Поездка в Калугу на суд над Александром Гизбургом с Ариной Гинзбург и Сергеем Поликановым, 1978.
КГБ-шники не делали вид, что собираются соблюдать какие-то законы. Иногда они смеялись просто в лицо. Мне было сказано: мы лишаем вас прописки — значит, перечеркивается штамп в паспорте — если через 72 часа мы поймаем вас в Москве, а мы вас поймаем, вы получите срок по статье «Бродяжничество и попрошайничество». По ней вы поедете этапом в лагерь, а там дальше — посмотрим.
Непонятно, почему меня не посадили в 80-х. Всю жизнь меня преследует подозрение. У моего отца был родной младший брат, Георгий Максимович. Он был разведчиком, работал за границей. Моего отца он очень любил и почитал; отец от рождения был сугубо православный, церковный, верующий человек. Он всегда осуждал Егора, как он называл брата, чистил ему мозги: «Егор, ты не по правде живешь».
Я только год отсидела по «процессу четырех», хотя мне три обещали твердо… Дядя Жора, как я его звала, нам помогал всегда. Когда папа умер, он приезжал ремонт делать в квартире… Со слов мамы я знаю, что он с Андроповым вместе был в Венгрии. Мама как-то обмолвилась, что дядя Жора вроде бы за меня просил. Но этого я никогда не узнаю.
После Москвы я жила в деревне и была уверена, что там и умру: меня увез туда знакомый мне священник, отец Владимир Шибаев. Деревня на границе Новгородской и Тверской областей. Место страшно глухое, всего-то несколько домов, а у отца Владимира там неподалеку был деревенский дом. Мне же нужно было получить где-то прописку в течение трех суток. Там был совхоз, места очень красивые, правда, добираться трудно. Председатель так обрадовался, что я могу работать шофером — совхозу нужно было молоко возить, и попросил завтра же выходить на работу. Так я стала водителем грузовика.
Там по ночам я слушала западное радио, места были безлюдные, глухие, и радио часто прорывалось через глушение. Именно ночью по радио я услышала, что они делали, когда разлучали Елену Георгиевну и Андрея Дмитриевича в Горьком, госпитализировали его. Это был такой ужас! Я представила, как они бьют его головой о стену… Это был порыв отчаяния.
А наутро вдруг приехал ГБ-шник — они приезжали иногда, «курировали», предлагали сотрудничать — он что-то говорил, а я ему:
— Вы же хуже фашистов!
Он разозлился:
— Следите за словами.
— Я вам не то ещё скажу, вон отсюда!
Потом власть сменилась, пришел Горбачев (апрель 1985 г. — Ред.); я из деревни перебралась в Тверь, там поселился и Сережа Ковалев. Сначала нам не разрешали ездить в Москву, ловили в электричках. Мы научились ездить на две станции дальше Твери на троллейбусе и там садиться в электричку. Помню, я с этой станции вошла в электричку. Там были совершенно пустые вагоны, темные, с выбитыми стеклами. Я бегу, чтобы найти вагон, где светло. Вдруг вижу, на лавке лежит фигурка, покрытая чем-то. Я посмотрела и поняла, что это может быть только Сережа Ковалев. Только зек может лежать в таком продувном, темном вагоне — и точно, это был Сережа.
А потом разрешили ездить в Москву, и я ездила. Например, когда Андрей Дмитриевич вернулся. Первая встреча с ним — это был какой-то удар. Он открыл мне дверь, я увидела, как он изменился, как он измучен. У него было лицо человека, который перенес чрезмерные страдания. Я много встречала людей, освобождавшихся из лагерей, но по нему видно было, что его — именно мучили. Елена Георгиевна тоже сдала.
Когда они вернулись, я не знаю, как они эту жизнь переносили. Меньше пятидесяти человек в квартире никогда не бывало: конечно, все были рады их видеть, но нужно было всех принимать, со всеми общаться — друзья, корреспонденты. Конечно, была безумная радость встречи, но они были очень измучены.
Когда я узнала о смерти Сахарова, я поехала на Чкалова. Андрей Дмитриевич лежал в своей комнате на кровати, Елена Георгиевна держала его руку и была как-то горестно-спокойна. Потом она ушла в квартиру наверх, а я немного побыла с Андреем Дмитриевичем и попрощалась с ним.
Пока шло прощание в Доме молодежи, Елена Георгиевна попросила меня быть в их квартире на Чкалова — я отвечала на бесконечные звонки, корреспонденты приходили огромными толпами.
В день похорон Андрея Дмитриевича мы все ехали в Лужники в маленьком автобусе, где стоял гроб; там сидела Елена Георгиевна, Борис Ельцин сидел рядом с ней. Он сначала шел прямо за автобусом, но Елена Георгиевна позвала его, и он сел рядом с ней. Я тогда спросила, как принималось решение о возвращении Сахаровых из Горького в Москву и о смерти Толи Марченко — он это рассказывал. Я записала всё, но мою записку никак не могут найти — а сейчас я уже многих деталей рассказа не помню и не хочу врать.
