та, он был судебным мадэкспертом. Он мне показывал некоторые уголовные дела — ужас, конечно.
В 1954-м Руфь в Москве получила квартиру, позже в Москву из-за болезни Алеши переехала Люся. Руфь и Люся Москву воспринимали как свой город. В Москве Люся была связана с ЦДЛ, ходила на все чтения. Также в ЦДЛ мы бывали и в верхнем, и в нижнем ресторанах. Люся тогда же познакомила меня с Лидией Густавовной [Суок-Багрицкой]. К тому времени Люся уже немного писала. Мне запомнилась одна повесть — то ли Люся написала ее, то ли рецензировала — об одном учителе, слепом, вернувшемся с войны. Дети же жестокие — они подсказывали друг другу так, чтобы он не мог это уловить. Но в классе нашелся кто-то, кто пристыдил учеников, сказал, что так делать некрасиво. Обманывать пострадавшего на фронте человека — всё равно, что родину обманывать. Не помню, где, но повесть эту напечатали, — по-моему, в какой-то газете. Это происходило до ее поездки в Ирак.
Микоян был близок с Геворком, рассказывали, что до революции он даже укрывался с ним одной шинелью. Однажды он предложил Люсе поехать в Ирак, в составе советской делегации. Они поехали вместе с Иваном. К поездке в Ирак отношение было хорошее — это было очень интересно. Я знала, что они едут туда лечить людей, а что они едут бороться с какой-то эпидемией — не знала[302].
В 1968 году Люся была во Франции, у родственников. Оттуда она привезла мне керамический подсвечник в виде Эйфелевой башни и очень хороший отрез на платье.
Люся 1923 года рождения, тогда как в паспорте записан 1922. Когда шла речь о пенсии, она говорила, что ей повезло. Правда, как участник войны она и так имела право на раннюю пенсию. Когда она ушла на пенсию, почему-то у нее была не оформлена пенсионная книжка. Я ходила в её училище и хлопотала, чтобы ей вписали весь трудовой стаж.
А в 1954 году в квартиру на Чкалова мы с Руфью вдвоем вошли первыми, с открытыми ртами. Руфь сразу папиросу взяла, я — тоже. Мы тогда курили «Беломор». И негде было сесть, мебели ещё не было: посидели на ванной, на приступочке у балкона. Квартира шикарная.
Май 2016 г.
Сима Мостинская-Лавут
Сима Борисовна Мостинская — вдова Александра Павловича Лавута (1929–2013), активного участника правозащитного движения в СССР, проведшего 3 года в лагерях (1980–1983) и 3 года в ссылке (1983–1986).
Не очень помню, когда точно я с ней познакомилась. Не помню, чтобы Елена Георгиевна приходила к Сереже Ковалеву: по-моему, я её там никогда не видела. Сам Сергей Адамович у них бывал: если мы по какому-то поводу попадали к Сахарову и Боннэр, Ковалев всегда у них был.
Сима Мостинская-Лавут
Андрея Дмитриевича мой муж знал раньше, чем Елену Георгиевну. Ещё с Ковалевым он ходил к Сахарову на старую квартиру, на Соколе. С Ковалевым изначально знакомство было по научным делам, а затем уже — по правозащитным.
Александр Павлович довольно часто виделся с Андреем Дмитриевичем: обсудить какой-то текст, составить письмо. Иногда Александру Павловичу доставалось от Елены Георгиевны — что он чего-то не сделал, или опоздал — но ему не привыкать, он спокойно относился к таким вещам.
То, что моего мужа могут арестовать, я понимала. Если его долго не было, я думала, что уже схватили. За ним очень долгое время ходили.
Он ждал, что его со дня на день арестуют. Однажды его схватили и возили по Москве сколько-то времени: провезли мимо Лефортово, мимо Московского городского суда и увезли куда-то очень далеко. По-моему, в направлении Внуково, и там отпустили. Его арестовали в апреле 1980 года, тогда была чистка, вызванная предстоящей летней Олимпиадой и другими причинами — по России было более 40 арестов. Почти все арестованные в Москве в этом году — наши знакомые. Абрамкин, Бахмин и другие.
Я считаю, ничего диссидентам не удавалось добиться… Не помню, какой был год, Таня Великанова говорила: «это случилось, потому что мы так делали, этого мы освободили…». Всегда есть оптимисты, а есть пессимисты. Она считала, большую пользу принесла «Хроника», а я всегда к этому скептически относилась.
Я помогала немного по «Хронике»: расшифровывала бумажки, пришедшие из лагерей. Люди из папиросной бумаги делали мелкие катышки и глотали их, перевозя, таким образом, сведения. Таких информаторов у нас было много.
Когда я помогала расшифровывать материалы для «Хроники», я хотела поддержать таким образом мужа. Просто из человеческих побуждений — как-то помочь своим. Бывало, я пыталась отговаривать мужа заниматься такой деятельностью, но ничего не получилось.
Пока Александр Павлович сидел, мы общались с Еленой Георгиевной — она интересовалась, кто меня допрашивал, куда вызывали. Советы, как себя вести, давала Софья Васильевна Каллистратова — я к ней часто ходила, когда мужа арестовали.
