Осенью 1977 года КГБ в ультимативной форме потребовал от меня в течение 20 дней покинуть Советский Союз. В противном случае угрожали арестом моего брата и меня. Мнения в диссидентской Москве резко разделились. Елена Георгиевна была ярой сторонницей моего отъезда. Того же мнения придерживался и Андрей Дмитриевич. «Мы боремся за свободу каждого политзаключенного, а ты сам лезешь в лагерь!», — упрекала меня Елена Георгиевна.
Страсти вокруг возможного моего отъезда накалились до предела, в иных случаях до предела приличий. На пресс-конференции для иностранных журналистов в квартире Сахарова я пообещал, что никуда не уеду. Пусть КГБ эмигрирует!
Отношения мои с Еленой Георгиевной и Андреем Дмитриевичем после этого сильно осложнились. К тому же в этой истории меня поддержал Солженицын, а у него с Сахаровым был свой давний спор о ценности эмиграции.
Я свое обещание сдержал и никуда не уехал. Сдержало слово и КГБ — меня и моего брата посадили. Через полтора года я приехал в ссылку в Оймяконский район Якутии. Меня многие поздравляли с освобождением, увы, как потом оказалось, кратковременным. Среди поздравительных телеграмм была и от Андрея Дмитриевича с Еленой Георгиевной. Правда, телеграмму мне по какой-то причине на телеграфе не отдали, но все-таки это был некоторый знак восстановления отношений.
Через пять лет освободившись (в 1984 г. — Ред.), я вернулся в Москву и поселился с семьей во Владимирской области. Елена Георгиевна была к тому времени осуждена и отбывала ссылку в Горьком, где также в ссылке, но безо всякого судебного решения находился Андрей Дмитриевич.
Они были в строгой изоляции, связи с ними почти не было. Каким-то чудом к ним удалось проникнуть Ирине Кристи (6 мая 1984 г. — Ред.), но это было минутное общение у балкона, пока ее не схватили, и потом за ней было установлено круглосуточное наблюдение и даже, кажется, неформальный домашний арест. С Сережкой Шибаевым[309], приемным сыном Гинзбургов, мы вынашивали планы поездки в Горький, но они не осуществились. Слишком много было препятствий и слишком долго мы готовились. Сережа вскоре погиб, а затем в стране начались такие изменения, что планы поездки в Горький отошли на второй план.
С. В. Каллистратова (справа) с А. Д. Сахаровым и Е. Г. Боннэр, недавно вернувшимися из ссылки (конец декабря 1986).
В декабре 1986 года Елену Георгиевну и Андрея Дмитриевича освободили из ссылки, и они вернулись в Москву. В те дни у нас в Киржаче гостил только что освободившийся из заключения Мустафа Джемилев. Мы с Мустафой решили поехать в Москву и встретить возвращающихся из ссылки горьковских узников. Ехали электричками, перед Александровом спрыгнули с поезда и ушли от моей слежки, но перед Москвой менты все же перехватили меня и вернули на своей машине в Киржач. Мустафа, впрочем, добрался, на него ориентировки не было.
В ближайшие годы отношения мои с Еленой Георгиевной и Андреем Дмитриевичем были, надо признаться, не очень дружелюбные. Я крайне неодобрительно относился к прекращению деятельности Московской хельсинкской группы — решение об этом приняли совместно Елена Георгиевна, Софья Васильевна Каллистратова и Наум Натанович Мейман. Не нравилось мне и прошение о помиловании, поданное Еленой Георгиевной, как ветераном войны; и обещание Сахарова не заниматься общественной деятельностью.
Дошло и до публичных споров, когда Андрей Дмитриевич и Елена Георгиевна начали уговаривать политзаключенных писать прошения о помиловании. Мне это казалось безрассудной сдачей позиций и моральным падением, а Еленой Георгиевной, как я сейчас понимаю, владела все та же идея сбережения жизни и свободы[310].
Н. Н. Мейман, С. В. Каллистратова, П. Г. Григоренко, З. М. Григоренко, Н. А. Великанова, С. А. Желудков, А. Д. Сахаров; сидят на полу: Г. О. Алтунян, А. П. Подрабинек. День рождения Зинаиды Михайловны и Петра Григорьевича, 16.10.1977.
Тут надо вспомнить, что они очень много делали для политзаключенных и даже учредили благотворительный фонд помощи их детям — Детский фонд. Сахаров часто выступал в защиту политзаключенных, в том числе малоизвестных. Своей известностью он выводил их в сферу общественного внимания. Я думаю, что помощь политзаключенным — это самое главное и самое удачное, что делал Андрей Дмитриевич.
Мы редко встречались тогда. Потом Андрей Дмитриевич умер, а Елена Георгиевна вскоре уехала в Бостон.
Шли годы. От диссидентских времен оставалось все меньше эмоций, все больше воспоминаний. Елена Георгиевна иногда приезжала в Москву, мы с ней виделись. С годами она стала мягче, исчезли былая резкость и категоричность. Все больше и больше мы совпадали с ней в оценках текущей ситуации, лучше понимали друг друга и совсем не спорили. Как и всегда, она была готова поддержать всем чем могла, когда речь шла о несправедливо преследуемых, она никогда не отказывала и делала это с охотой. Она была добра, и так, наверное, было всегда, но только раньше мне этого не было так ясно видно.
