Эд Клайн, Мария Сахарова, ее сестра Екатерина Ивановна (Катя) и сыновья Иван и Сергей Рекубратские на крышах Нью-Йорка.
Приходилось слышать разговоры, что она его «вовлекала» в протестное движение. Но это полная ерунда; во-первых, его первая брошюра написана была до их встречи, и, во-вторых, и это самое важное, ведь он был самостоятельно мыслящий человек… Какое могло быть «вовлечение»? Да и правозащитная его деятельность началась раньше. Они и встретились-то уже во время какого — то суда над диссидентами…
В чем-то другом, конечно, Елена Георгиевна влияла, не могут люди, живущие рядом, не влиять друг на друга… Любовь между ними была настоящая. Он ее сильно любил, была и крепкая дружба. Можно было только порадоваться за него…
Меня всегда поражало ее полное бесстрашие… Отец расстрелян в 1938 году, мать 18 лет провела в лагере и ссылке… Сама она практически инвалид, зрение, сердце, больные ноги…
Иногда они вместе бывали у нас в Матвеевке. И мы у них бывали, в основном, на семейные даты. Помню, как в день рождения Андрея возвращались с моим мужем Виталием от них, был такой прекрасный весенний вечер…
Андрей и ЕГ были на похоронах моей мамы (1974). За несколько дней до маминой смерти Андрей приезжал навестить ее в 71 больницу, там после тяжелейшей операции (непроходимость) мама пребывала в затуманенном состоянии, но все же порадовалась его приходу…
Они были также на похоронах и тети Тани[316], и Виталия[317], это было в один год, так случилось…
— Как Вы отнеслись к голодовкам Андрея Дмитриевича за то, чтобы Елену Георгиевну выпустили лечиться на Запад?
Ей было необходимо сделать две операции: глазная и главная — на сердце, которую надо было делать в Америке. Дети ЕГ уже были в Америке… Я думаю, Андрей боялся, что здесь ее просто «зарежут». И, конечно, для него было невозможно ее потерять, он руководствовался этим… Это было его решение, мы относились к этому с уважением, но и со страхом, и с тревогой…
— Как складывались Ваши отношения с Еленой Георгиевной после возвращения из Горького, а затем — после смерти Андрея Дмитриевича?
Встречались уже редко. Тут они так погрузились в кипучую общественную жизнь, что времени на общение с родственниками почти не оставалось.
Когда АД умер, ЕГ держалась стойко… Она не хотела уезжать, погрузилась в работу по созданию Фонда, Архива…
По отношению к нам она была очень внимательна. ЕГ— человек очень семейный. Для нее семейные отношения были важны… Похоже, она подталкивала АД, чтоб связь с родственниками регулярно поддерживать…
В начале 90-х ЕГ организовала нашу поездку в Америку; тогда мы (я, Катя и мои сыновья Ваня и Сережа) пожили месяц в Бостоне у ее дочери — Татьяны Янкелевич. Это была замечательно!
Я глубоко благодарна Елене Георгиевне за ее деятельное участие и помощь, когда тяжело заболела моя сестра Катя. ЕГ помогла устроить Катю в больницу к хорошему врачу, Васильевой Е. Ю., которая нас поместила в своем кабинете, и я буквально жила там с Катей почти до конца.
— Как проходила совместная с Еленой Георгиевной работа над родословной Андрея Дмитриевича?
Наше участие было невелико. Мы с Катей передали Елене Георгиевне часть нашего семейного архива, письма, фотографии… Катя с ней делилась воспоминаниями о детстве и юности Андрея, о бабушке Марье Петровне, о совместной жизни в квартире в Гранатном переулке, о нашем папе, Иване Ивановиче Сахарове, его аресте и ссылке… Я делала для нее какие-то выписки в библиотеках по ее ссылкам.
Работая над своей книгой, ЕГ получила в КГБ дела репрессированных родственников АД (это было при Бакатине), в том числе дело моего папы. Она передала мне копию этого дела, за что я ей очень благодарна. (Сама я почему-то не сообразила, что тогда это можно было сделать.) Елене Георгиевне удалось раскопать в архивах многое неизвестное для нас о наших предках. Много нового узнали мы, благодаря ЕГ, о нашей бабушке Марии Петровне Сахаровой, в частности об ее общественной деятельности, дружеских связях с народовольцами.
Еще хочется отметить, что ЕГ была талантливым писателем. И эта ее книга о родословной АД, как и другие ее книги и воспоминания о собственных предках, написаны прекрасным языком, очень живо и интересно.
Марина Сахарова-Либерман
Сахарова-Либерман Марина Михайловна, 1968 г.р., внучка А. Д. Сахарова (дочь Татьяны Сахаровой), окончила физический факультет МГУ и Стэнфордский Университет в Калифорнии, консультант в области биотехнологий
Моя приёмная бабушка Елена Георгиевна Боннэр — это «зверюга в юбке»[318]. Её прозвище — «Лиса»[319], а мой дедушка — «Аскет». Что хорошего можно ожидать в такой ситуации?
