Мы с Лизой были примерно одного возраста, она знала, что я занимаюсь не только журналистской работой, но и помогаю по мере возможности. Также мы поняли с Ваней Ковалевым, что чтобы постоянно получать от него почту, «Бюллетень „В“», я могу забирать их из квартиры Сахарова, не встречаясь с Ваней лично. В квартире постоянно кто-то находился, что делало почти невозможным негласный обыск.
«Бюллетень „В“» выходил очень часто, я это прекрасно знаю — я переправлял его Крониду Любарскому в Германию. Естественно, я не переправлял напрямую, а через родственника во Франции. Это можно было делать только дипломатической почтой.
В июне 1980 я собирался поехать в Париж, чтобы жениться. Елена Георгиевна мне говорит: «Коля, ты не можешь на два дня позже улететь? Руфь Григорьевна не хочет одна лететь на самолете в Париж» (из Парижа она полетела в США). Мы отправились вместе. Помню, Руфь Григорьевну очень жестко шмонали в аэропорту, даже не пропустили копеечные ложки под Хохлому, которые продавались повсюду — чтобы «показать, кто главный». Несколько месяцев до (или после) этого Елена Георгиевна также обращалась ко мне с просьбой отправить телеграмму из Парижа в Нью-Йорк для заочного бракосочетания Лизы.
К моменту, когда меня выдавили из СССР, за мной ездили четыре машины слежки — следили так, чтобы я заметил. Может быть, до этого следили тихо. Когда Ивана Ковалева арестовали (25 августа 1981 г. — Ред.), ему сказали: «А вы знаете, что Милетич — агент французских спецслужб?» Уже в Париже мне Ваня рассказал, что честно ответил: «Он об этом мне ничего не говорил». Абсолютно правильный ответ.
К моему начальнику в AFP в сентябре 1981 пришел Борис Т., «профессиональный друг иностранцев». Тогда он работал в ТАСС, сейчас выступает иногда по «Эху Москвы». Он свободно общался с начальником AFP в Москве, что было невозможно для обычного советского журналиста. У них были близкие отношения, мой начальник менял деньги неофициально через этого человека, что было запрещено, но очень выгодно.
Борис Т. сказал ему, что я агент ЦРУ и британских спецслужб, а также антисоветской организации — какой, не уточнил. И из-за этого будут меня выгонять. Начальник мне это пересказал, и он хотел знать, действительно ли я что-то «плохое и запрещенное» сделал вместе с диссидентами. Я, конечно, ему ответил, что ничего такого — я общаюсь с ними, потому что это источники информации.
Затем мне не продлили визу и аккредитацию, мне пришлось покинуть СССР. Перед отъездом я пришел к Елене Георгиевне (Андрей Дмитриевич уже был в Горьком), она устроила мне проводы — было очень трогательно, для меня это очень хорошие воспоминания. Позже я видел Елену Георгиевну во Франции и Италии.
В это время, помимо меня, ещё 10–12 иностранных журналистов выгнали за общение с диссидентами — это только случаи, которые я помню. Если моему шефу сказали, что я — агент ЦРУ, то у меня есть все основания считать, что и другие высланные журналисты были такими же «шпионами».
Мне кажется, диссидентские материалы, передаваемые на Запад и информация о борьбе правозащитников в СССР влияли на политику США и стран Западной Европы. В СМИ был постоянный поток такой информации — как минимум, это подрывало влияние просоветских и вообще левых партий. A в обществе на Западе из-за этой информации возрастало число людей, которые понимали, что в СССР за решеткой сидят абсолютно невинные люди, что несколько политзэков умерли в лагерях и т. п.
Но, конечно, переломным моментом для Запада было появление там книги «Архипелаг Гулаг», это был огромный удар. До «Архипелага» было множество свидетельств, но люди не были готовы их слушать, после этой книги критической информации об СССР стали верить.
Наталья Мищенко
Мищенко Наталья Матвеевна — двоюродная сестра Елены Георгиевны Боннэр, дочь старшего брата Руфи Григорьевны Боннэр — Матвея Григорьевича Боннэр.
Как наши родственники попали в Читинскую область? Кто его знает. Кто-то говорил, туда какого-то каторжника Боннэра сослали. Никто достоверно не знает. История о том, что какой-то преступник поменялся фамилией с французом на каторге — это домыслы, фантастическая история. Попасть в Сибирь мог кто угодно, и немецкие евреи в том числе. Написание БоннЭр — это самодеятельность, в то время буквы «э» не было в алфавите, так что правильно — БоннЕр.
С мужем Сергеем Максимовичем Мищенко.
Моя бабушка — ее звали Таня, а все (дети, внуки) называли Батаня — урожденная Рубинштейн. Вышла замуж в 17 лет за Григория Боннэра, который был одним из 13 детей Рафаила Боннэра. У Батани и Григория было трое детей: мой отец Матвей (1898), мать Елены Георгиевны Руфь (1900) и Анечка (1902).
У деда Григория было 8 братьев и 4 сестры. Сестры практически все поумирали. У этих братьев были свои дети, я знаю только про Роберта[290] и Раису[291] — двоюродных брата и сестру моего отца. Однажды в интернете мы нашли родственника, который тоже разыскивал своих — предприниматель из Москвы, Боннэр.