Последний раз я попросил ее заступиться за журналистку из Туркмении, у которой возникли сложности с получением политического убежища на Западе. Это было летом 2010 года. Елена Георгиевна как всегда сказала «ну конечно», но она себя уже плохо чувствовала и попросила меня самого написать письмо, а она подпишет. Я написал, она подписала, и журналистка получила убежище.
Оглядываясь назад, я все больше убеждаюсь, что диссидентские времена были эпохой незаурядных личностей — людей сложных, иногда трудных, отчаянно смелых и трогательно отзывчивых на чужую боль и страдания. Такой была и Елена Георгиевна Боннэр — яркий человек из эпохи ярких людей.
Редакционное приложение:
А. Д. Сахаров о событиях начала 1987 г.
«Между тем долгожданный процесс массового освобождения узников совести начался. Сейчас, когда я пишу эти строки (апрель 1987), освобождено около 160 человек. Много это или мало? По сравнению с тем, что происходило до сих пор (освобожденных и обмененных можно пересчитать по пальцам), по сравнению с самыми пылкими нашими мечтами — очень много, невероятно много. Но это только 20–35 % общего числа узников. (Дополнение, ноябрь 1988 г. Сейчас освобождено большинство известных узников совести. Лиц, известных мне по фамилиям, в заключении осталось лишь несколько человек. Но все еще многие не известные мне узники совести находятся в психиатрических больницах и в заключении по неправомерным обвинениям — таким, как отказ верующих от службы в армии, незаконный переход границы, фальсифицированные уголовные обвинения и др.) Принципиально важно: это — НЕ безусловное освобождение узников совести, не амнистия. Тем более это — не реабилитация, которая подразумевает признание несправедливости осуждения. Мои опасения оправдались. Судьба каждого из заключенных рассматривается индивидуально, причем от каждого власти требуют письменного заявления с отказом от якобы противозаконной деятельности. Т. е. люди должны „покупать“ себе свободу, как бы (косвенно) признавая себя виновными (а ведь многие могли это сделать много раньше — на следствии и на суде — но отказались). То, что фактически часто можно было написать ничего не содержащую бумажку, существенно для данного лица, но не меняет дела в принципе. А совершившие несправедливое, противоправное действие власти полностью сохраняют „честь мундира“. Официально все это называется помилованием. Никаких гарантий от повторения беззакония при таком освобождении не возникает, моральное и политическое значение смелого, на самом деле, шага властей в значительной степени теряется как внутри страны, так и в международном плане. Возможно, такая процедура есть результат компромисса в высших сферах (скажем, Горбачева и КГБ, от поддержки которого многое зависит; а может, Горбачева просто обманули? или он сам не понимает чего-то?). Компромисс проявляется и на местах: как я писал, заключенные часто имеют некоторую свободу в выборе „условных“ формулировок. Много лучше и легче от этого не становится. Но на большее в ближайшее время, видимо, рассчитывать не приходится.
В эти недели я, Люся, Софья Васильевна Каллистратова, разделяющая нашу оценку реальной ситуации, предприняли ряд усилий, чтобы разъяснить ее стоящим перед выбором заключенным, облегчить им этот выбор. Мы всей душой хотим свободы и счастья всем узникам совести. Широкое освобождение даже в таком урезанном виде имеет огромное значение. Наши инициативы, однако, далеко не всеми одобрялись. Однажды, в первых числах февраля, к нам приехали Лариса Богораз и Боря Альтшулер. Произошел трудный, мучительный разговор. Нам пришлось выслушать обвинения в соглашательстве, толкании людей на капитуляцию, которая будет трагедией всей их дальнейшей жизни. В еще более острой форме те же обвинения были предъявлены Софье Васильевне. Очень тяжело слышать такое от глубоко уважаемых нами с Люсей людей, близких нам по взглядам и нравственной позиции. Но в той объективно непростой ситуации, в которой мы все оказались, возникновение подобных расхождений неизбежно. Все же, мне кажется, эти расхождения носят временный характер, уже сейчас они несколько смягчились» (А. Д. Сахаров, из книги «Горький, Москва, далее везде» [4], гл. 2, стр. 273–274).
Мария Полицеймако
Мария Витальевна Полицеймако — актриса Театра на Таганке, заслуженная артистка РСФСР.
В 1965 году Юрий Петрович Любимов — наш главный художественный руководитель, задумал спектакль о молодых поэтах предвоенного времени. Поэты — Коган, Кульчицкий, Багрицкий и др. На сцене три зеленые дороги, это ещё мир, и молодые люди на траве задорно и вдохновенно читают свои любимые и известные стихи. Это начало спектакля.
Мария Полицеймако, 80-е.
Перед тем, как Ю. П. задумал спектакль, он вызвал меня и сказал, что хочет, чтобы я участвовала в спектакле и играла Лидию Густавовну Багрицкую — мать Севы Багрицкого — сына известного поэта Эдуарда Багрицкого.