До того, как Таня вышла замуж, почти каждое лето мы куда-то ездили втроем. Мама, Таня и я. Чаще всего это было что-то вроде походов на юг. После того, как Таня вышла замуж, но ещё не появился Андрей Дмитриевич, мы вдвоем с мамой плавали на байдарках в Подмосковье, ходили вдвоем в пешие походы — на неделю, на две. Я очень любил походы с мамой.
Когда появился Андрей Дмитриевич, они ездили с мамой в разные места. Я уже был постарше, не всегда мог, но когда получалось, с удовольствием с ними ездил. Два раза у нас были большие путешествия в Среднюю Азию, несколько раз на юг — в Грузию, Армению. Когда мама уже познакомилась с Андреем Дмитриевичем, как-то раз мы тоже сходили на байдарке (кажется, весной 73-го). Его с нами мама не взяла, хотя он очень хотел. Мама сказала, что нам нужно вдвоем побыть. Андрей Дмитриевич довез нас до места начала похода, а, затем, через неделю забрал там, где поход завершался.
В Мордовию в 1977 году я ездил с мамой и Андреем Дмитриевичем в надежде, что удастся получить свидание с Эдуардом Кузнецовым. В тот раз оно не состоялось. Тогда он голодал, было непонятно, что с ним происходит. Тогда с мамой в Мордовию я ездил впервые. До этого она несколько раз ездила на свидание к Кузнецову, потому что она была записана его теткой, что неправда. Она успела это оформить, когда ещё только началось дело о захвате самолета. В документах она осталась его «какой-то тетей». Даже КГБ не поинтересовался, с какой стороны она тетя Кузнецова. В тот раз свидания с ним не дали из-за какого-то нарушения с его стороны. Но обещали дать позже. Мы ездили в декабре 1977, 1 марта 1978 я уехал из СССР.
Тогда мы жили в доме офицеров в поселке рядом с лагерем. Этот дом был и общежитием, и гостиницей для приезжих. Помню, смотрели по телевизору «С легким паром», так как уже начался предновогодний сезон. Многие жители этого дома, включая офицеров исправительных лагерей, были заинтересованы тем, что приехал Сахаров с супругой: не поддерживая, но и без агрессии. Мама писала заявление, пыталась опротестовать отказ в свидании. Она была на свидании у Кузнецова ещё во время суда. Потом свидания полагались, но они были редкими.
В 1975–1976 годах КГБ поставил цель создать личную изоляцию вокруг мамы и Андрея Дмитриевича. Напрямую их репрессировать ещё не решались. Сначала было давление на Ефрема и Таню, чтобы они уехали с детьми. На Таню тогда завели уголовное дело о фальшивом трудоустройстве. Произошло несколько инцидентов с детьми. Происшествие с Матвеем в августе 1975 года особенно напугало Таню и Ефрема. Мама и Андрей Дмитриевич настаивали на их отъезде. Как только они согласились, им сразу же дали визу. Они уехали в 1977 году.
После этого главной точкой давления стал я. Для начала меня отчислили из института. В июне 1977 года, в конце весеннего семестра. Я учился на все пятерки и получал повышенную стипендию — правда, не ленинскую, потому что не был членом комсомола. Отчислить меня за неуспеваемость было невозможно. Потому мне, по-видимому, решили устроить неуспеваемость по военному делу. Это был четвертый курс, когда оно у нас заканчивалось, нужно было ехать в лагерь для военной подготовки. Если я не сдавал военное дело, мне нельзя было бы присвоить звание, я бы терял отсрочку, и меня можно было забрать в армию.
Если бы я не сдал зачет, я не смог бы поехать в лагерь и не сдал бы военное дело. Никаких подлых вопросов по военной подготовке задать невозможно, я на все вопросы отвечал. Но зачет я не сдал. Начальник военной кафедры принимал этот зачет, он постоянно задавал дополнительные вопросы. Отвечать я начал одним из первых, а закончил в конце зачета. Он сказал: «Мне не нравится, как ты отвечаешь, зачет у тебя я не принимаю. Боюсь, ты не сможешь поехать на сборы. Ступай». Сборы начинались на следующий день, мы уезжали в 12 часов дня. Завалил он меня в 15 часов, я со своей зачеткой поехал из одного конца Москвы в другой, на Пироговку, в главное здание. И успел до пяти часов прийти к секретарше. Сказал, что мне нужен срочный допуск на пересдачу.
C сыном, Нью-Йорк, 20.02.2003.
Она посмотрела на мою зачетку, ни о чем не догадываясь, увидела, что у меня там все пятерки, начиная с первого курса: «Как же так получилось?» «Голова что-то подвела». Она выписала мне какие-то бумажки, и я поехал домой. В 8 утра я пришел на военную кафедру, начальника кафедры там уже не было: он не предполагал, что я могу приехать пересдавать. Я подошел к дежурному офицеру: «У меня такая вот беда, в 12 часов уже нужно ехать…». Офицер задал мне пару вопросов, на которые я сразу же ответил, и он поставил мне зачет.
На вокзале начальник военной кафедры был очень неприятно удивлен, что я появился с зачетом, но возразить ему было нечего. Сборы продолжались всё лето. Во время сборов был инцидент, мой знакомый стоял в карауле у штаба у открытого окна, когда там обсуждали, «как решить проблему Семенова». Когда он пришел, он был страшно возмущен, рассказывал об этом всем. На сборах основная претензия ко мне была, что я плохо политически подготовлен, а всем формальным требованиям я удовлетворял: я даже стал отличником по стрельбе и марш-броску.
