4.
Люся и Таня приехали на мою кандидатскую защиту. Потом они рассказывали, выглядело страшно, переживали — были длинные вопросы и длинные комментарии на ответы. Член ученого совета Александр Яковлевич Лернер, чья лаборатория почиталась конкурентом нашей лаборатории в моей научной тематике, неожиданно попросил слова (я напрягся) и сказал довольно длинную речь, столь же неожиданно закончив ее похвалой.
(Годом позже А. Лернеру было отказано в разрешении на эмиграцию. Он стал одним из самых известных отказников, просидел в ожидании разрешения 17 лет. Его научная карьера была этим разрушена. В пику КГБ, на его квартире в Москве собирался международный семинар по теории управления и искусственному интеллекту. Западные ученые специально планировали визиты в Россию, чтобы выступить на этом семинаре.)
В какой-то момент нападки на Сахарова выплеснулись в ядовитый поток, слова «предатель Родины» замелькали в заголовках газетных статей. Как-то Люся и АД поехали на неделю на юг, в Сухуми, к морю. Потом рассказывали: пришли на пляж, расстелили одеяло, наслаждаются солнцем. Пляжников много, и у многих маленькие радиоприемники. Все слушают последние известия. С разных сторон слышно, «предатель Сахаров». Загорающие комментируют: «И как его еще терпят! Таких сажать надо без суда и следствия». Люся реагирует: «Андрей, давай-ка валить отсюда, а то ведь и побить могут». Хватало чувства юмора.
(Сейчас, после сорока лет жизни на Западе, это «без суда и следствия» останавливает мой взгляд. А тогда — знал, что опасно, но о том, что это говорило об обществе, как-то не думалось, я вырос на том же…)
Aналогичные комментарии я слышал у себя в институтe Академии Наук. Прослеживался сценарий: рано или поздно в моем институте узнают о моем близком знакомстве с семьей Сахарова. Я уже был старшим научным сотрудником — таким людям больше позволено, но они и более заметны. Советская жизнь была устроена так, что занятия наукой, да еще в Академии Наук, и диссидентская деятельность несовместимы. Участвую я или нет в общественной деятельности Сахаровых, об этом дирекция института думать не станет. Они боятся партийных органов, система рассчитана на само-цензуру — надо самим соображать. И меня «сообразят». Стоит ли сидеть и ждать? Надеяться, что обойдется? Становилось понятно — хочу я того или нет, я стою перед выбором, и лучше сделать его мне, прежде чем кто-то сделает его за меня. Сахарова терпят — да и то, надолго ли? — а со мной будет проще, я не Сахаров. Чего я жду?
5.
Возможность общаться с Сахаровым я чрезвычайно ценил. Его интеллект, и легкость, с которой он его нес, я бы сказал, изящество — бесконечно впечатляли. Живя в Москве, работая в Академии Наук, время от времени я пересекался с академиками. Были, конечно, очень умные, но чаще «нормальные». Колмогоровых, Зельдовичей и Ландау было раз-два и обчёлся. Нередко не-академик будет умнее и интереснее академика. Академик обычно заведует институтом, он крупный администратор. Он «блюдет себя», его место на Олимпе, с молодыми он говорит редко, о науке еще реже. Он руководит. За чаем такой не откликнется на вопрос о физике поведения чаинок при быстром помешивании ложкой в стакане. Сахаров мог с легкостью увлечься таким вопросом. Мне это бесконечно импонировало.
Забавным образом, если я ценил интеллект человека и его умение думать, в те времена я бессознательно видел этого человека как много старше меня. Даже если на самом деле речь шла всего о нескольких годах разницы. Умение думать я наивно связывал с жизненной зрелостью. А тут — Сахаров. Однажды он мне сказал: «Володя, вы, мне кажется, меня совсем за старика считаете. А ведь мне всего 49 лет». Я жутко смутился — получается, молодого активного человека приписал к старикам. Люся за меня вступилась — мало ли, сказал и сказал.
Мне вообще казалось, что Люся меня как-то оберегала. Однажды прихожу к ним: прямо у входа, устроившись на низкой скамеечке, писатель Владимир Войнович и Сахаров обсуждают очередное «письмо в защиту». Меня представляют. Войнович: «Ах вы из Академии Наук! Отлично — нам подписи из Академии очень даже нужны». Тут Люся: «Нет, Володьку не надо — это его на работе сразу зарежет». Честно признаюсь, я был ей благодарен. Я не знал содержания письма, но понимал, оно из тех, за которые «бьют по вые». У меня не было желания быть частью этой истории, а отказаться было бы неудобно — тут знаменитые люди своей карьерой и репутацией рискуют, а я, молодой и даже несемейный, боюсь…
(Для тех, кто не знаком с термином: «письмо в защиту» появлялось, когда КГБ кого-то преследовало; надо выручать, пишется письмо в защиту, подписывается десятком людей с неким общественным весом; оно раздается иностранным журналистам, на Западе поднимают шум; если повезет, КГБ может и отступиться, такое бывало. Авторов таких писем звали «подписантами». Были также письма в жанре «мы клеймим…», притивоположного толка: такое письмо, поливавшее жертву травли грязью, сочинялось в КГБ, и далее КГБ оказывало давление на известных людей, требовали подписать это «открытое письмо возмущенных граждан» в центральную газету; отказаться было опасно.)
6.
