Я за то люблю Елену,
Что упряма как полено.
Так много позднее описывал свои чувства к жене мой дедушка.
Вскоре после свадьбы дедушки и Елены Георгиевна, я познакомилась с её мамой Руфью Григорьевной. Моему дедушке снова повезло. Он очень тепло всю жизнь относился к своему тестю, Алексею Ивановичу Вихиреву, в избе которого в Ульяновске дедушку выходила от тяжелой болезни в военные годы бабушкина сестра Зина, бывшая врачом, а теперь он по-настоящему полюбил свою тёщу Руфь Григорьевну. На дедушкиной даче в Ильинском было очень мало места и много людей, поэтому Руфь Григорьевна разместилась в комнатке под лестницей (у соседей напротив в такой же даче эта «комната» была переделана в шкаф!). Несмотря на тесноту, когда она хорошо себя чувствовала, Руфь Григорьевна «приглашала» меня в гости к ней посидеть на краешке единственного стула рядом с её кроватью, почитать стихи и просто поболтать. Часто она чувствовала себя плохо и не раз приходилось вызывать скорую. В очередной раз (летом 1973-го или 1974-го) скорая приехала поздно вечером. Руфь Григорьевна была в забытьи и в плохом, видно, состоянии. Её ввалившиеся щёки и исхудалые руки придавали ей ещё более болезненный вид. «Сausa mortis[322]» (или нечто в этом роде) — обменялись медицинским заключением тактичные врачи, не догадавшись, что Руфь Григорьевна училась ещё в дореволюционной гимназии и понимает латынь. Не открывая глаз, Руфь Григорьевна сложила «фигу», приведя всех присутствующих в восторг… Она не ошиблась: силой воли она продолжила жить, и впереди были ещё и поездки в Горький, и поездка в Америку к внукам и возращение в Москву, всё в ту же квартиру на улице Чкалова, которую она получила по возвращении из лагеря и ссылки.
АД со своей старшей дочерью Таней в Горьком, 1982.
Непросто сейчас представить, насколько психологически напряженной была каждодневная жизнь Сахарова и Боннэр в 1972–1986 годы. Неудивительно, что Елена Георгиевна, как и моя покойная бабушка Клавдия Алексеевна, вскоре после начала совместной жизни с Сахаровым, находясь под навязчивым надзором КГБ, развила некую степень паранойи. Елена Георгиевна вполне осознавала, что КГБ ненавидит её лично. Неудивительно, что ей начинали представляться способы, которыми КГБ может свести с ней счёты. В солонке ей могло померещиться битое стекло. Малейшая неприятность представлялась в потенциально зловещем свете. Однажды, я напугала Елену Георгиевну в Горьком чуть не до полусмерти, влезши через балкон (около которого мы сажали с дедушкой цветы) в квартиру в тот самый момент, когда она неожиданно вошла в комнату. Видя темную фигуру, внезапно появившуюся на фоне балконной двери, она исполнилась уверенности, что перед ней — убийца из КГБ. Узнав меня, она несколько раз повторяла дрожащим голосом: «Ах, это ты, Мариша!». Иногда, до Сахарова и Боннэр в Горьком доходили посылки от друзей из-за границы. Я помню, как, обожавшая хороший кофе, Елена Георгиевна не решалась пользоваться пачкой присланного импортного кофе — на случай, если КГБ подсыпал что-нибудь…
В середине 1980-х ей всё хуже становилось с сердцем, но лечь на операцию в СССР было для неё невозможно. Она была убеждена, что найдутся врачи, которым «объяснят», что клятва Гиппократа — сущая ерунда по сравнению с партийностью в медицине. (То, как обращались с политзаключенными в советских психиатрических клиниках, как и то, как поступали с Сахаровым и во время голодовок и насильственного кормления, и даже «просто» воруя рукописи из стоматологического кабинета — всё это подтверждает, что Елена Георгиевна имела все основания опасаться за своё здоровье в руках советских врачей.) Мысль о том, что он может лишиться жены была для дедушки непереносима.
Дедушкины голодовки… Я не раз слышала аргумент, что «жизнь Сахарова много дороже причин и людей, за которых он голодал». А раз так, Елена Георгиевна оказывалась виноватой в том, что делал дедушка… Правильное решение принимал ли дедушка, нет ли — ни у кого нет права их судить. Голодовки дедушки были чудовищно трагичны для всей семьи. В течение голодовок и в результате принудительного кормления, дедушка, по всей вероятности, перенёс микроинсульт. Очень вероятно, что все эти трагические события не прошли бесследно для его здоровья. Во время голодовки дедушки весной 1984 года, КГБ ни за что не хотел дать Сахарову и Боннэр снова вкусить победу, удовлетворив их просьбу (выезд Елены Георгиевны на лечение в Америку). В какой-то момент моему дяде Диме видимо «посоветовали» послать телеграмму мачехе, требуя от неё отговорить отца голодать и угрожая ей прокуратурой за «подстрекательство к самоубийству». Дима приехал к моей маме с этим предложением. Формулировка про «прокуратуру» казалась маме совершенно дикой (моя мудрая тётя Люба сразу отказалась даже обсуждать эти вопросы). Дима настаивал. В конечном итоге и мама отказалась участвовать в этой телеграмме. Как поступил далее Дима неизвестно, но телеграмма с угрозой прокуратурой и подписями «Таня, Люба, Дима» была получена Еленой Георгиевной в момент, психологическую тяжесть которого трудно себе представить.
