заночевала. В квартиру милиция уже не входила, и мне ничего не было. Это первое лето ссылки, ещё «либеральный» период их пребывания в Горьком.
Второй раз был серьезный. Тогда они начали первую голодовку — за Лизу. Это было в конце ноября 1981 года. Я уже знала, что они будут на балконе меня ждать в определенное время — то есть должна была не я приехать, а кто-то из мужчин. Елена Георгиевна сунула мне в руку записку и сказала: «Уходи тут же». А я стояла, разинув рот, на них смотрела — хотела их слышать и видеть. Я села в автобус, легковая машина автобус остановила, вошли два человека, вывели меня, повели в опорный пункт напротив их окон — они это видели. Я там была довольно-таки долго, но мне не делали личного досмотра, потому что в сумке нашли другую записку — письмо матери Юры Федорова президенту США. Оно у меня нечаянно застряло в сумочке. Мне сказали два мужика: «В следующий раз приедешь — оторвем руки-ноги» и посадили на самолет. Записку мне удалось спасти, я отвезла её Лизе. Я не знаю, что в этой записке было, но Елена Георгиевна в воспоминаниях отмечала, что благодаря ей удалось передать важную информацию — тогда шел поток дезинформации о Горьком.
В третий приезд в Горький в 1984 году я вообще не смогла до них добраться — только возле дома кружила. Пока Елена Георгиевна приезжала из Горького[274], само собой, каждый раз мы собирались у неё, встречали и провожали её.
Когда Елена Георгиевна позвала работать в архив, я с радостью пошла. В работу архива она никогда не вмешивалась. Елена Георгиевна развила в 90-е бурную общественную деятельность, обеспечила создание архива и центра Сахарова. Она опубликовала всю публицистику Сахарова — и не только на русском языке.
По любому поводу всех интересовал комментарий Елены Георгиевны — и в России, и на Западе. У нас стояла очередь из журналистов. Её аудио и видеозаписей больше, чем Андрея Дмитриевича.
Она передала мешки, чемоданы, всякого рода емкости с материалами. Мы работали по правилам Росархива — изучили инструкции, ГОСТы. Время от времени она добавляла отдельные материалы к тому, что уже передала. Я каждый раз ощущала, как ей трудно расставаться с ними. Казалось, она всю ночь готовилась их отдавать. Входит в халатике — то за спину положит, руку отведет, достанет… Повторяла, что нельзя давать все документы сразу. Обижалась, если кто-то запросил, а мы без всяких условий что-то дали. Елена Георгиевна сама проводила экскурсии по архиву. Она почему-то считала, что мы за два года разберем документы, но вот мы их уже более 20 лет разбираем. Все документы переданы в архив в безвозмездное пользование, но принадлежат её детям.
У нас есть все её тексты от руки, электронная переписка. Она запросто освоила компьютер. Первый, по-моему, Алешка Семенов привез в 1987 году, когда приехал с большой делегацией американских деятелей. Андрей Дмитриевич так и не освоил компьютер, а она — освоила. Она много печатала и раньше на машинке.
Когда она уезжала в последний раз в Америку, мы знали, что она уже не вернется. Она готовилась к переезду, много материалов перевезла в Бостон. Когда она уехала, по традиции в архиве её день рождения справляли без неё. В своем завещании она потребовала, чтобы памятник Сахарову — который появится в Москве — был сделан не на государственные деньги.
