Судьба свела меня с другой такой же потрясающей женщиной, Ольгой Мироновной Зиновьевой. Слава Богу, ещё молодая и полная сил вдова Александра Зиновьева, диссидента номер три в той же советской иерархии.
Они принципиально разные по мировоззрению, по взглядам, но жизненная энергия в них — одинаковая.
Ещё одна такая же потрясающая женщина, Агнесса Кун[304], которую называли даже «красной Лолитой» — дочь Бэла Куна[305], вождя венгерской революции, видного большевика и деятеля Коминтерна, человека с достаточно кровавой репутацией. В юном возрасте, лет пятнадцати, Агнесса влюбилась в венгерского революционного поэта Антала Гидаша[306], была верна ему всю жизнь. Они прошли лагеря — каждый по отдельности. До конца жизни она осталась большевичкой-антисоветчицей, если можно так выразиться.
Как будто Бог создает таких потрясающих женщин, чтобы дарить их великим мужьям. Невероятная энергетика этих любящих жен гораздо важнее, чем всё, что они проповедуют.
Несмотря на то, что я эволюционировал, можно сказать, от Сахарова к Зиновьеву, эти несколько часов общения с Еленой Георгиевной навсегда остались в моей памяти. Мы хорошо поговорили, у нас потом даже была какая-то переписка — очень хорошая, теплая, личная. У меня было ощущение, что на том конгрессе она ко мне как-то особенно тепло отнеслась, несмотря на то, что я уже тогда из общей либеральной когорты выбивался своей реакционностью.
Насколько я помню, в то время я прочитал её совместные дневники с Сахаровым: его запись, её запись ([5] — Ред.). Опять же, абстрагируясь от политики, это такой замечательный документ любви! Вокруг этого было много скандалов, кто-то говорил — не надо печатать, слишком интимно, зачем так обнажаться. Вокруг этой книги шли большие споры, а я сказал, что на меня она произвела глубочайшее впечатление — и это стало поводом для нашего общения.
Меня в премию имени Сахарова пригласил Питер Винс[307]. Я был в самом первом составе жюри, причем очень долго. Только в прошлом году я вышел. Отчасти, сил не было — если работаешь в ежедневной газете — ни на какое чтение времени не остается. Участвуя в жюри этой премии, нужно было читать огромное количество работ.
Но у меня были и идейные соображения: с позиции демократии и прав человека я перешел на позиции оборончества в информационной войне. Для меня стало немножко неуместным участвовать в чем-то абстрактном, руководствующимся правами человека. Я не делал никаких заявлений: мы всё равно все друзья в этой премии, независимо, кто на какой стороне баррикад.
Когда Питер Винс захотел создать свою премию, он пришел в музей Сахарова, и там ему уже стали советовать: тогдашний директор Юра Самодуров, Дима Фурман… Если говорить обо мне, у меня всегда была репутация консерватора. Я попал туда как честный инакомыслящий — по сравнению с превалирующей там либеральной догмой.
Питер Винс, 2000-е.
Елена Георгиевна к премии проявляла большой интерес, у неё всегда были какие-то свои представления о ней. Насколько я помню, она читала работы, присылала свои соображения. Иногда они сильно отличались от того, что решало жюри. Свою точку зрения она никогда не навязывала. Ей очень нравились персонажи вроде Андрея Пионтковского. Он всегда какие-то места получал, но лауреатом никогда не становился. Питер и, если я не ошибаюсь, Самодуров, до нас доводили её мнение, но не в инструктивной форме, а с интонацией: «Вот есть и такое мнение». Елена Георгиевна не была голосующим членом жюри.
В жюри было каждой твари по паре, были вечные споры — давать ли премию тем, кто, грубо говоря, топчет поле, испытывает всё на своей шкуре, или людям, которые делятся умными мыслями в резкой форме, сидя в кресле. Это нормальный профессиональный спор. Работягам вроде Анны Политковской, Игоря Найденова были важнее люди, всё испытавшие сами. Тех, кто был за репортеров, в результате, оказывалось больше, чем тех, кто был за колумнистов.
И, в заключение, наша с ней переписка, которую я бережно храню.
16 февраля 2007 г.
Уважаемая Елена Георгиевна!