На следующий день, полубольная от нервного напряжения, мама решила, что просто ждать в стороне, когда отцу грозит гибель, она не может, и мы пошли посылать телеграмму от маминого имени на наш почтамт в Ружейном переулке. Мы вместе с мамой заполняли бланк телеграммы: «Глубокоуважаемый Константин Устинович![323] Умоляю Вас сделать всё возможное, чтобы спасти жизнь моего отца. Татьяна Сахарова». Маме тоже не прошли даром эти события — мысли о дедушкиной голодовке и насильственном кормлении привели маму к нервному срыву. Позднее в Горьком, когда дедушка поднял тему, насколько несправедлива была телеграмма с «прокуратурой», которую мама не посылала, мама рассказала ему всю эту историю. «Этого я не знал, — сказал дедушка. — За эту телеграмму Черненко — большое тебе спасибо».
Елена Георгиевна любила побаловать детей. В моём детстве она дарила мне чудесные вещи, которые я носила, не снимая. Привезенное ей для меня из Италии красное пальто «Даффлкот» вызывало восхищение всех ребят во дворе. Свитер цвета морской волны с белой отделкой был моей любимой вещью несколько сезонов. В мои школьные годы она не раз штопала мои любимые свитера и связала мне пару славных шапочек и шарфиков. Когда я поступила в университет летом 1985 года, Елена Георгиевна послала мне из Горького маленький красный плейер. Не слишком подкованная в современных технологиях, она написала про заветное чудо техники: «…вид этой красной мыльницы вроде вполне подходит современной студентке». Хотя многие её подарки сохранились только в памяти, на полке книжного шкафа стоит её первый кляссер с марками. Когда я училась в первом классе, Елена Георгиевна подарила мне на Новый Год кляссер для марок, в котором первые несколько страничек она заполнила сама. Как сейчас помню, на первой страничке была марка с французским трёхцветным петушком. Он поразил моё воображение задиристостью своей позы и легкомыслием своих красно-сине-белых перьев. На следующей страничке был целый блок красочных марок Монголии. Завладев таким образом моим вниманием, Елена Георгиевна сказала, что у меня есть «допуск» ко всей дедушкиной корреспонденции на предмет поиска марок. «Марочные привилегии» сохранились у меня на долгие годы. Иногда Елена Георгиевна давала мне разбирать конверты, которые она собрала для меня, но чаще я сама шла либо к серванту на даче или в горьковской квартире — места хранения дедушкиной корреспонденции.
Марина, Андрей Дмитриевич и Елена Георгиевна на Оке, сентябрь 1983.
Годы горьковской ссылки для меня смешали в себе и самое близкое, неторопливое общение с дедушкой и Еленой Георгиевной и воспоминания о самых трагических событиях их жизни. Иногда, когда я приезжала в Горький на каникулы в тёплое время года, мы шли гулять на Оку, где можно было настроить радиоприемник на «Голос Америки» и «Свободу», избежав персональной глушилки над дедушкиной квартирой, которая не позволяла никогда послушать радио дома. В зимние холодные вечера мы могли часами сидеть вместе в гостиной, за телевизором, чаем и болтовней, с Еленой Георгиевной с какой-нибудь штопкой в руках. Мы ездили в лесок на прогулку, а за дедушкиной «Ладой» неотступно следовала одна и та же «Волга».
Елена Георгиевна и Марина в Москве. 2001 г.
Елена Георгиевна заботилась о том, чтобы оплатить мне и маме железнодорожные билеты в Горький — родителям такие расходы были бы не под силу. Она же помнила все дни рождения и праздники, посылая поздравительные телеграммы и денежные переводы. Дедушка писал мне поздравительные стихи (с ссылкой на моё увлечение живописью):
Твой глаз найти в природе рад
Цвет, контур или светотень.
Но если станет тебе лень —
Поможет фотоаппарат.
Елена Георгиевна же отвечала за практическую сторону вопроса — покупку фотоаппарата, ставшего моим первым и позволившим сделать хоть несколько снимков в Горьком.
С середины 1990-х годов мы с Еленой Георгиевной стали соседями в Бостоне. К приходу гостей она всегда готовила что-нибудь вкусное — борщ, сациви, лобио, кабачковую икру… И всегда интересовалась всеми деталями жизни — и фасоном моих брюк, и новостями всех родных и знакомых, и чудесами техники. Так, подаренный ей её сыном Алёшей маленький робот-пылесос вызывал у неё живейший восторг.
— «Дмитрий Иванович[324] прожил 72 года, и Андрей говорил мне, что и он проживет коротко, как его отец, — поясняла мне Елена Георгиевна грустно, когда я её навещала в Бостоне. — Так я считала, что ещё хоть четыре года вместе у меня есть!» Дедушка умер в 68 лет.
— Елена Георгиевна! Вы уж попробуйте себя поберечь, отдыхайте побольше, — пробовала я свои неловкие увещевания, когда, в Бостонский период жизни, Елена Георгиевна сетовала, сколько хлопот она доставляет своей дочери Тане с вызовами неотложек. (Вопрос о том, что неплохо было бы ещё бросить курить, был табу!)