Павел Литвинов, 2000-е.
В конце 60-х я о Елене Георгиевне даже не слышал. Андрея Дмитриевича я, конечно, знал, у меня с ним был общий друг, Михаил Львович Левин. Но тогда Сахаров ни с кем из диссидентов не общался. Он постоянно находился на Объекте, в Москве был ещё совсем недолго, жена его была в то время очень сильно больна — я тогда всё о Сахарове знал.
В 1966 или 1967 году я приехал к Мише Левину и попросил его передать академику Леонтовичу — физику, которого я знал, — письмо с протестом против введения новых статей в уголовный кодекс — 190.1 («Распространение заведомо ложных измышлений, порочащих советский государственный и общественный строй») и 190.3 («Организация или активное участие в групповых действиях, нарушающих порядок»). Меня потом по этим статьям и судили, но тогда это была просто новая форма преследования диссидентов — хотя ещё и слова такого не было.
Я принес это письмо Мише Левину. Он пошел к Леонтовичу и, без моей просьбы, к Андрею Дмитриевичу, и тот без моей просьбы подписал это письмо. Но тогда с Люсей он ещё не был знаком. В 1968 году я был центральной фигурой в диссидентском движении, ещё были Андрей Амальрик и пара человек, но я был основным, через кого материалы попадали на Запад, меня все знали. Андрей Дмитриевич передал через меня свой «Меморандум»[279], свою первую главную работу.
Я передал её на Запад, в начале июля 1968 года она вышла в New York Times. Андрей Дмитриевич не хотел со мной встречаться, он передал её через Медведева, а тот ещё через пару человек. Я справлялся через Левина, но Андрей Дмитриевич не захотел со мной тогда встречаться. В 1968 году он общался только с теми диссидентами, которых знал ранее. После публикации он потерял работу, в 1969 году начал заниматься Комитетом прав человека с Чалидзе и Твердохлебовым. Когда он познакомился с Люсей, я был в ссылке.
Мы впервые увиделись через несколько месяцев после того, как я возвратился из ссылки в 1973 году, это было летом. Поводом послужило следующее: я только что узнал, не помню уже от кого, что Владимиру Дремлюге, моему подельнику, добавили второй срок. У него было три года по делу о демонстрации и ещё три года за что-то в лагере.
Я позвонил Андрею Дмитриевичу. Я с ним не был знаком — спросил, можно ли что-либо сделать? Он сказал, что сделать ничего нельзя, но он выступит в его защиту, и не могу ли я к нему приехать. А у меня в это время был какой-то страшный приступ радикулита, я сказал, что не смогу. Он ответил: «Хорошо, мы приедем». Они взяли такси и приехали ко мне в Медведково. Это было наше первое знакомство. Мы говорили о Дремлюге, он тут же составил какой-то текст. До моей эмиграции — которая была через несколько месяцев — мы встречались довольно часто и с ним, и с Еленой Георгиевной. Она предложила называть её Люсей — так я всё время и называл её. По-моему, все наши общие знакомые называли её Люсей. Довольно скоро её вызвали в КГБ по делу — я думаю, — о дневниках Эдуарда Кузнецова. Они мне позвонили, и мы вместе поехали на допрос. Мы с Андреем Дмитриевичем сидели снаружи, а её допрашивали.
Мы много общались по диссидентским делам. Я, как правило, приезжал к ним на Чкалова. Последний раз мы виделись совсем незадолго до моего отъезда — когда была высылка Солженицына[280]. Тогда у Андрея Дмитриевича собралось довольно много людей. Мы составили — обсуждали его целый день — письмо в поддержку Солженицына. Его легко найти: с чьей-то легкой руки его стали называть «Московским обращением». Оно в результате стало поводом к тому, чтобы регулярно проводить «Сахаровские слушания» на Западе[281].
В перерывах семинара в Стэнфорде, август 1989 (автор Harvey Lynch).
Много лет спустя, мы Люсей стали видеться в Америке. Виделись пару раз до приезда Сахарова. Последний раз, когда я видел Андрея Дмитриевича, мы очень интенсивно провели время. Мы были в Беркли, там была конференция по правам человека, первая в таком роде: присутствовали официальные советские правоведы, и в то же время — Андрей Дмитриевич, и Елена Георгиевна, и я — как бы обе стороны, советская и антисоветская. Там выступали также Ефрем и Таня Янкелевич.
Переводила и Таня, но я помню, что был всё время с Еленой Георгиевной и Андреем Дмитриевичем и переводил для них с английского. Он много общался с американскими учеными.
После смерти Андрея Дмитриевича у нас было много общения с Еленой Георгиевной уже в Бостоне. Мы не только много общались, но ещё и спорили, у нас с ней были расхождения во взглядах, но до ссор не доходило.
То, что её любил Андрей Дмитриевич, все знают. Я мало видел таких пар — так сильно они друг к другу были привязаны. Они всегда садились вместе, держались за руки. Особенно трогательно было его отношение. И то, что она была умна, была его уровня, и в конкретных вопросах даже думала быстрее — это очевидно. Андрей Дмитриевич был такой человек, мнение которого было сложно поколебать. Но он слушал её, обдумывал её слова. Он всегда доходил до всего сам, но её отношение всегда играло огромную роль.
Также она очень любила своих детей и внуков — такая еврейская мама — это была видно. Она нередко пыталась вмешаться в их жизнь — когда еврейская мама вмешивается в жизнь детей, это, конечно, не всегда хорошо.
