Руфа была очень талантливым человеком. Прекрасно рисовала, шила. Шила так: брала тряпку, на тебя накинет, ножницами нарезала — и шила очень хорошо. Мне сделала чудесный по тому времени костюм — шотландка-юбочка, жакет с воротником, с поясочком. Когда я была студенткой, она меня одевала. Шила Люсе платья к разным встречам. Идут они с Ваней на юбилей их института — она чудесное платье сшила из какого-то крепа, цвета морской волны. Я всегда посылала тёте Руфе поздравительные открытки.
Родственники у нас очень юморные. Руфа рассказывала: «Когда пошли смотреть квартиру на Чкалова, я зашла и села на унитаз, это единственное место, где можно было посидеть». Другой родственник, доктор Григорий Берлинский принес подарок — только медики могут так шутить — эмалированный горшочек с крышкой, а там пиво и две сосиски.
С 1959 по 1968 годы, когда мы с мужем работали на севере, я прилетала в Москву в отпуск, мы обязательно встречались с Люсей. После 1968 года тоже проезжали Москву в отпуск или из отпуска.
По натуре Люська была взрывной, могла наорать, например, на Ваню, если он выпьет лишнего. Но Ваня такой человек, на которого злиться было невозможно. Выпить Ваня любил — это было, а Люся не пила вообще.
Люся с Иваном не ссорились — я у них никакой ругани никогда не слышала. Из-за тяжелой болезни Алеши, от которого ленинградские врачи отказались, они все в 1964-м переехали в Москву. Почему они разошлись, не знаю. Ваня тогда вернулся в Ленинград. Он шел в гору, был судебным медэкспертом. Ваня очень её любил, называл Ленкой.
Во второй половине 1960-х был самый разгар любимовского театра[297]. Вся квартира на Чкалова была завешена шаржами, стихами, ещё что-то на кнопках было привешено. Как-то, помню, Ваня нас встретил, в квартире беспорядок — я спрашиваю, что случилось, он: «А… После спектакля приходили».
Последний раз я прилетала в Москву в то время, когда они ещё не совсем разошлись, но это было очевидно. По-моему, в 1962 году. Мы прилетели с подругой, на такси приехали утром на Чкалова. Поднялись в квартиру, там был один Ваня. Он встал, нас встретил. Мы пили чай. Я спросила, где Люся, он ответил, что она с детьми — в Мичуринце. Они там снимали дачу у вдовы Казакевича. Мы поехали туда с Ваней. Там была, по-моему, тетя Руфа, Алешка играл с заводной машинкой.
Танька была уже довольно большой девчонкой, всё просилась ночевать в саду. Руфа запрещала. А Таня говорила, что мама разрешает. «Вот пусть мама с тобой и сидит, а я тебя одну в саду не оставлю». Ездили купаться на какое-то озеро. Затем Ваня уехал и больше не приезжал. Таня, когда приезжала в Петербург, всегда останавливалась у них. Алеша и Таня общаются с Олечкой (сводной сестрой). Там всё по-человечески.
Справа налево: Елена Боннэр, Наталья Мищенко и Вера Алиханова (вдова Игоря, брата Елены Георгиевны), 23.06.2002.
Когда Люсе делали операцию, я ездила к ней. Тогда же мой муж, Сережа, много общался с Андреем Дмитриевичем. Тетя Руфа говорила Люсе: «Сережку не впутывай в эти дела». Он же офицер тогда был. Но Сережа заходил к ним на Чкалова, да и я заходила. По паспорту моя фамилия Мищенко, а в девичестве — Боннэр. К моему мужу на работу приезжали из КГБ и спрашивали, что значит Боннэр. Он сказал всё, как есть. Мы думали, что его попрут, но обошлось.
Когда Люся жила с Андреем Дмитриевичем, все смеялись, что в квартире никогда не могли найти сахарницу. Андрей пил чай, и сахарницу он таскал за собой. Её находили под креслом, под кроватью, ещё где-то. Обстановка у них всегда была очень хорошая, раздражений я не помню никаких. Народу бывало много — кто угодно мог прийти. Все себя очень хорошо чувствовали на кухне: начинали кипятить, кто-то что-то приносил. Доставалась куча разномастных тарелок, потому что постоянно что-то билось — демократичная обстановка была. Люсю это всё устраивало, а Андрей Дмитриевич — это человек в себе. Он говорит: «Да, да, да», но ощущение, что смотрит сквозь тебя. Но всегда был доброжелателен. Если он работал, то просто уходил в другую комнату.
Я была в Горьком в командировке в 1984 году. У нас родственница была, Раиса Лазаревна Боннэр, военный врач. Я позвонила ей и сказала, что еду в Горький. Она сказала мне купить ветчины, дала адрес в Нижнем Новгороде. Сказала, там живут её какие-то дальние родственники — я их не знала, не видела никогда.
Я пошла, купила большой кусок ветчины в оболочке. В Горьком я пришла в какой-то ветхий-ветхий дом. Когда я о чем-то открыла рот, женщина сделала знак молчать. Мы поговорили с ними, они ни о чем не спрашивали. В этот дом приходили Андрей Дмитриевич с Люсей. Когда мы вышли из дома, мне сказали, что там всё прослушивается, за этим домом тоже следят. Обстановка в этом доме была очень грустной — это было видно, когда они попытались накрыть на стол.
Когда я сказала, что хочу зайти к Люсе и Андрею Дмитриевичу, мне сказали, что делать этого не нужно — их квартира постоянно контролируется, стоят топтуны рядом с подъездом, везде прослушки. В Горьком меня ещё в один дом посылали — там дали банку липового меда. В этом доме я почти ничего не помню.
