С особенным удовольствием вспоминаю эпизод покупки первых кожаных туфель синего цвета, на венском каблуке, чешской фирмы «Батя» в 1948 году в магазине «Смерть мужьям», Невский 12… Боже, какое это было счастье! Да еще такие же, как у Лены Боннэр! Мы обе шагали по Невскому проспекту и чувствовали себя такими нарядными.
Из ее платьев я особенно помню одно: голубовато-серого цвета с вышивкой и аппликациями на груди; это была работа ее мамы Руфь Григорьевны, виртуозной в шитье и вышивке. Сшито оно было из офицерского сукна, полученного при демобилизации.
Лена любила делиться своими маленькими жизненными радостями. Впервые в моей жизни она пригласила меня прокатиться на легковой машине своего друга по Невскому проспекту[288]. Это была крошечная машина серии М-1 серого цвета и называлась она «Мышка».
На студенческих вечерах Лена очень любила танцевать, помню ее лезгинку… И еще, будучи общительной и доброй, она любила, чтобы подруги были счастливы. Она познакомила меня с моим будущим мужем. Во время войны она получила тяжелое ранение и была отправлена в госпиталь в Новосибирск, куда была эвакуирована из Ленинграда ее тетя Люба[289] с сыном 15–16 лет. Он работал на военном заводе; и вот его друг в будущем и стал моим мужем. После войны, закончив Киевский политехнический институт, он приезжал в Ленинград в командировки из Архангельской области, и в 1953 году Лена меня с ним познакомила.
Сталин умер 4 марта 1953, а наша свадьба была 23 марта, у меня дома на Невском проспекте. Были приглашены самые близкие друзья и родные. Всего, может быть, было около 20 человек. И Лена сказала: «Конечно, устраивай праздник». Почти вся страна плакала, а мы радовались… И даже ящик вина принесли мои друзья Лека Либерман и Слава Лапин. Это было очень и очень непросто: во-первых, «достать» вино, во-вторых, я тоже жила в коммунальной квартире, хотя делила ее только с одной семьей; праздновать в такое «тяжелое время», как потеря Сталина, было некоторой опасностью.
После того, как Лена с семьей в 1964 году переехала в Москву, мы виделись все реже, но всегда — в ее приезды в Ленинград. Гуляли по Невскому, ели пирожные в «Норде».
Когда у отца диагностировали опухоль простаты, он неудачно оперировался у себя в Новокузнецке, куда вынужден был уехать в ходе кампании по борьбе с космополитизмом. Он хотел снова оперироваться в Москве, в Боткинской больнице. Не очень помню, в каком году, но это были 1970-е и это был Новый год, и я была с ним в больнице. 31 декабря я позвонила Лене Боннэр, и она пригласила меня встретить новый год. Я взяла такси, где-то прихватила бутылку шампанского и приехала на Чкалова. Лена открывает дверь и говорит: «Познакомься, это мой муж Андрей Дмитриевич». Я газет не читала — Андрей Дмитриевич и Андрей Дмитриевич. В одной из комнат в кровати лежала Руфь Григорьевна. Лена провела меня в их комнату, там вся стена была заставлена книгами, а затем увела на кухню, где было очень уютно.
Елена Боннэр и Изабелла Мажбиц, конец 70-х.
Помню фразу, которую сказал Андрей Дмитриевич и которая согревала меня всю оставшуюся жизнь: «Вы знаете, Беленька, Люся очень хорошо к вам относится и очень вас любит, она рассказывала про вас». Мне было это так приятно! Я уже потом поняла, что это был академик Сахаров.
В 1978 году наш курс выпускников отмечал в ресторане двадцатипятилетие окончания института. Собралось около 170–200 человек, в основном, врачи, жившие в Ленинграде, и только несколько выпускников приехали из других городов. Лена приехала на этот праздник из Москвы одна, без мужа, и немного опоздала. Все столики были уже заняты. И только наш столик — ее близкие друзья — дружно аплодировал ее появлению. Боже мой! Как все боялись приветствовать «жену академика Сахарова»! Во время этого чаепития к нашему столику подходили наши сокурсники, и я помню их слова: «Тебе, Лена, легко говорить открыто все, что думаешь, у тебя за спиной академик, он тебя защитит, а у нас такой возможности нет». Ну и так далее… Все забыли, что она никогда не покорялась чувству страха, ни раньше, ни теперь, ни потом. Ни с первым, ни со вторым мужем.
После этой встречи у меня дома, на Невском проспекте, собралось еще человек 8–10 наших. Много говорили о возможной эмиграции, о будущем наших детей и нашем собственном. Слушали ее, как и 25 с лишним лет назад в наши студенческие годы, с замиранием сердца и по-прежнему с любовью. И никто, или почти никто из собравшихся не знал правды о ее жизни. Никто из нас, и я не исключение, не знал о ее выходе из партии в знак протеста против военных действий в Чехословакии в 1968 году. А ведь этот поступок мог легко закончиться тюрьмой или даже смертью. Разве это нельзя назвать личным героизмом?
В 1977 году я была у них дома, когда приехала ставить в посольстве Голландии какие-то подписи на визе. Руфь Григорьевна дала мне вязаный платок, чтобы я привезла его в США и отдала Татьяне Янкелевич.
