В результате Андрей Дмитриевич оказался перед трудным выбором: отказать коллегам-друзьям из Академии и остаться в округе либо нарушить данное ранее нам обещание и избираться от Академии. Было очевидно, и жизнь это подтвердила, что Сахаров должен избираться от Академии, но как трудно ему было принять это решение! И тут разумный голос Елены Георгиевны, конечно, сыграл очень большую роль.
То, как она вела себя в момент смерти Андрея Дмитриевича, произвело на меня неизгладимое впечатление. Когда Сахаров умер, я приехал к ней на квартиру, Шабад тоже приехал туда… Это было на следующий день. Умер он совершенно неожиданно. У них были две двухкомнатные квартиры на разных этажах. Он работал в нижней квартире, которую ему выделили после ссылки, а встречался с людьми, обедал, ужинал, как обычно, в верхней у Елены Георгиевны. Он должен был прийти на ужин, и никак не шел, не шел. Не знаю, была ли дверь открыта… Елена Георгиевна спустилась, а он лежит мертвый в конце коридора. Говорили, что это связано с его редкой сердечной болезнью. Но можно было предположить что угодно — не такой глупой была версия, что его убили. У КГБ есть любые возможности: например, на расстоянии остановить сердце. Её твердая позиция: она об этом не будет говорить ни одного слова, потому что это бессмысленно, и доказать это мы не сможем. Она понимала, что это будет восприниматься как популизм. Она, наверное, искала какие-то признаки, и, если бы увидела их, стала развивать. Она была собрана, готова была взять максимальную ответственность за его похороны: чтобы они были значимыми, чтобы всё прошло по уму. У неё был сильный характер. Если бы был хоть намек на покушение, мы бы потребовали расследования, но таких признаков не было.
Как Сахарова хоронили. Она сказала: «Мне уже звонил Примаков — (по-моему, Примаков, может быть, это кто-то ещё подтвердит) — сказал, что ему поручено возглавить правительственную комиссию по похоронам Андрея Дмитриевича». Он предлагал гражданскую панихиду провести в колонном зале. Она сказала, что не хочет. Там хоронили всех руководителей государства — это просто оскверненный зал. Они-то считали, что это высокая честь… Приняли решение, что мы делаем собственную общественную комиссию по похоронам. По-моему, туда вошли Толя Шабад, Юра Рост, ещё какие-то люди. Она вошла в эту комиссию как руководитель. Это всё формально было, на словах. Не думаю, что где-то есть документ, в котором написано «Общественная комиссия по похоронам Андрея Дмитриевича Сахарова».
Она говорит: «Мне сейчас будет Примаков звонить, я должна ему что-то ответить». Мы выработали ответы. Она сказала, что мы создали свою комиссию, и сами будем принимать решения. Я не помню, к этому времени было ли решено, что прощание будем устраивать во Дворце молодежи. Не помню, почему мы на нем остановились: возможно, это был один из предложенных вариантов. Примаков сказал, что будет заседание правительственной комиссии по похоронам Сахарова, попросил приехать наших представителей в Кремль. Он послал машину, поехали я и Шабад — так я впервые попал в Кремль. Там были Примаков и ещё кто-то. Мы довольно жестко с ними спорили и отбили основное: что прощание проводим сутки. По-моему, мы позже сказали, что будет шествие и митинг и добились этого — сначала нам не хотели давать такую возможность. Она всем этим руководила, была очень собранной.
Также важная история — съезд «Демократической России». Мы — люди малоизвестные — помогали стать депутатами СССР людям более известным. После выборов стало понятно, что нужно объединить все группы поддержки, а их было много: группа поддержки Бориса Ельцина, клуб избирателей Академии наук, избирательная комиссия «Мемориала», движение поддержки Тельмана Гдляна и Николая Иванова.
Сначала мы сделали Московское объединение избирателей. Постепенно мы поняли, что мы, руководители этих групп, должны пойти на выборы в России и в Москве. Я пошел в России, выбирался по второму национально-территориальному округу. Естественным образом, постепенно создавалась политическая организация.
Каждый, кого мы выбрали в Верховный совет, мечтал сделать под себя партию. Они этот момент откладывали, а мы — строили и использовали их авторитет и вес, когда это было нам нужно. С другой стороны, мы с ними были в постоянном контакте. Мы от них свои цели не скрывали, им же было некогда заниматься организационной работой. Потом прошли российские выборы, довольно многие активисты сами стали депутатами в Москве и России, в российском и московском парламентах появилась фракция «Демократической России». Но организации пока не было, был создан избирательный блок без организации. Блок мы создали перед российскими выборами, опубликовали программу в «Огоньке». Естественно, после выборов я, Миша Шнейдер, Володя Боксер, ещё несколько человек было — мы сели, составили график, и в октябре 1990 года собрали уже учредительный съезд.
Мы понимали, что должны управлять съездом. Мы планировали, что на съезде будут три депутата СССР и два — России. Депутаты СССР — это Юрий Афанасьев, Гавриил Попов и Аркадий Мурашов. Мы обзванивали регионы, подготовили устав и придумали схему управления. Мы боялись съезда, так как на съезд должны были приехать люди, нам неизвестные: всё происходившее было как взрыв. Мы знали, может быть, 10 % людей, называвших себя демократами и даже прошедших выборы.