Когда над Александром Павловичем был суд (в конце декабря 1980 г. — Ред.), там появилась Елена Георгиевна. Суд проходил в Бабушкинском районном суде, в зал никого не пускали. Я в этом районе жила ещё до войны, знала это здание. Елена Георгиевна обнаружила там кафе и поила кофе всех знакомых.
Народу было очень много, стояли на улице, расспрашивали, кого и за что судят. Мы пытались объяснить, что хорошего человека судят за то, что он говорил правду. Суд шел два дня, Елена Георгиевна точно приходила в первый день.
Елена Георгиевна очень хорошо умела говорить: голос замечательный, дикция поставлена. Широко всех привечала. Мы всегда собирались в квартире на Чкалова. Она устраивала встречи, мы на них приходили.
Однажды ко мне приехали несколько литовцев и привезли литовское дерево — знаете, они пекут в виде дерева бисквит? Огромное дерево, с веточками. Его было предложено отдать Андрею Дмитриевичу. Дерево это привез Терляцкас. Мы отвозили передавать, там были и Елена Георгиевна, и Андрей Дмитриевич — была приятная встреча.
Александр и Сима Лавут, Юрий Шиханович, Таня Осипова и Иван Ковалев, 1979.
Отмечались дни рождения Андрея Дмитриевича. Когда ему было 60 лет, были разосланы приглашения с его фотографией и надписью внизу: «21 мая 1981 года Андрею Дмитриевичу Сахарову исполняется 60 лет. Сейчас он живет в г. Горьком, проспект Гагарина, дом 214, кв. 3»[303]. Сам он был в ссылке, а мы отмечали в квартире на Чкалова, было много народа.
Когда Андрей Дмитриевич с Еленой Георгиевной вернулись в Москву из поездки в Америку — это было в декабре 1988 года, и это был первый в жизни Сахарова выезд за рубеж — их встречали я, Александр Павлович, и ещё некоторые люди. Наверное, эта встреча запомнилась потому, что это было первое возвращение из Америки, а не отъезд туда.
Полутора годами раньше, в июне 1987 года, из Америки приехала Руфь Григорьевна. Я с ней очень дружила, общалась по возможности — я ещё тогда работала. Я успела к ней несколько раз зайти, но в декабре 87-го она умерла — замечательная была женщина. Разговаривали с ней о детях, внуках, каких-то женских делах. Она рассказывала, что в Америке больше жила у Алеши, потому что у него дома не было лестницы, а к Таньке нужно было на второй этаж подыматься.
Обычно Руфа Григорьевна была не со всеми, а в своей комнате — она плохо себя чувствовала. Многие приходящие заходили к ней — поговорить, немножечко её развеселить. Не могу назвать себя её подругой — она здорово меня старше. Руфа Григорьевна общалась с соседями на Чкалова, они были очень симпатичными. Наверное, у неё были и свои друзья.
Возращение Руфи Григорьевны из 7-летнего пребывания в США летом 1987. С левого края: правнук Матвей, Елена Боннэр, Александр Лавут, Р. Г.
Из Горького Андрей Дмитриевич и Елена Георгиевна вернулись в конце декабря 1986-го, а день рождения у Елены Георгиевны — 15 февраля. Я очень хорошо помню, что ей было 64 года. На торт нужно было 64 свечки: то ли Елена Георгиевна сама, то ли кто-то из нас придумал, что нужно поставить 60-свечовую лампочку. На торт поставили лампочку, вокруг нее ещё 4 свечки.
Мы виделись с Еленой Георгиевной в Бостоне и привозили ей сигареты. Она всегда просила сигареты из Москвы — ей привозили все знакомые, которых я знаю. Бэла Коваль этим занималась: узнавала, что кто-то едет, и передавала сигареты. У Елены Георгиевны в США была симпатичная квартирка на тихой бостонской улице.
Наверное, Андрей Дмитриевич и Елена Боннэр уставали от большого потока людей. Ну как не уставать? Но внешне это не проявлялось.
Алексей Панкин
Панкин Алексей Борисович — журналист, бывший член жюри премии имени Сахарова «Журналистика как поступок». Ныне — обозреватель «Комсомольской правды».
Елена Боннэр — жизнь как оправдание любви
В октябре 2008 года на Сахаровском конгрессе в Кембридже, штат Массачусетс, я увидел впервые эту совершенно легендарную женщину — при том, что еще в 2001 году, в том числе и с её благословения, я стал членом жюри премии имени Сахарова «Журналистика как поступок».
Алексей Панкин
Она уже была чуть ли не в коляске, но при личной встрече подтвердились мои предварительные о ней представления. Которые заключаются в том, что масштаб личности жены великого человека полностью соответствует этому статусу и выходит далеко за пределы, так сказать, мировоззренческой сферы.
Мировоззрение может быть очень разным, но есть потрясающая порода несгибаемых совершенно женщин — умных, ярких, волевых. Которыми, если так можно выразиться, господь Бог награждает великих людей, которые становятся их путеводными звездами.
С Еленой Боннэр и Татьяной Янкелевич на Сахаровском конгрессе в Гарварде, октябрь 2008.
Как мне кажется, я на своем веку встречал трех таких изумительных женщин. Одна из них — Елена Георгиевна Боннэр. Если говорить о советской иерархии, вдова диссидента номер один или два — в зависимости от того, кого считать первым, Солженицына или Сахарова.