Еще там была Руфь Григорьевна, Люсина мама У нее было узкое очень худое бледное лицо, серо-голубые холодноватые глаза — лицо из тех, к которым просится слово «библейское». Или «аскетическое», если бы не неожиданная усталая улыбка. Матриарх из картин Эль Греко. Мне кажется, ей нравилось со мной разговаривать. Говорили мы много и однотипно — она говорила и мало спрашивала, я кивал и много спрашивал. Наши беседы продолжались и позже, когда мы все оказались в Америке. О своей жизни в концлагере АЛЖИР — Акмолинский Лагерь Жен Изменников Родины — она говорила неохотно.
Вспоминаю ее забавную, без улыбки рассказанную историю: «Вот ведь, не соображают. Говорят — Сахаров антисоветские заявления делает, не с теми людьми встречается, вы бы на него подействовали». «Кто говорит?» — потерянно спрашивал я. «Ну кто-кто — райком партии, домоуправление, когда меня к себе таскали. А их, понятно, КГБ дергало. Повлияйте, говорят, на Сахарова, он вас послушает. Послушает, как же — меня и Люська-то не слушает». Я соглашался, он не послушал бы, но меня больше интересовал глагол «таскали». За ним была весомость — за несогласие «воспитывать Сахарова» домоуправление потом не выдало ей рекомендацию, необходимую для поездки к родным во Францию…
Пройдет почти 50 лет, и летом 2017 г. я попаду в этот лагерь АЛЖИР, при обстоятельствах, которые невозможно соединить с моим представлением об этих местах. (Среди прочего, в этой степи в августе 1958 г. мою палатку завалило снегом.) Больший контраст трудно придумать — в этот раз я приеду по приглашению прочесть лекцию, на английском языке, в новом университете новой столицы Казахстана Астане. С итальянским коллегой и его женой мы поедем в Акмолу, в этот лагерь. От АЛЖИРА не осталось и щепки — как будто ничего этого не было. С фотографий на стенках музея смотрели на меня мать Булата Окуджавы, мать Майи Плисецкой. И там среди тысяч имен в музее жертвам сталинизма я найду это имя, Р. Г. Боннэр, и сфотографирую, и постараюсь не заплакать…
Люся и Таня были сильны в литературе, знали на память несметное количество стихов. У кого не было своего дома, не было и приличной школы и книг. Я из таких — в мои школьные годы черная тарелка радио на стене в нашей квартире-бывшей-бане в Виннице была моим единственным источником культуры. Эта тарелка упаковала в меня могучий репертуар классической и оперной музыки (я мог напеть целую оперу), а вот стихов, хорошей прозы — даже детских книг — не было. А потом было не до того. А Люся и Таня не просто знали стихи, они знали лучшее, включая то, что вплоть то того времени почти не издавалось — Ахматова, Цветаева, Мандельштам, Пастернак, Гумилев, Блок… Знали поэтов 19-го века, поэтов революции, знали молодых, современных. Читали по-разному — то одна, то другая читает, то вместе одно стихотворение, перебрасывая друг другу строчки, как мячик. Четыре-пять человек устраивались на узенькой российской кровати, читали стихи до петухов.
А вот история, которая слабо вяжется с представлением о Люсином властном характере: В очередной раз приехал из Ленинграда Тима Литовский, и теперь уже я повез его в гости к Люсе. Пили чай; Люся упомянула, что вот-де некуда девать банки с краской от последнего ремонта. Мы с Тимой пошли по квартире; вернулись с сообщением, что в туалете за унитазом есть удобная выемка: встроить туда полки, повесить занавеску, получится отличный шкафчик. Проект был принят, у Люси нашлись обрезки досок и какие-то инструменты, мы взялись за работу, и где-то часам к двум ночи закончили. Полки получились прекрасные. Мы сложили на них банки с краской и, очень собой довольные, устроились спать на кухне — метро уже не ходило. Грохот слышали все, кроме нас. Утром Таня нам рассказала, что где-то через час после наших трудов полки свалились, банки раскатились, открылись, краска растеклась по полу, и Люся до утра, пока краска на засохла, чистила унитаз и пол. Другим в квартире она наказала нас не будить и ходить потише, «Мальчики и так устали». Такая она была, Люся. На ее месте я бы таких строителей топором зарубил. Меня потом долго жег стыд.
3.
Время шло — я закончил аспирантуру, писал диссертацию, продолжал бывать у Сахаровых. Наметилось продолжение моей жизни в Москве — мой институт предложил мне работу там же. Это был пропуск на Олимп — иначе прощай серьезная научная работа — но еще не проездной билет. Знавшие Москву тех лет помнят, что без московской прописки нельзя было получить работу в Москве, а без работы в Москве нельзя было получить московской прописки. Для этого порочного круга Академия Наук имела свою процедуру — шла глухая осада системы, письма с подписями «Академик АА», «Член ЦК ББ» шли на высоты, имена которых произносились шепотом. А пока что, с полного ведома моего института, я работал без прописки и получал зарплату. Что означало, у меня не было адреса, я не мог получить посылку на почте, и при проверке документов (скажем, за нестандартный переход улицы) меня могли выслать из Москвы. Эти перипетии, разумеется, с интересом обсуждались за чаем у Люси.