Появление семейства Сахаровых на нашей с Надей свадьбе никак заранее не афишировалось. Скорее, наоборот, была надежда, что на них не обратят внимания. Это не прошло — фотографии «изменника Родины Сахарова» успели намелькаться. Свадьба состоялась в простеньком кафе рядом с нашим домом на Юго-Западе Москвы, одной из множества «стекляшек» (по их стандартному сверху-донизу-стекло дизайну). Для свадебных подарков тогда почему-то была мода на кофейные наборы — кофейник, сахарница, шесть чашек, производства «ближнего зарубежья» (Чехословакия, Восточная Германия). Эти наборы были неописуемо красивы — но, помилуйте, четыре, пять таких наборов? (Это мне напомнило традицию, которую я наблюдал в узбекском селении в горах Тянь Шаня — дарить молодой паре холодильник; помню полдюжины холодильников, сиротливо стоявших снаружи дома, в глубоком снегу.) Один чайный набор был от семьи Сахаровых. Его торжественно нес Алеша, сын Люси.
В наш договор с администрацией кафе входили два официанта. Так и было — до появления Сахаровых. Тут сразу же появился третий «официант». Я сказал об этом АД и Люсе; они не удивились, скорее отмахнулись: «Не обращай внимания». От новости, что среди гостей есть Сахаров, обомлел от счастья наш близкий друг итальянец Луиджи А., аспирант А. Колмогорова на мехмате МГУ. Он коршуном набросился на АД, засыпал его вопросами. И тем, возможно, спас от толпы любопытствующих.
Когда в середине 1974 г. мы с Надей решили подать заявление на эмиграцию, обязательный в те времена «вызов от любящих родственников из Израиля» нам организовали Люся и АД. Пропущу болезненный процесс созревания самого решения об эмиграции. На очередном сборище — день рождения то ли Люси, то ли АД — Люся громко, через всю комнату, обратилась к Владимиру Слепаку: «Володя, тут Лумельским нужно письмо, вызов из Израиля — сможешь организовать? Может, прямо отсюда позвонишь?» «А почему нет; дайте-ка мне ваши данные. Нет, отсюда звонить не надо…» Что квартира прослушивалась, знали все. А тут Елена Боннэр громко просит отказника В. Слепака организовать письмо от фальшивых родственников в Израиле для подачи документов в ОВИР (Отдел Виз и Регистрации, практически отдел КГБ), для официального разрешения на эмиграцию из СССР в Израиль. У меня ёкнуло: «Ох не надо бы, все ведь на пленку идет. Не видать нам теперь того письма…».
(Володя Слепак и его жена Маша были известными отказниками. Оставшись без работы и без разрешения выехать из страны, он стал одним из лидеров диссидентского и правозащитного движения в СССР, борцом за право евреев на выезд из страны. Для КГБ он был одним из самых «непокладистых». Позже был арестован, высылался в Бурятию.)
О том, пропустит ли к нам КГБ посланный нам «вызов от родственников», были разные варианты. Как часть борьбы с Сахаровым, в тот момент КГБ пыталось создать вокруг него вакуум. Один способ в этом процессе — принудительное отправление «на Восток» — работал против нас. Для КГБ делать это было просто, но сопряжено с ненужным шумом в западной прессе. Другой способ — отправление «на Запад», через эмиграцию, без всякого шума — со временем стал им казаться также приемлемым. Для предмета их внимания обязательной частью процедуры была невозможность предсказать исход. Сам АД считал, поскольку в случайном процессе исход не просчитаешь, фантазировать и переживать в ожидании ответа не стоило.
Но письмо мы получили, и даже неожиданно быстро, через два-три месяца. В волнениях того времени, отправляя его вместе с остальными бумагами «в органы», у нас не осталось имени и адреса неизвестной семьи в Израиле, приславшей нам «вызов от родственников». Они подробно описали, насколько мы им близки, как ветры истории разнесли когда-то дружную семью по разным странам, как нам тяжело жить друг без друга, и как важно нашим семьям объединиться. (В КГБ, конечно, знали, что это фикция; советская система не только стимулировала, она просто-таки настаивала на вранье…) Они нотариально заверили подписи, послали накладным платежом. Мы так многим обязаны этим людям, и ничего о них не знаем… Привычка додумать подсказывала и другой сценарий — где-то в Тель-Авиве молодые люди приходят утром на работу, и целый день добросовестно штампуют «письма от родственников», добавляя литературные подробности поярче. Если Москва так хочет, почему бы нет…
Когда в 1991 г. мы впервые за 16 лет всей семьёй прилетели в Москву — рожденные в Америке дети нетерпеливо ждали свидания со странной Россией их родителей — уже в аэропорту в Домодедово мне дали понять, что наши файлы были на месте: нас продержали на таможне два часа; пограничник что-то читал на экране, уходил, кого-то приводил. «Интересно встречает тебя твоя бывшая Родина», прошептал мне на ухо по-английски мой сын. После двух часов такой нервотрепки («Семья может пройти к встречающим, а вы посидите здесь, мы выясняем») нас пропустили, и дальше поездка прошла замечательно. Насколько помню, виделись с Люсей, но деталей не осталось. Я, как и планировал, сумел съездить на некий конгресс в (тогда еще советский) Таллин, сделал доклад в моем бывшем институте в Москве. В Москве и Ленинграде мы повидали всех, кого не видели 16 лет. В Ленинграде видели демонстрацию за переименование Ленинграда, и я предсказал, что уж имя Санкт-Петербург городу точно не светит — слишком немецкое для того у