даже было позволено называть ее, разумеется, в шутку, тетя Люся, а она смеялась: племянничек выискался! Мы с Юрой Самодуровым были чем-то вроде ее нештатных секретарей и помощников. Юра вовсю работал над проектом сахаровского музея и центра «Мир, прогресс, права человека», директором которого он стал впоследствии, и являлся, разумеется, ближайшим сотрудником Елены Георгиевны.
…Посмотрев кусочек «Лебединого озера» и прослушав сообщение о ГКЧП, я, в половине седьмого утра, набрал телефон квартиры на улице Чкалова. А поскольку звонить туда следовало не раньше полудня (Елена Георгиевна работала допоздна), я был вполне готов к ругани и упрекам. Так и случилось, когда, после десятого гудка, она подняла трубку. Прервав ее на «полуругательстве», я сообщим ей о смене власти. Она мгновенно оценила сообщение, с минуту помолчала, а потом сказала, что, в общем-то, подозревала что-то в этом роде: пару дней назад в подъезде сахаровского дома снова появились гэбэшные топтуны, к числу которых она когда-то, при первой встрече, причислила и нас с Валерой Выжутовичем…
В ответ я предложил ей собрать необходимые вещички, сказал, что сам я сейчас же поеду в редакцию, разведаю, где Ельцин (он в этот момент был в Алма-Ате), и вообще, что творится в городе, и, если все происходящее серьезно, приеду за ней и отвезу в американское посольство, где и оставлю, поскольку за ней-то придут в первую очередь. На ее вопрос останусь ли я с ней, я сказал, что в американском посольстве мне делать нечего, поскольку я не владею английским, лучше уж попрошусь к французам, с французским у меня порядок.
Через два часа я перезвонил на улицу Чкалова из редакции и сообщил Елене Георгиевне, что по-нашему общему мнению вся эта комедия попахивает «пустышкой» и дергаться не следует. Вечером, после известной пресс-конференции в пресс-центре МИДа, я заехал к Боннэр, мы поговорили о событиях этого дня, и я поехал к Белому дому, куда она тоже рвалась, но, разумеется, мы ее не пустили.
А потом был митинг с огромным российским флагом, где среди прочих выступал Борис Николаевич Ельцин и Елена Георгиевна. Речь ее, как обычно, была очень яркой, народ бешено аплодировал, и, когда мы шли через толпу к машине, с восторгом приветствовал ее.
Года через два кто-то попросил у Елены Георгиевны текст этой речи. Но выступала она, разумеется, без бумажки и мало что помнила, в отличие от меня, запомнившего этот спич почти дословно. В тот же день я передал ей текст. Она, помню, была сильно поражена моей памятью, хотя это качество чисто профессиональное.
Без галстука…
И сколь добрыми ни были наши отношения, но вскоре мы разошлись. Мы с моим приятелем, тогда еще совсем молодым режиссером Дмитрием Месхиевым, решили сделать игровой полнометражный фильм об Андрее Дмитриевиче. Но Боннэр была против!.. Елена Георгиевна сказала тогда, что сейчас, мол, не время, что большое видится на расстоянии и тому подобное. Я возразил, что о Сахарове еще снимут не одно кино, но она стояла на своем. В результате я уговорил ее разрешить нам написать сценарий. Со скрипом она дала добро. А когда зашла речь о запуске в производство и государство согласилось выделить на картину деньги, попросив лишь ее согласия, она категорически отказалась, заявив мне, что она не желает, чтобы это правительство финансировало что-то, связанное с памятью Андрея Дмитриевича — проводившаяся тогда политика шла вразрез с ее принципами. Словом, год работы ушел в никуда… Я, понятно, обиделся и перестал бывать на улице Чкалова, о чем неоднократно сожалел.
Через несколько лет Елена Георгиевна уехала в Америку, к детям и внукам, а вечером 18 июня 2011 года я услышал сообщение о ее кончине и заплакал, так много было связано с ее образом…
Что говорить: у нее был непростой характер, но она была абсолютно чистым и честным человеком. Больше того, вполне наивным. Многие говорили, что, после смерти Андрея Дмитриевича, Боннэр «узурпировала» Сахарова, а до смерти вообще им «манипулировала»… Как же далеко это от настоящего положения вещей! Повторюсь, я не был знаком с ним, но все, что я знаю об академике Сахарове, говорит о том, что манипулировать им было невозможно просто-напросто в силу особенностей характера. Это касалось и его жены. А вот говорить от имени Сахарова Елена Георгиевна, несомненно, право имела. Она его заслужила не только и не столько замужеством и всем, что за этим обрушилось на нее и ее семью, но всей своей жизнью, куда вместились и репрессии родителей, и война, и ранение, и годы противостояния большевистской машине, словом, всем, что ей выпало пережить.
… На фронтоне парижского Пантеона, где лежат выдающиеся французы, прославившие родину, воспроизведена надпись «Благодарная Отчизна — великим людям». К великому сожалению, сегодня Сахаров и Боннэр не входят в официальный российский пантеон: они почти забыты… Но я верю: еще не вечер. Права была Елена Георгиевна, говоря о том, что большое видится на расстоянии. Мы еще увидим как над их именами воссияют эти волнующие слова благодарности!..
Владимир Тольц
Тольц Владимир Соломонович — правозащитник, историк, редактор и обозреватель русской службы «Радио Свобода». В 1982 г. был вынужден уехать из СССР под угрозой ареста из-за участия в создании «Бюллетеня „В“».