И вот пришло разрешение на прописку, с условием, что я куплю себе кооперативную квартиру. Оставалось добыть на это деньги, и немалые; денег, конечно, не было. С помощью займов у друзей был разрезан и этот порочный круг, и вот Люся с Таней приехали на смотрины моей новой квартиры на Юго-Западе Москвы; конечно, с выпивкой и чтением стихов до петухов. Контракт с издательством на перевод с английского языка книги «толщиной с квартиру» помог мне раздать долги.
В квартире на Чкалова: нижний ряд — Володя и Надежда Лумельские, следующий ряд, справа налево: Андрей Сахаров, Елена Боннэр, дочь Таня и мама Руфь Григорьевна; выше всех — сын Алеша, 31 дек.1974 г.
Люся стала заметно больше занята — в ее жизни появился Сахаров. Я, конечно, слышал это имя раньше — ученый-ядерщик, академик. К тому времени он уже был «скандально известен» своим письмом Брежневу «О сближении социалистической и капиталистической систем», выступлениями в защиту диссидентов, интервью зарубежным газетам. В семье Люси и раньше не успевали скучать, а тут жизнь завертелась вихрем. Квартира изменилась, мое ощущение «тут как дома» усложнилось. Через дом потоком шли новые люди — диссиденты, «отказники» (т. е. люди, которым власти отказали в разрешении эмигрировать из страны), верующие преследуемых религий (пятидесятники, баптисты), преследуемые меньшинства (крымские татары, чеченцы, поволжские немцы), потерявшие работу из-за критики начальства, и попросту обиженные начальством.
Каждому в этом потоке так или иначе пострадавших от советской власти нужен был А. Д. Сахаров. АД видел помощь этим людям как часть борьбы за новую Россию. Люся активно участвовала в этой деятельности. Руфь Григорьевна пыталась, не всегда успешно, внести минимальный порядок в этот хронический циклон. Часть потока наверняка были люди из КГБ; распознать кто есть кто было трудно. К вечеру поток обычно спадал, и Люся говорила, «Баста — давайте пить чай».
Меня, как и других друзей Люси, Андрей Дмитриевич как бы унаследовал. Если мы были хороши для нее, мы были хороши для него. Я продолжал к ним ходить. Власти злились. Нападки на выступления Сахарова, раньше ограниченные газетными статьями и сводками телевидения, перешли в провокации, провокации — в угрозы. У двери в их дом (близ Курского вокзала) постоянно стоял человек, рядом у кромки тротуара — машина. Приходили с обысками.
Однажды, в октябре 1973., в квартиру под предлогом «проверки отопления» вошли несколько мужчин. Говорили они с восточным акцентом, демонстративно перерезали телефонные провода, сказали, что они из «Черного Сентября» (палестинская террористическая организация; известна убийством израильских спортсменов на Олимпийских Играх в Мюнхене в 1972 г.) Сказали, что их терпению есть предел, что слушать выступления «сиониста Сахарова» они больше не намерены. «Помните, у вас есть маленький внук». Речь шла о Моте (Матвее), Танином одномесячном сыне. И ушли.
Мне позвонили на работу, я примчался к ним. Настроение было подавленное — кроме, пожалуй, у Сахарова. Вычислить его отношение к подобным вещам было всегда трудно — как и железную волю бойца за его интеллигентской мягкостью и вежливостью. Я принялся доказывать, надо собрать пресс-конференцию, рассказать об этой истории западным журналистам. Что группа «Черный сентябрь» открыто действует в Москве без ведома КГБ, конечно, нелепость, исключено. Все поймут, это акция КГБ, и рассчитана она на запугивание, в данном случае через семью. Шантаж, государственный терроризм, грозят убить ребенка. Лучший способ борьбы — гласность: пресс-конференция, изложение истории на первых страницах западных газет…
Никогда не забуду реакцию АД и Люси. Имея в виду серьезность ситуации, это смотрелось сюрреалистично. Люся была в другой комнате; чуть повысив голос, чтобы она его слышала, но по-обычному мягко, как если бы он просил чашку чая, АД сказал: «Люсенька, тут Володя считает, что надо сообщить эту историю журналистам, чтобы пошло на Запад — ты как полагаешь?» Ответ Люси был что-то вроде, «Может и верно, не знаю». Её «не знаю» поразило меня не меньше, чем его мягкость. Речь шла о ее одномесячном внуке! Подумав еще немного, АД сказал: «Нет, пожалуй, мы не будем этого делать».
Потом кто-то из друзей все же сообщил журналистам, история разошлась по западным газетам — но я долго думал об этом эпизоде. Почему АД решил не поднимать защитного шума? Конечно, была тут завидная человеческая смелость. Но для меня интереснее было другое — он меня «переобдумал», он вычислял лучше. За те несколько минут в этом мозгу прошла работа, был выдан результат просчета, и по нему принято решение. Я думал на шаг вперед, а он на два. И Люся тут ему доверяла. Для семьи решение не разглашать эту историю действительно влекло за собой риск. Но КГБ понимало, что Сахаровы могут в любой момент ее разгласить — то есть, от их молчания риск не увеличивался. С другой стороны, хотя факт пресс-конференции был бы неприятностью для КГБ, он также показал бы, что Сахаровы боятся, ищут защиты, паникуют. Это новая информация, ее можно использовать. Отсутствие желания обратиться к помощи Запада дало понять КГБ, что их не боятся. А почему не боятся, непонятно; лучше быть поосторожнее. Так или иначе, не было никаких последствий, история как в воду канула.