Меня зовут Алексей Панкин, я вхожу в жюри премии имени Андрея Дмитриевича Сахарова «За журналистику как поступок», учрежденную Петром Винсом. Впервые решился написать Вам лично, чтобы поздравить с днем рождения. Осмелел, видимо, потому, что на днях закончил читать трехтомник ваших дневников. Это было медленное чтение, месяца два, и все это время жил под впечатлением. У меня и сейчас слов нет, чтобы описать чувства и мысли, рождающиеся чуть ли не на каждой странице и от каждой сюжетной линии, а также общее впечатление. Великая жизнь и великая литература, которая входит в читателя и становится частью того, чем он дышит. И какая любовь! Вот, пожалуй, о чем чаще всего думаешь. Наверное, Вам было нелегко решиться на их опубликование, и какая же Вы молодец, что решились. Вот это уж точно вечное! И еще так случилось, что я стал дневники читать сразу после писем Пушкина…
Представляете себе переплетения? И, конечно, начинаешь лучше понимать, откуда идет совершенно необыкновенная светлая атмосфера в жюри Премии. Эти несколько дней заседаний для отцов-основателей стали чуть ли не главным событием года, которого мы все ждем, а новые члены поначалу с трудом верят, что такая жесткость в отстаивании собственных предпочтений может сочетаться с предельным уважением и вниманием к чужим мнениям, поражаются отсутствию «скрытых повесток», политиканства, а потом проникаются, втягиваются и такими же преданными этому делу становятся. Спорим-ругаемся, а когда все заканчивается, долго разойтись не можем, настолько всем друг с другом хорошо и настолько из этой чистоты в окружающий мир выныривать не хочется.
Поздравляю Вас с днем рождения. Здоровья Вам и долголетия! Огромные приветы Вашим близким, которые после дневников тоже уже как родные воспринимаются.
С восхищением и любовью,
Алексей Панкин
17 февраля 2007 г.
Дорогой Алекей!
Спасибо за поздравление. Это приятно. Но для меня несравненно важнее то, что вы пишете о дневниках. Они вроде как уже отторгнуты от меня и живут самостоятельно, но нерешенный вопрос, который стоял передо мной во время работы с ними, — он ведь так и остался нерешенным для меня. И теперь его решают читатели. И каждый, кто говорит «ДА» — лично неоценимо важен для меня. Поэтому так ценно, если читатель откликнулся мне.
И я очень понимаю и вторую составляющую вашего письма о жюри премии и о самой премии. Это в очень многом исходит и от членов жюри, но и от Пети Винса — человек хороший и вокруг хорошо. Еще раз спасибо вам.
Елена Георгиевна.
17 февраля 2007 г.
Конечно, Елена Георгиевна, от Петра в первую очередь. Он ведь и придумал премию, и стал тем магнитиком, вокруг которого люди очень разные, нередко в жизни друг от друга «искрящие», организовались гармонично. Удивительный человек!
А дневниками продолжаю жить — вот не отпускает и все. Очень в них всего много — и время то переживаешь, которое я совсем с другой стороны помню, и все эти возможности неосуществившиеся. И еще раз повторю — «оправдание любви» (если так можно выразиться) в наше совсем неромантическое время.
АП
Александр Подрабинек
Подрабинек Александр Пинхосович (род. 1953), врач, диссидент, правозащитник, журналист, автор книг «Карательная медицина» (1970-е), «Диссиденты» (2014), в ссылке и лагере в 1978–1984 гг.
35 лет знакомства
В общении с людьми малознакомыми или посторонними Елена Георгиевна не была легким человеком. Взгляд у нее был тяжелый и не слишком доброжелательный. Вероятно, судьба наложила свой отпечаток — жизнь у нее не была легкая.
Александр Подрабинек, 2000.
Впрочем, в демократическом движении вообще было мало легкомысленных людей. Все были с характером и своей историей, чаще всего достаточно сложной и трудной. Поэтому отмечаемая при первом знакомстве некоторая сумрачность Елены Георгиевны шокирующего впечатления не производила.
Я познакомился с ней и Андреем Дмитриевичем в середине 70-х. «Ты не знаком с Сахаровым? — спросила меня как-то Зинаида Михайловна Григоренко, которая опекала меня, как сына, и в доме которой я тогда часто бывал. — Поедем с нами».
Я поехал вместе с ней и Петром Григорьевичем[308]. Была зима, мы тащились через снежные заносы по обледенелым тротуарам, и Петр Григорьевич сильно устал. Он недавно освободился из заключения и еще не вполне оправился. Мы добрались до дома на улице Чкалова с книжным магазином «Новелла» и поднялись на седьмой этаж. Лифт, слава Богу, работал.
Андрей Дмитриевич и Елена Георгиевна принимали нас на кухне, как это водилось тогда во многих диссидентских домах. Не помню, о чем мы говорили, кажется обсуждали возможных адвокатов для кого-то из подсудимых. Мне было двадцать с чем-то лет, и я с большим интересом слушал беседы таких знаменитых людей. Елена Георгиевна принимала в обсуждении живейшее участие. Мне понравилась тогда прямота и резкость ее суждений.
Позже, столкнувшись с расхождениями в некоторых оценках, эта резкость стала нравиться мне меньше.
В диссидентском движении всегда было много споров по самым разным поводам. Как я понял гораздо позже, Еленой Георгиевной владела идея бережливости: она трогательно оберегала мужа и заботилась, чтобы политзаключенных было как можно меньше, а их семьям жилось как можно лучше.
Ее идея, которую вполне разделял и Андрей Дмитриевич, что главное — чтобы не посадили, в конце концов привела к тому, что наши отношения сильно испортились. Простейшим способом «не сесть» была эмиграция. Однако это лишало смысла демократическое движение, требования которого были публичные, а не частные. Отъезд же за границу решал только персональные проблемы.