Ближе к концу сборов возникла эпидемия желудочного гриппа, многие заболели. Лишний кухонный наряд никто не любил, а я только недавно отдежурил. К нам пришел майор, заведовавший кухней, и сказал, что кто возьмет лишний наряд, сможет съездить в Москву: а отгулов у нас не было. Я вызвался, после дежурства меня отпустили в Москву. Я, не подумав, поехал. Когда вернулся, меня встречали начальник кафедры и офицеры, и радостно заявили мне, что я был в самоволке. Майор, несколько побитый и смотревший в сторону, заявил, что не отпускал меня в Москву. Меня отправили на гауптвахту на неделю и не поставили зачет за сборы. На меня пришла бумага об отчислении из института.
Одновременно маме и Андрею Дмитриевичу начали приходить письма и звонить неизвестные, рассказывавшие об ужасных случаях с новобранцами в армии. Я подал апелляцию на эту бумагу, мне отказали. Когда писали приказ о моем отчислении «за академическую неуспеваемость», секретарь посмотрел на мои оценки и так опешил, что написал «за академическую успеваемость». Эта бумага у меня до сих пор есть. Меня в результате отчислили в октябре 1977-го, тогда как я заранее сдал экзамены и за зимнюю, и за весеннюю сессию 78-го года. Мне оставались только диплом и госэкзамены. Снять меня с повышенной стипендии за высокую успеваемость они не смогли, она приходила мне до января.
Как только я забрал документы из института, начали приходить повестки из военкомата. Тогда же позвонил какой-то чин из КГБ и предложил подать документы на эмиграцию. Может быть, по молодости и непониманию, я не боялся перспективы пойти в армию — относился, скорее, как к возможному приключению — но документы на эмиграцию я в ноябре подал, потому что настаивали мама и Андрей Дмитриевич. Они говорили, что если я пойду в армию, то стану заложником, которого будут использовать, чтобы от них добиваться чего-то. Буквально на следующий день мне позвонили и сказали приходить за визой. Я отказался прийти получать: сказал, что только подал, мне ещё нужно доделать много дел в СССР. Чтобы получить визу, нужно было сдать паспорт и уже вскоре уезжать. Начались ежедневные звонки из ОВИРа с угрозами аннулировать визу. Я отвечал, что если надо, то подам заново, потом просто перестал с ними разговаривать.
Это продолжалось полтора месяца. За это время я съездил в Ленинград, повидался с отцом… В январе после праздников я пришел в ОВИР, они меня минут пять поругали и попытались дать мне визу с десятидневным сроком отъезда. Я отказался брать, заявив, что мне нужен месяц. Мы ещё поторговались и, в результате, они мне дали визу с каким-то нормальным периодом отъезда, не помню каким. По-современному эти действия КГБ, наверное, можно назвать троллингом.
Отъезд воспринимался как то, что мы видимся последний раз в жизни. Мама очень хотела меня снарядить, накупила кучу вещей, которые все потом специально испортили на таможне. Она повезла меня в «Березку» и купила по тем временам безумно дорогой кожаный дипломат. Я тогда занимался верховой ездой — естественно, в чем придется. Мама в валютном магазине купила сапоги для верховой езды и настоящий английский хлыст. Всё это я сдал в багаж, который прибыл через полгода полностью уничтоженным. Там не было ни одного целого предмета. Красивый дипломат был изрезан финкой крест на крест. В фотоаппарате, который она мне тоже купила, наждаком были протерты линзы — это был действительно хороший фотоаппарат. Эти самые сапоги изрезаны ножницами, а хлыст сломан пополам. Украдено не было ничего, но всё было испорчено: воротнички отрезаны от рубашек, книги изрезаны ножом.
Возможно, это была месть за дополнительную сцену, которая произошла во время моего отъезда. Вечером и ночью до отъезда мы сидели и прощались. Приезжали знакомые, затем остались только мама и Андрей Дмитриевич. Рейс был совсем ранний — наверное, в семь утра, нужно там было быть в пять утра. Я летел в Рим. В качестве ручной клади у меня был маленький рюкзак, в последний момент мама собрала мне семейные фотографии — исходя из того, что видимся мы последний раз: по телефону мы разговаривать будем, а непосредственного общения не будет больше никогда. Я повез их в руках, чтобы не потерять. На досмотре в аэропорту мне сказали, что фотографии взять нельзя, их нужно отдать провожающим. Мама начала плакать, это было очень болезненно.
Когда багаж у меня забрали, я поцеловал маму, взял у неё фотографии и пошел, не возвращаясь к столу досмотра. Мне вслед начали кричать, чтобы я вернулся и отдал фотографии, а я уже прошел в международную зону. Сел там в кафе, взял чашку кофе. Туда прибежали пограничники и потребовали пройти в комнату досмотра. Уже посадка на самолет идет. Я там разделся, меня осмотрели. Пакет с фотографиями лежал рядом. Комната досмотра находилась рядом с трубой, ведущей в самолет. Я взял фотографии и быстро вышел из комнаты, они за мной побежали. Я быстро в самолет. Там был пограничник с автоматом, он начал его снимать, но явно замешкался, не знал, полагается ли ему стрелять. Я забежал в самолет, сел и пристегнулся. Они вбежали в самолет, говорят, будут меня снимать. Спрашивают, где фотографии. Я говорю, что их уже отдал. Кому отдал? Не скажу. Говорю: если хотите, снимайте меня с самолета. Они отошли подальше, чтобы их переговоры не были слышны, и стали по рации обсуждать, снимать ли меня. Потом постепенно ушли, на этом всё закончилось. Как только двери в самолет закрылись, я отключился и заснул. Следующее, что я помню, меня будит стюардесса.