Мы предполагали на съезде утвердить список совета представителей от региональных делегаций. А потом мы соберем совет представителей, и на второй день съезда совет представителей выберет сопредседателей. Большинство региональных лидеров мы уже знали, там в меньшей степени могли быть люди, внедренные КГБ.
Вдруг выступает Белозерцев Сергей — был такой депутат СССР. Он отличался тем, что всегда грудью закрывал любую амбразуру. Хороший парень, но популист. Он заявил: «Здесь такие люди, как Пономарев, Боксер, готовили этот съезд, но, по моей информации, мы не можем им доверять. Я знаю, что Пономарев ходил в КГБ вместе с делегацией из „Мемориала“, о чем-то договаривался там. Давайте прямо сейчас проголосуем за председателей нашей новой политической организации. Я считаю, движение должны возглавить такие известные люди, как Афанасьев, Гдлян (Иванова — не помню, называл ли он), Олег Калугин». Всей стране известные люди. Попова он, тоже, по-моему, назвал, которого мы и так планировали позвать. С Поповым и Афанасьевым мы заранее договаривались, что они согласятся возглавить движение.
Белозерцев это говорит, в зале — аплодисменты. Я вывел это на уровень дичайшего скандала. Говорю: вот ты наговорил сейчас гадостей, а где доказательства моих контактов с КГБ? Он стал что-то экать, мекать. Я говорю — выкладывай сейчас. Он сказал, что скажет вечером — и его голосование было сорвано. Накрутил его Олег Калугин — не случайно он генерал КГБ, я потом это всё понял. Вечером Белозерцев сказал, что ещё собирает факты — главное, мы сорвали это голосование. На следующее утро мы начинаем съезд, и вдруг приходит Елена Георгиевна. Говорит мне: «Я слышала, здесь тебя хотели оклеветать». Оказывается, вечером Миша Шнейдер ей позвонил и всё рассказал.
Ей дали выступить одной из первых. У неё было короткое выступление: «Ну, конечно же, возглавить новую, единственную политическую организацию, которая должна противостоять коммунистам, должен генерал КГБ Калугин. Кому же ещё? Заслуженный человек, генерал, всё-таки. И, конечно же, советский прокурор Гдлян, который, говорят, стучал кому-то по голове пистолетом». У Гдляна была неоднозначная история, порядок в Средней Азии он наводил довольно жестко… И опять аплодисменты в зале. Народ сырой, никто никого не знает… В результате у нас получилось всё, как планировали.
Позже мы с ней придумали круглый стол правозащитных организаций, который собирался в Сахаровском центре. Она редко туда приходила, честно говоря, а потом вообще перестала приходить. Круглый стол — «Общее действие». Действовал до 2003 года. Он сыграл, я считаю, неплохую роль. Первый всероссийский съезд в защиту прав человека в январе 2001 года был подготовлен усилиями этого круглого стола. Если взять доклады с этого съезда, мы предсказали всё, что происходит сейчас. Елены Георгиевны там не было — она уже не очень хорошо себя чувствовала, ездила в Америку к детям.
Я всю жизнь этим занимаюсь: пишу какие-то письма, собираю под ними подписи. Она следила, подписывала, проявляла солидарность. Она — человек известный и, естественно, было важно, что она подписывала.
Юрий Рост
Рост Юрий Михайлович, фотограф, журналист, писатель, актер.
У нее была своя жизнь, но мы связываем судьбу Елены Георгиевны Боннэр с великим российским гражданином Андреем Дмитриевичем Сахаровым.
Не всю.
Юрий Рост
С Сахаровым я познакомился в начале марта семидесятого. Годом раньше он овдовел и жил с детьми возле института, который носит имя Курчатова, с которым работал над созданием ядерной бомбы. Три Золотые звезды Героя труда еще хранились в ящике стола. Сфотографировав и побеседовав с Андреем Дмитриевичем, я ушел из его квартиры и жизни, как элементарная частица его опыта общения (в ту пору еще не богатого), чтобы потом, спустя шестнадцать лет, встретить его на Ярославском вокзале после ссылки из Горького и на следующий день постучать в незапертую дверь с единственной уцелевшей фотографией той, старой, съемки (чуть ли не первой легальной) в качестве знака, что я не засланный казачок, а журналист. (Хотя кто сказал, что нельзя совмещать профессии?)
Дверь мне открыла энергичная женщина в очках с толстыми плюсовыми стеклами. Я видел ее накануне. Она первой вышла из вагона поезда № 37 и весело, но решительно скомандовала зарубежным журналистам, засверкавшим блицами:
— Нечего меня снимать. Сейчас выйдет Сахаров — его и снимайте!
Теперь Боннэр стояла в дверях.
— Ну?
Я предъявил довольно большую карточку Сахарова семидесятого года с дарственной надписью и датой.
— Десятое марта? Мы были еще не знакомы с Андреем Дмитриевичем. Я впервые увидела его осенью. Входите!.