Бэла Коваль, выступление на митинге при открытии мемориальной доски А. Д. Сахарова на его доме в Нижнем Новгороде 27 января 1990 г.[275]
Здравствуйте! Меня зовут Бэла Хасановна Коваль. Я москвичка. В Горьком была трижды, не считая сегодняшнего приезда по случаю открытия мемориальной доски и первых в Союзе Сахаровских чтений. Приезжала навестить Андрея Дмитриевича и Елену Георгиевну. Естественно, по собственному желанию, из дружеских побуждений, не испрашивая на то разрешения ни у московских, ни у горьковских властей, потому что это было бы противоестественно. Каждая поездка памятна по-своему. Первая, в июне восьмидесятого года, совпала с командировкой по институтским делам. Днём я работала, а по вечерам ходила к дому 214. Я знала, что Андрей Дмитриевич один, что Елена Георгиевна должна приехать из Москвы на машине. Заглянув в подъезд, я лишний раз убедилась в том, что отлично знала: беспрепятственно пройти невозможно. Я благоразумно решила не беспокоить А. Д. раньше времени, не устраивать бессмысленных словесных баталий с бессменным часовым у дверей квартиры. Дождалась, когда Е. Г. подъехала к дому на машине и стала разгружаться. И тут мне чрезвычайно повезло. Милиционер вышел из подъезда и встал чуть в стороне за моей спиной. Е. Г., придя за второй партией привезенных вещей и не видя милиционера, вдруг крикнула: «Белка, беги, милиционера нет!» И я, конечно, помчалась в квартиру: оттуда уже не выгонят. Я не только повидала А. Д. и Е. Г., но и заночевала у них. Мне показали все хозяйство. Мы так и ходили втроем по квартире. В одной комнате мне запомнился большой, в рамке, рисунок, изображавший могучее дерево с корнями, стволом и густой кроной. Это было древо жизни — родословная Сахаровых. Были разговоры на кухне, почти как в Москве. Квартира приличная, непривычно большая, чистая. Е. Г. успела вложить в нее душу. Она любила говорить: где мы — там и наш дом. Они были здесь, значит, это был их дом. Летом восьмидесятого года еще не было краж и обысков, не было вмонтированных киноустановок. Внешне все выглядело прилично. Если, конечно, не замечать милиционера под дверью, а за балконным окном — опорного пункта милиции. То есть более удобной позиции для круглосуточной слежки просто не придумать…
С Ефремом Янкелевичем в Сахаровском Центре на презентации собрания сочинений А. Д. Сахарова, 2007 г.
Утром следующего дня А. Д., не слушая моих протестов, проводил меня до остановки и посадил в автобус. Я уехала в тот раз благополучно, без видимых последствий, счастливая и довольная.
Второй раз я приехала в Горький в ноябре 1981 года, когда Андрей Дмитриевич и Елена Георгиевна проводили голодовку, требуя визы для выезда Лизы Алексеевой. Эту поездку тоже считаю удачной. Подходя к дому, я издали увидела А. Д. и Е. Г., тепло одетых, на балконе. Так они «гуляли» в период голодовки. Это было для меня большое везение. Я подошла к балкону… Однако наше общение продолжалось не более трех минут, в течение которых, правда, Е. Г. успела сунуть мне записку. А. Д. и Е. Г. заставили меня уйти, они боялись за меня. Очень неохотно, еще не понимая их страхов, я поплелась к автобусу, села, купила билет… И как-то сразу, боковым зрением, почувствовала неладное. Автобус обогнала машина, подающая сигналы водителю. Стало ясно, что это за мной. Автобус, не доезжая остановки, затормозил, вошли два молодца, третий, оказывается, уже стоял за моей спиной. Меня попросили выйти. В таком составе мы отправились в опорный пункт милиции. А. Д. и Е. Г. все еще оставались на балконе. Я крикнула им только потому, что мне приказано было молчать. Но они и так все видели. Мое сердце разрывалось: в данный момент я была причиной их страданий. Сама-то я совершенно успокоилась, не было страха. Они, друзья, были со мной, совсем рядышком, за стенкой… Дальше был семичасовой допрос, сначала в опорном пункте, потом в отделении милиции. Допрашивал капитан Снежницкий. Припомнил мне первую поездку. Доверительно убеждал меня, что Сахаровы перед голодовкой запаслись продуктами, что он сам видел, как Е. Г. таскала тяжелые сумки. Это было такое откровенное хамство клеветой, что не приходилось сомневаться, с кем имеешь дело. От личного досмотра и милицейского карцера, которыми мне все время угрожали, меня спас листок бумаги, затесавшийся в сумочку, которую я тщательно выворачивала перед поездкой в Горький. Это был черновик письма на имя известного западного политического деятеля, к которому обращалась с мольбой о помощи мать одного политзэка, отбывающего свой срок в пермских лагерях. Криминал с точки зрения ГБ. Они успокоились, что хоть что-то нашли. И порешили передать мое дело в Москву. Не было личного обыска, и благодаря этому удалось вывезти в Москву письмо, которое Елена Георгиевна передала мне с балкона. Меня посадили в машину, та же тройка, угрожая оторвать мне руки-ноги, если я еще раз приеду в Горький, отвезла в аэропорт, купила билет и посадила в самолет. Дома был уже отключен телефон. Районный УВД выделил мне куратора. На работе администрация института начала широкую, разнообразнейшую и длительную, до 1987 года, кампанию по выживанию меня из стен института, вплоть до запрета на профессию. Все вместе взятое настолько характерно для ГБ, для любого административного аппарата, всегда бездумно послушного ГБ, что, конечно, банально и рассказывать неинтересно.