В Горьком с продуктами было очень плохо, жрать нечего было вообще. На полках в магазинах стояли килька и пиво. Весь Горький ездил в Москву отовариваться, что-то могло быть в заводских столовых. 1984 — очень голодный год, я всегда его проклинаю. Моим сыновьям нужно было мясо — мы-то зарабатывали неплохо, но и в Ленинграде купить мясо было невозможно. В субботу в семь утра нужно было добежать до магазина, занять очередь. Первыми у нас никогда не получалось — были вторыми-третьими. Выходил такой респектабельный продавец, выносил поднос, на котором лежали три-четыре куска с маленькими косточками. А дальше шли только кости. Больше двух килограммов мяса одному человеку в магазине за один раз не продавали.
Перед похоронами Сахарова Люся всю ночь просидела над гробом. На похоронах постоянно шел поток людей в Московском дворце молодежи, играла живая музыка, музыканты сменялись — молодые студенты, артисты, ансамбли — и вдруг с музыкой образовалась пауза. Рэм[298] стоит, а рядом — Анечка, дочка Танина. Рэм говорит Анечке: «Может, ты поиграешь?». Анечке 13 лет:
— А что поиграть?
— Ну, Шопена.
Она пошла и играла минут 20.
Из Дома молодежи мы в этом катафалке поехали в Академию наук. Недалеко от здания Академии остановились, вынесли гроб, поставили его на что-то. А рядом лестница широкая, подъезд и выход из какого-то дома — это здание Президиума Академии. Открылась дверь, и вышел Горбачев со свитой — попрощаться. Здоровые амбалы окружили это всё, зонт держали над Горбачевым. Он вышел, весь лоснившийся, будто загримированный. Люся стояла как железная, как кол в неё воткнули. В Академии с Сахаровым прощались ученые.
Иван был на похоронах Сахарова, со своей дочерью от второго брака Ольгой. На следующий день они с Олей были на Чкалова. Отношения у них с Люсей были — как студенческие, они продолжались всю жизнь.
В конце жизни у Люси было низкое давление, из-за этого раньше половины двенадцатого Люся не поднималась.
Очень хорошая у нас встреча с Люсей была в 2002 году. Мы провели день вместе в Москве, на Земляном валу. Там была Люся, я, Зоря и Верочка. Верочка — жена Игоря, Люсиного брата. Брата уже давно не было, но они общались. Люся выключила телефон — сказала: «Сегодня меня нет. Я вас провезу по старой Москве» — возила нас по мостам, переулкам, рассказывала… Она тогда ещё водила машину. Съездили на кладбище. Потом приехали домой, сварганили обед, выпили, посидели. А вечером Люся села с телефоном — когда все разъехались.
Сергей Мищенко
Мищенко Сергей Максимович — муж Натальи Матвеевны Мищенко.
Я познакомился с Еленой Георгиевной в 1955 или 1956 году. Она жила тогда в Ленинграде с мужем Иваном Семеновым и дочкой Таней. Я тогда был курсантом, учился в военном училище, приходил к ним со своей будущей женой. Мне тогда был 21 год, Люсе — 33. Меня принимали очень тепло, радушно, у меня всегда были прекрасные отношения со всеми родственниками жены.
На обороте написано: «Дорогой тетке от племянников Н. и С. Мищенко, 18.01.1959».
Они жили в коммунальной квартире на Фонтанке, недалеко от Большого драматического театра, у них там была небольшая комната. Коммунальная квартира была очень большая, кухня огромная. Всего в коммунальной квартире на Фонтанке жило 12–13 семей. В отличие от других коммунальных квартир, я не помню там никакой ругани, склок. Даже в маленькой комнате у них была хорошая библиотека, часто разговаривали о литературе, Люся знала много стихов, люди они были очень интеллигентные. Руфь Григорьевну я там не видел, познакомился с ней уже в Москве.
Не могу сказать, что мы заходили часто: увольнительные в училище у меня были только на выходных, всегда было много дел, которые нужно было сделать.
В 1957 году мы с Наташей поженились и уехали на север, где я служил. Когда мы вернулись в Ленинград, Люся жила уже в Москве. Когда мы бывали в Москве, мы останавливались либо у них, либо у отца Зори. С середины 60-х годов мы приезжали в Москву почти каждый год. Я бы не сказал, что в квартире на Чкалова всегда было много народа, хотя иногда кто-то и приходил. По вечерам у них было принято вместе ужинать, пить чай и беседовать на кухне. Правозащитники, которые к ним приходили, были мне незнакомы, но с ними сразу возникали доброжелательные отношения.
Когда Иван разошелся с Люсей, мы не прекратили с ним общаться, с его семьей были самые хорошие отношения всегда. До того, как Люся вышла замуж за Сахарова, я о нем не знал. Когда мы познакомились, с ним также установились самые теплые отношения.
Да, ко мне на работу один раз приходили сотрудники КГБ. Их в основном интересовал Андрей Дмитриевич, а не Люся. Спрашивали, знаю ли я Андрея Дмитриевича. Я сказал, что да, знаю его, с уважением к нему отношусь. Но это, конечно, были уже не те гэбисты, что в 30-е годы. Мы разговаривали с ними абсолютно спокойно, мирно. Я не скрывал, что встречался с Андреем Дмитриевичем и сказал, что, если они считают это недопустимым, я готов уйти из армии. «Нет-нет, что вы», — ответили они. Последствий для меня никаких не было. Они знали, что я редко в Москве бываю.