Андрей Дмитриевич был очень естественным, ни на кого не похожим, с обаянием простого русского задумчивого человека. Елена Георгиевна — другой тип, страстная и яркая женщина, всегда говорила быстро, очень уверенно. Пара, различная по внешности, но невероятно близкая друг другу.
Андрей Сахаров и Елена Боннэр на конференции по правам человека в Беркли, август 1989 г. (по краям угадываются П. Литвинов и Т. Янкелевич.)
Она говорила быстро и не всегда продумав до конца, но у неё была прекрасная голова и она всегда возвращалась к своей мысли. Андрей Дмитриевич всегда продумывал то, что хотел сказать, этот контраст был заметен. У неё была большая внутренняя духовная сила — это сразу было видно, если не соглашаться с ней.
Справа налево: П. Литвинов, С. Ковалев, А. Лавут в Сахаровском Центре, 2000-е.
Кроме России и диссидентского движения, она обожала и волновалась об Армении и Израиле. К ним она была некритична, это была её страсть. Мы спорили по этим поводам, но не ссорились, хотя, на мой взгляд, она часто была неправа.
Она занимала, с моей точки зрения, довольно правую позицию. После атаки 11 сентября восстанавливали здания рядом с разрушенными башнями. Было предложение — оно не прошло — построить там мечеть, чтобы подчеркнуть, что не все мусульмане враги цивилизации. Большинство русских эмигрантов было против. Она говорила: это нельзя делать, это даст сигнал, что мы простили мусульман. Я говорил, что мусульмане как общность не несут за это ответственности — у нас была печатная дискуссия об этом, мы остались при своих мнениях.
О Путине у нас не было разногласий, у нас был когда-то спор об армянско-азербайджанском конфликте. Она была полностью на стороне армян, не признавала прав азербайджанцев жить в Карабахе, преувеличивала цифры.
Её чрезвычайно уважали американские политические деятели, они её слушали. Она была большим молодцом — умела говорить на том простом уровне, на котором надо говорить с западным политиком. Это особый талант, многие из нас этого не умели. Она доставала деньги на американский фонд Андрея Сахарова.
Для американских политиков было естественно быть против коммунизма, но что надо делать, они не знали. Как реагировать на действия СССР, а потом России. Хотя она не говорила по-английски, Эд Клайн помогал ей с переводом. Последние годы Клайн был ближайшим другом Елены Георгиевны.
Когда я приезжал в Бостон, я останавливался у них — Елены Георгиевны, Тани, Ефрема. Я координировал кампанию в поддержку Елены Георгиевны и Андрея Дмитриевича, когда они были в Горьком. Мы вместе семьями ездили на Кейп Код, я очень дружил с мамой Елены Георгиевны. Была масса семейных отношений — Аня, дочь Тани, у нас какое-то время жила. Семейные отношения и политические дела смешивались.
Леонид Литинский
Литинский Леонид Борисович (1948 г/р) — математик, поддерживал близкие отношения с семьей Е. Г. Боннэр и А. Д. Сахарова с 1976 года. Член Общественной Комиссии по сохранению наследия академика Сахарова.
1. Из статьи «Об А. Д. Сахарове и вокруг»[282]
Мы с женой (И. М. Кагановой) познакомились с семейством Сахаровых летом 75-го, подружились — с 76-го. После того, как в 77 году детей Елены Георгиевны вынудили уехать на Запад, старались помогать «старикам» в организации быта, жизни и прочего. Правозащитной деятельностью никогда не занимались.
Леонид Литинский
Общение с Сахаровыми продолжалось и в период их горьковской ссылки — письмами, и во время приездов Елены Георгиевны в Москву. В 84-м году, за попытку помочь Сахаровым, когда на Елену Георгиевну в Горьком обрушили уголовное преследование, а Андрей Дмитриевич объявил голодовку, я подвергался — не знаю, как правильно: «гласному надзору КГБ»? — четыре месяца круглосуточного конвоирования «топтунами», куда бы и когда бы я ни шел (но в пределах г. Троицка, где я жил и работал — в Москву не пускали). Начавшись 12 мая, конвоирование окончилось 12 сентября 1984 года после того, как 8 сентября в Горьком соединили Сахаровых, на четыре месяца насильственно разлученных КГБ.
…Через пару недель после возвращения Сахаровых из Горького в Москву в конце декабря 1986 года мы, под руководством Елены Георгиевны, начали приводить квартиру на Чкалова в порядок. И хорошо, что не затянули с этим — через некоторое время Сахаровых так закрутило общественной деятельностью, что уже в апреле 1987 года они буквально удрали в Горький: вообще говоря, действительно надо было собрать и перевезти оттуда вещи в Москву, но они провели там целый месяц, работая в спокойной обстановке. А квартира на Чкалова требовала, чтобы к ней приложили руки — семь лет ветшали обои, стирался пол и приходила в упадок обстановка, семь лет накапливался различный хлам и чужие вещи. (Вернувшийся из лагеря Алеша Смирнов увез по весне два огромных тюка самиздата, до того хранившегося на антресолях.) В этот период мне (в числе других друзей дома из тех, кто помоложе) часто приходилось приезжать на квартиру для разборки вещей и книг, для вытаскивания мусора и проведения мелкого ремонта. В один из таких приездов я застал Елену Георгиевну в мрачном расположении духа. В ответ на расспросы она отвечала в том смысле, что чему радоваться-то? Мы, дескать, здесь, в тепле и уюте, а люди в лагерях сидят. В телефонном разг