Интервью Александру Литому, декабрь 2015 г.
— Когда вы познакомились с Еленой Георгиевной?
— Сложный вопрос. Мы его с Еленой Георгиевной пытались на Кейп-Коде решить (В. С. Тольц провел неделю вместе с ней на Кейп-Коде осенью 2010 года — прим.), но точно ни она, ни я припомнить не смогли. Мне кажется, первый раз я пришел к ней (к ним, точнее) на Чкалова с моим питерским приятелем Юрой Меклером, незадолго до его отъезда в Израиль в 1972 году.
Владимир Тольц, 2015.
По профессии Юрий Борисович Меклер — астрофизик (Андрей Дмитриевич в свое время терпеливо пытался мне объяснить смысл и значение одного из Юриных открытий — он вроде бы нашел натрий на Юпитере; но не в коня корм — я мало что понял и запомнил). А по судьбе Меклер — «простой советский заключенный». В конце 1958-го вместе со своим приятелем сел по статье 58–10 за разговоры о венгерских события и «советской демократии». При обыске у него обнаружили несколько страничек фотокопии англоязычной статьи в заграничном Reporter о «Докторе Живаго», о котором Юра, как большинство советских людей, только слышал. Это добавили в приговор. Дали 6 лет, отсидел 4. Один из его сосидельцев — Эдуард Кузнецов. Думаю, от него и пошло Юрино знакомство с Люсей. А когда Эдик снова сел по прогремевшему на весь мир «самолетному делу», Юра понял, что и ему грозит второй срок и засобирался в Израиль… Вот тогда-то, мне кажется, и пришли мы вместе с ним к Люсе. Он прощаться. Я за компанию…
— И подружились с её семьей…
— По-началу, помнится, я подружился с Ефремом Янкелевичем. В какой-то момент он работал вместе с моим другом Сережей Ковалевым. Стали чаще общаться. И я все чаще стал бывать на Чкалова.
Как и во многих тогдашних московских домах, «духовный центр» этого семейства располагался на кухне, где на тахте в правом углу с неизменным «Беломором» возлежала Руфь Григорьевна. Оттуда она «руководила процессом», делилась критическими замечаниями по поводу повседневного поведения младших (от Алеши и Тани до АД) и воспоминаниями о прошлом. При близости мне тюремно-лагерной составляющей этих воспоминаний (у меня, как и у многих, в фамильном багаже и сидельцы, и казненные) рассказы Руфи Григорьевны были живыми картинами неизвестного в, казалось бы, известной недавней русской истории. И, несмотря на драматичность многих сюжетов, почти всегда смешными, будь то повествование о московских любовницах Назыма Хикмета, будущем секретаре ЦК «Борьке Пономареве», сибирском быте времен гражданской войны, о нравах Коминтерна, студентах КУТВа (Коммунистического университета трудящихся Востока) или об АЛЖИРе (Акмолинском лагере жен изменников родины). Мой нескрываемый слушательский восторг, по-моему, дополнительно подогревал рассказчицу. И кто бы ни входил в это время на кухню, даже, казалось, полностью погруженный в свои дела и раздумья АД, все вовлекались в увлеченное слушание этих повествований. А иногда и обсуждение. Думаю, в этих «исторических дискуссиях» и формировалось первоначально наше сближение. Ну, и на общей «повестке дня», известной тем, кто знаком был с «Хроникой текущих событий», конечно.
Так же как Руфь Григорьевна, Люся и АД были для меня носителями знания и памяти о недавней истории. Но это были представления и мировосприятие несколько иного рода. АД я поначалу о наиболее интересном мне, — о «бомбе» — не расспрашивал, понимая, что квартира на Чкалова прослушивается «органами», а он ограничен подписками «о неразглашении». Мне импонировало, что его рассказы о собственной жизни и рассуждения об истории не укладывались в привычную для диссидентской среды дихотомию «они» и «мы», были куда более сложным восприятием прошлого и настоящего, основанном на том, что меня более всего тогда занимало — на практическом знании и понимании механики процесса управления обществом, на собственном личном опыте и знакомстве с ключевыми фигурами процесса.
Слева направо: Юрий Меклер и Елена Боннэр с президентом изд-ва Random House Робертом Бернстайном и его женой Хелен, Италия, 1975.
Чуть раньше, в мою аспирантскую пору мне посчастливилось познакомиться с Н. Я. Эйдельманом и услышать от него захватывающее изложение тогда еще кажется неопубликованной «теории рукопожатий». Не помню по какому поводу я пересказал построения Натана Яковлевича Андрею Дмитриевичу, и в ответ услышал поразившее меня: рука Берии при рукопожатии оставалась очень холодной… Эта короткая реплика-воспоминание поразила тогда, как мне показалось, и Люсю. А до меня в этот момент дошло то очевидное, о чем я не задумывался — я беседую с человеком, обменивавшимся рукопожатием с Берией, которого расстреляли, когда мне было девять, и что только два рукопожатия — АД и Берия — отделяют меня от Сталина… Ну, и так далее. Знаете, сейчас неловко об этом и вспоминать. Но тогда это порождало очень сильные переживания. (Нечто сходное я испытал, когда АД и Люся познакомили меня с Е. А. Гнединым, тихим спокойным голосом рассказывавшим, как мучил его в своем лубянском кабинете все тот же Берия. АД, слушая этот рассказ, уточнил, что он был у Лаврентия Павловича в другом кабинете — в Кремле.)