Елену Боннэр я совершенно боготворила, и не только я одна. Моя любовь, конечно, перешла и на её детей. Я оказалась в Бостоне благодаря Татьяне, сделавшей гарант моей дочке, которая жила у неё несколько недель, пока обустраивалась в Америке. Я очень любила и Руфь Григорьевну, она иногда имела силы и навещала меня в Бруклайне из Ньютона, где она благополучно и красиво жила со своими внуками. Мы с ней часто говорили о Лене.
На новом месте в Бруклайне мы с Леной, живя рядом, много времени проводили вместе, но это уже совершенно другой «этап жизни».
Николя Милетич
Милетич Николя — журналист, многолетний сотрудник агентства «Франс Пресс» (AFP). Первая его командировка в Москву длилась с 1978 по 1981 годы, он был вынужден покинуть СССР из-за того, что помогал диссидентам.
Я приехал в Москву в июне 1978 года. С момента моего приезда и до знакомства с Андреем Сахаровым и Еленой Боннэр прошло две недели. Я сразу поехал в Калугу на суд над Аликом Гинзбургом (июль 1978 г. — Ред.). У здания суда другие иностранные корреспонденты показали мне Сахарова и Боннэр. Я был совсем молод, они обращались ко мне на ты, называли Колей.
Николя Милетич, 2015.
Иногда Андрей Дмитриевич сам звонил в AFP и предлагал приехать. Помню подобный случай, звонит Сахаров: «Коля, можете приехать — тут татарка, перебралась в Крым из Узбекистана, но её дом разрушили (обычная история), теперь она в Москве с ребенком и не знает, где жить».
Я приехал. И хотя, наверное, Сахаров уже два часа слушал эту бедную женщину, он помогал ей детально объяснить мне всё снова. Для меня было очень трогательно, что такой великий человек, как Сахаров, говорил: «Извините, уточните, когда было то-то и то-то». Очень спокойно, как будто это было главным делом его жизни. И таких случаев было много.
Пресс-конференция в постели, 1978.
Андрей Дмитриевич всегда говорил медленно, что было удобно мне как иностранцу. Когда собирались большие компании, Андрей Дмитриевич часто не задерживался в них долго, быстро уходил. Видно, что ему было некомфортно.
С диссидентами общались AFP, Reuters, Associated Press, New York Times, Washington Post и даже экзотичные Christian Science Monitor — тогда, возможно, они были на подъеме. Также корреспонденты из ФРГ. На пресс-конференции диссидентов в квартиру А. Д. Сахарова приходили 15–20 журналистов.
Журналисты из соцлагеря, понятное дело, не приходили. И даже югославская пресса, которой в Москве было немало, не контактировала. Некоторые западные корреспонденты также были осторожны в общении с диссидентами, так как боялись, что их могут выслать из СССР.
С диссидентами иностранный корреспондент мог нормально разговаривать. Было не так просто подойти к обычному советскому человеку и сказать: «Вот, я — западный журналист, можете мне рассказать…» Между собой журналисты говорили, что Елена Георгиевна — «дракон», «страшный человек», с которым не нужно ссориться. Всем был виден контраст — Андрей Дмитриевич всегда мягкий, спокойный. Она же могла резко что-то сказать. Но это был симпатичный контраст.
Помню, была назначена одна из пресс-конференций, но Андрей Дмитриевич заболел. Её проводили в комнате, где он лежал. Боннэр что-то говорит, может быть, Сахаров — тоже. Другие люди читали заявление — как обычно.
Кто-то спрашивает: «Андрей Дмитриевич, как вы себя чувствуете, вы долго будете лежать?» Он не успевает ответить, и уже слышен голос Люси: «Академик Сахаров будет лежать ещё столько-то дней».
В квартире Сахарова проводилось больше всего пресс-конференций Хельсинкской группы, евреев-отказников и других. Понятно было, что это квартира Сахарова, вряд ли ворвется КГБ — это была какая-то всё-таки защита. Агенты, конечно, ходили вокруг дома, но проведению пресс-конференций это не мешало. В конце каждой пресс-конференции раздавались заявления, которые можно было цитировать.
С Иваном Ковалевым, 1980.
Общаясь с диссидентами, от них, можно было узнавать какие-то новости раньше, чем они появлялись в «Хронике текущих событий». А диссиденты могли просить иностранных корреспондентов отправлять письма за границу, устанавливались личные контакты.
Мы боялись иметь дела не с теми людьми. Мы хотели быть уверены, что те, с кем мы лично взаимодействуем, не стучат. Если я видел человека у Сахарова, значит, по всей вероятности можно считать, что это «нормальный» человек. Для меня были три такие квартиры, где было возможно встречаться с хорошими и надежными людьми: Сахарова, Арины Гинзбург и Димы Борисова.
Елена Боннэр и Лиза Алексеева на проводах Николя Милитеча. Квартира на Чкалова, сентябрь 1981 г.
Постепенно я стал бывать в квартире на Чкалова чаще. Я сдружился с Лизой. Помню, во время одной из пресс-конференций она мне сказала: «Зачем тебе слушать, они и так одно и то же говорят, а потом дадут тебе бумажки. Лучше научи меня играть на гитаре». Это, наверное, была полушутка, но её пришлось разочаровать и объяснить, что мне платят за то, чтобы я слушал, что происходит на таких мероприятиях.