Я понимаю так, что наша семья была разночинной, мужчины занимались перегоном скота в Сибири. В 1905 году муж Батани, мой дед Григорий Рафаилович, погиб, осталась она с тремя ребятишками. Мой отец родился в Черемхово Читинской области, окончил там гимназию. Потом семья обосновалась в Чите.
Есть большой красивый альбом о гастролях Веры Комиссаржевской в Чите. Проезжая мимо дома, где жили мои родственники, она увидела играющих детей. Она попросила, чтобы Руфу, тогда девочку, взяли в её спектакль «Нора» для выступления в Чите. На фотографии в альбоме Комиссаржевская с детьми, но я там лиц не рассмотрела, там все в полоборота[292].
Мой отец работал на судоверфи корреспондентом «Забайкальского рабочего», в командировке в Сретенске встретился с моей мамой. Его отправляли на полгода в Харбин — уж не знаю, зачем. Там он встречался со своими однокашниками — гимназистами. Его арестовали как японского шпиона в 1937 году. Я была потрясена тем, что справка о приведении в исполнение решения тройки датирована 29 декабря, а расстрелян мой отец 20 декабря. Было выдано фальшивое свидетельство о том, что он умер в 1944 году, Люся нашла документы, это опровергающие.
Семейные фотографии сохранила моя мама[293]. Она их все возила за собой. Они поездили из Ленинграда в Каттаткурган, Владивосток, Сретенск. Когда она вернулась в Ленинград, в 1957 году, я эти фотографии увидела.
Я младше Зори[294] на девять лет, Люси — на двенадцать. Люсю в детстве, до войны я не помню совсем, хотя она говорит, что со мной возилась, когда мне было около трех лет. Люся себя считала москвичкой: всё детство и большую часть юности она прожила в Москве. Мама моя рассказывала, что Люся вместе с Севой Багрицким приезжала в Ленинград.
Когда арестовали папу, 26 октября 1937, Люся была в Ленинграде, помогала. Маму сорвали из института с госэкзаменов и выслали в Среднюю Азию. Моя тетя Аня, мама Зори, поехала работать на Дальний восток, а по дороге завезла меня к маме, в узбекский город Каттаткурган. Мама моя там работала учительницей в школе. Я в Узбекистане заболела малярией, болела целый год, и маме сказали: не вывезете дочку, она умрет. Она написала письмо Батане, та сказала — присылай. Меня с попутчиками отправили в Ленинград. Я приехала в 1940 году.
Елена Боннэр с детьми на даче, 1964.
До 1937 года мы тоже жили вместе с Батаней, после ареста родителей к нам перебрались Егорка с Люсей. Я была очень маленькая, ничего не помню. Когда началась война, Люся ушла на фронт, Егорка сбежал. Из совсем детских воспоминаний — помню, как Игорешка меня привязал к столу, сказал: «Ты будешь сторожевая собачка. Сторожи, а я пошел по делам». Приходит Батаня, а я сижу и гавкаю на неё.
— Что случилось? — спрашивает Батаня.
— Я сторожу дом.
— Вот стервец!
Егорка был эвакуирован из блокадного Ленинграда со школьным интернатом, потом Люся, которая со своим санитарным поездом ездила по всей стране, нашла его в Омске, устроила в Ленинграде в мореходное училище. В итоге он выучился и стал офицером. Батаня для меня главный человек. Не было бы Батани — не было бы меня. В архиве у Тани есть её письма к Люсе на фронт. В одном из писем Батаня пишет: «Сейчас моя главная задача — сохранить Наташку». В 1943 году меня эвакуировали, Батаня умерла 30 мая 1942 — от язвы желудка, в 63 года. Ко мне никто из родственников по папиной линии строг не был. То ли в память об отце, то ли меня считали девочкой, которая перенесла блокаду, еле выжила, которую Батаня спасла.
Тетя Руфа, когда в 1945-м вернулась из заключения, сначала болталась где-то за сто километров от Ленинграда, часто с маленькой Танькой, которая родилась в 1950-м. Если она приезжала, то контрабандой. Руфа маленькую Таньку брала, потому что Люся работать должна была.
Когда я училась в институте, я часто бывала на Фонтанке — там жили Руфа, Ваня, Люся и их ребятишки. Люся и Иван — два врача, какие они могли быть богатые? Люся с Ваней жили на Фонтанке, 53, где было 14 или 13 комнат, 40-метровая кухня, одна ванная. У них комната была метров 25. Когда я студенткой была, они меня привечали, подкармливали, даже подбрасывали мне денег.
Люся с Ваней собирались c приятелями, смотрели какие-то кинопленки, мне не показывали — говорили, нельзя. Думаю, это было что-то неполитическое. У них собирались компании, их приятель Валя Маркевич вечно стихи читал. Зорька — по образованию филолог, они с Люсей вечно сочиняли стихи. Я приезжала когда к Зоре — никогда уснуть вовремя было нельзя — меня приобщали к поэзии.
Потом Люся с Ваней[295] уехали в Ирак, тётя Руфа детьми занималась, моя мама помогала