Марина Сахарова-Либерман
Отрицательный образ Елены Георгиевны старательно создавался органами госбезопасности. Хотя Сахарову, по отчёту КГБ, были уже «присущи негативные проявления» на момент «изменений в его личной жизни в 1971 году», с появлением в его жизни Боннэр КГБ счёл, что сподручнее всего будет представить именно Боннэр «злым гением» Сахарова. Ненависть к Елене Георгиевне, которую пропагандировало КГБ в 1970–80х годах, увы! — не исчезла бесследно и в современном фольклоре.
Я знала Елену Георгиевну с 1972 по 2011 год, долгий срок, в течение которого мы иногда совсем мало общались, а иногда много проводили времени вместе. Последние 16 лет жизни Елены Георгиевны, с момента, как я поселилась в Бостоне в 1995 году, я регулярно заезжала в дом № 45 по Лонгвуд Авеню. В конце жизни Елена Георгиевна сказала, что наша дружба прибавила умиротворения в её жизни. В системе моей электронной почты хранится папка с нашей перепиской, а в моём кабинете среди альбомов с фотографиями на полке стоит коробка со старыми письмами из Горького и альбом с марками, где первые странички создала Елена Георгиевна… Благодаря её кропотливой работе по изучению родословной дедушки, нам удалось восстановить связи с родными, контакты с которыми были прерваны в 1930-е годы. Так, дедушкина троюродная сестра из Берлина гостила у меня несколько недель назад и совместными усилиями мы подготовили материалы об общих предках Мухановых.
Я помню мою первую встречу с Еленой Георгиевной, когда мне было почти четыре года: у калитки дедушкиной дачи остановилась машина, и вышли дедушка и Елена Георгиевна. На следующее утро я разглядывала тонкий золотой браслет на правой руке Елены Георгиевны. «Как его можно снять?» — я тащила ободок, не зная, что браслет был «обручальным кольцом». «Он теперь никогда не снимется», — с усмешкой ответила Елена Георгиевна. Я не поняла тогда смысла того, что она говорила. Мне запомнился её красивый, грудной голос.
В лесу, сентябрь 1983 г, Горький.
Моя бабушка Клавдия Алексеевна умерла от рака желудка, когда мне не исполнилось ещё 5 месяцев, оставив дедушку ещё очень молодым вдовцом — ему не было и 48 лет. В последние годы жизни бабушки Клавы, при её поддержке, дедушка встал на путь отстаивания своего мнения; за его плечами были уже серьезные разногласия с руководителями СССР по вопросам испытаний ядерного оружия; по его инициативе начались переговоры о запрещении наземных и атмосферных испытаний водородных бомб; в их квартире на Щукинской побывали уже некоторые «инакомыслящие»… Ещё при жизни бабушки Клавы, летом 1968 года, дедушка опубликовал за рубежом свою статью «Размышления о прогрессе, мирном сосуществовании и интеллектуальной свободе». Этот поступок повлёк за собой увольнение Сахарова с «объекта» и дал безымянному[320] академику всемирную известность.
Дедушка впервые увидел Елену Георгиевну — известную друзьям как Люся — на суде над одним из её старых товарищей в августе 1970 года и сразу отметил её. Спустя год, в августе 1971 года, они сказали друг другу о своих чувствах и началась их совместная жизнь, та, в которой, по словам дедушки, «год надо засчитывать за три». Дедушке только исполнилось 50 лет.
Когда я вспоминаю Елену Георгиевну, передо мной мелькает яркий калейдоскоп. Мне вспоминаются её живые рассказы о её детстве, о войне, и о работе врачом-педиатром — работе, наполненной любовью к малышам. Я вспоминаю её рассказ, как девочкой она бежит по лесу, пропитанному запахами лета, под проливным дождём — и шаровая молния на её глазах ударяет в ствол сосенки. Об известном английском палеонтологе Мэри Эннинг (нашедшей скелет ихтиозавра) сложилась легенда: когда в раннем детстве рядом с ней ударила молния, её энергия озарила девочку из простой семьи — и на всю жизнь «зарядила» её энергией, любознательностью, проницательным умом. Иногда мне кажется, что это и про Елену Георгиевну…
Марина с дедушкой в Горьком, май 1986.
Особенно много рассказов Елены Георгиевны я услышала за время Горьковской ссылки. Обычно мы с мамой навещали дедушку по несколько раз в году во время каникул (но во время голодовок ездить в Горький не разрешалось). Утром за маленьким кухонным столом или долгими зимними вечерами в гостиной, штопая мои свитера, Елена Георгиевна рассказывала кое-какие истории из своего детства и юности. В 1937 году отчим Елены Георгиевны Геворк Алиханов был арестован и расстрелян. Её мать Руфь Григорьевна Боннэр была также арестована как ЧСИР[321] и заключена в лагерь. В четырнадцать лет Люся осталась без родителей с младшим братом Игорем. Непросто было даже закончить школу! В начале войны, когда после курсов медсестер Елена Георгиевна служила в пехоте, ее серьёзно контузило, после госпиталя она до конца войны служила в санитарном поезде. Её зрение пострадало, и врачи сказали ей, что ей нельзя будет иметь детей. Со свойственным ей упрямством, Елена Георгиевна знала, что поступит по-своему.