Когда я вернулась в Москву, состоялся новый суд, который должен был отменить тот приговор как неправосудный. Суд постановил вернуть мне квартиру и выселить оттуда человека, туда вселенного. И тут в зале суда встал какой-то мужичок и говорит: «Товарищ судья, а я теперь где буду жить?» Но было очевидно, что суд это не интересовало, а оставшуюся жизнь он будет жить на помойке. От той квартиры я тогда отказалась, но другую мне никто не давал, хотя должны были.
Когда я с постановлением суда пришла в районный жилищный отдел, там сидела женщина по фамилии Крупская — почему я и запомнила. К ней люди входили, меняясь на глазах — входили «просить». А я вошла довольно «нагло», положила перед ней решение суда: «Вот, пожалуйста, предоставьте мне квартиру».
Она даже испугалась:
— Чего?
— Ну, вы прочитайте.
Она прочитала, проглотила слюну, пришла в себя немножко — такой наглости она никогда не видела; щелкнула зубами и сказала:
— Квартир нет и не будет.
Елене Георгиевне я по гроб обязана — она помогла мне опять поселиться в Москве. Она мне это устроила за две минуты. Как-то при мне к Елене Георгиевне пришли Юрий Лужков и Гавриил Попов.
Она им сказала с папиросой в зубах: «Значит так. Вот Лашкова Вера Иосифовна, она только что вернулась из ссылки. Она занимается архивом Андрея Дмитриевича, но жить ей негде. Пожалуйста, предоставьте ей квартиру».
Попов сказал: «Нет вопроса, пишите». Я тут же написала заявление, сделала выписку из постановления суда. Меня вызвали в Моссовет. В Моссовет! Причем на вечерний час. Моссовет был совершенно пустой, внизу милиционер. Я поднялась на какой-то этаж, в жилищный отдел. Там сидела женщина, весьма пожилая, к которой, наверное, только на брюхе вползали с коробками из-под ксерокса не знаю уж чего. Она была чиновником в Моссовете, распределяющим жилплощадь в Москве.
Она мне сказала: «Вера Иосифовна, я предлагаю вам такую-то квартиру. Кстати, квартиру на Чкалова Андрею Дмитриевичу тоже я оформляла».
У Юлия Кима с Виктором Хаустовым (сидит), сентябрь 2010.
Еще я помню, как Михаил Горбачев подошел к Елене Георгиевне на траурном прощании, чтобы выразить ей соболезнование. На нем была неприятная блестящая шапка — как все чиновники тогда носили. Вид у него был слегка траурный, а она говорила с ним очень резко: вместо того, чтобы выражать мне сочувствие, вы должны сделать то-то и то-то — это известные слова в защиту Мемориала. Как советский народ к начальникам относился — понятно, и Елена Георгиевна так же.
В Москву я вернулась в 1990 году окончательно и сразу начала работать с Еленой Георгиевной. Она попросила ФИАН оформить меня на год или два заведующей архивом Сахарова, я получала там зарплату, но была только пару раз — зарплату они пересылали на сберкнижку.
Пока квартиру не дали, я какое-то время жила у Елены Георгиевны. Я там одна жила несколько месяцев — наверное, когда она уезжала в Америку. Все аудио-пленки с Андреем Дмитриевичем расшифровывала я. Огромный архив — его выступления, пресс-конференции. Был огромный фотоархив. Потом, когда Бэла Коваль пришла, я уже не стала продолжать — я не архивист.
Мне было просто пленками заниматься — я знала голос Андрея Дмитриевича, и мне самой это было интересно. Я расшифровала абсолютно все кассеты. А еще сколько было мешков писем! По крайней мере, я их открывала и читала. Письмами я занималась, когда Елена Георгиевна, насколько я помню, была в Америке. Я работала с материалами Сахарова только на печатной машинке.
Я откладывала ругательные письма: было много нехороших, гадких, скверных писем. Я ещё думала, показывать их или нет? Не помню, что я решила.
Я ездила в Мюнхен, собирала материалы на «Свободе» для книжки «Pro et contra», которую Галя Дозмарова делала.
После того, как я перестала заниматься архивом, я встречалась с Еленой Георгиевной, но реже — она стала довольно часто уезжать. Помню, как Елена Георгиевна села за компьютер — она овладела им довольно быстро и мне объясняла, как на нем работать. Наверное, тогда она писала «Дочки-матери», сейчас уже не помню, она вообще очень много работала, писала на компьютере и совсем не берегла свои глаза.
Елена Георгиевна очень любила готовить, пекла, у неё всегда было вкусно. Любого пришедшего в дом человека сразу вели в кухню, поили чаем и угощали. Я никогда не видела её дома неодетую, непричесанную — никогда никаких халатов, всегда полная собранность и радушие.
Павел Литвинов
Литвинов Павел Михайлович (1940 г/р), физик, активный участник правозащитного движения в СССР. Один из участников демонстрации на Красной площади с протестом против ввода советских войск в Чехословакию в августе 1968 г. Провел полгода в тюрьме и четыре года в ссылке. В 1974 году эмигрировал в США.
В 1970-х годах мы хотели демократизации России, понимали, что коммунисты для этого должны уйти. Общий принцип был: «Верить в успех безнадежного дела». Надеяться было не на что, но мы верили. Андрей Дмитриевич тогда был сторонником смешанной экономики, но главное, чего мы добивались — свободы слова, самовыражения, демонстраций. Без этого демократизация невозможна.