В Люсиных воспоминаниях о пережитом меня более всего впечатляли поначалу рассказы о том, к чему она, в отличие от большинства советских людей, прикоснулась — о загранице. Причем не о побежденной Германии и занятой Восточной Европе, — такое с детства я слышал многократно, — а о загадочном и недостижимом для нас Востоке, и о Франции, где она побывала… Мы-то, простые советские люди, включая и непростого АД, прекрасно знали ответ на знакомый с детства киплинговский вопрос «увижу ли Бразилию до старости моей?» — Никогда! Ни Бразилии, ни Ирака, ни Парижа… А Люся как-то запросто, обыденно, но при этом очень красочно рассказывала свои впечатления об иракском Курдистане, где ей довелось поработать врачом-педиатром, о руинах Вавилона, о Ливане… У меня скверная память. Вспоминается почему-то второстепенное, малосущественное. Например, как хихикнул АД, увидав мою изумленную реакцию на рассказ Люси, про то, что она вечерами в Сулеймании пила пиво с Мустафой Барзани[334]. (Я-то про этого героя помнил только какие-то упоминания в «Правде», да то, что он достался мне на университетском экзамене по новейшей истории Востока).
— Какой вы видели Елену Георгиевну?
По мере знакомства и сближения восприятие менялось. Первые впечатления, — наверное, они не так важны сейчас — открытая, гостеприимная, при этом до резкости категоричная в суждениях и беспощадная в словах женщина. В оценках людей умна и жестка. Для нее нет закрытых тем. (В том числе, и в разговорах о себе.) А еще из первых впечатлений (и это осталось на всю жизнь): очень хорошо готовила. Помню, от нее, как и от Маши Подъяпольской, ты никогда не уйдешь голодным. И все очень вкусно! Вызывало уважение ее знание поэзии. (Благодаря ей, я открыл для себя, например, Давида Самойлова.) Люся с ее детского романа с младшим Багрицким была органично и при этом без всякой патетики связана с русским культурным миром. Перечислять живых его представителей, с которыми я познакомился в квартире на Чкалова (а с некоторыми и подружился) просто неловко. — Не хотелось бы записываться в разрастающийся легион мемуаристов, описанных строчкой Булата[335] «На фоне Пушкина снимается семейство…»
Ю. О. Домбровский, замечательный писатель и поэт.
Естественно, общий круг знакомых и интересов, а также диссидентская активность сближали нас. Но не только это. У Люси был особый талант общения — ее открытость, сочетающаяся с поразительным даром артикулированности пробуждали в симпатичном и близком ей собеседнике (не в каждом, разумеется!) ответную откровенность. Мы с ней до самого конца предельно откровенно говорили о многих вещах, которые с другими не обсуждали — не знаю, как это сложилось. Была душевная близость. Мы по-разному оценивали многие жизненные ситуации, с которыми сталкивались, обменивались нелицеприятными характеристиками людей, которых оба знали. Мы могли не соглашаться друг с другом во многом, иногда довольно возбужденно спорить, но главное, мне кажется, мы всегда слышали и понимали друг друга.
Ну, и конечно, не последнее, что сблизило нас, — несчастья. В 1977 я попал под машину. Долго валялся в реанимации, потом операции и медицинский «приговор» — ходить не будет. Люся — одна из тех, благодаря кому я выжил и снова стал ходить.
— Как вы попали в аварию? В чем заключалась помощь Елены Георгиевны в этой ситуации?
Это длинная история. Если коротко, меня в центре Москвы сбила дама из Германии, находившаяся за рулем изрядно выпивши. Поскольку она, как сказал мне следователь, оказалась «большим другом нашей страны и лично нашего министра Н. А. Щелокова[336]», ей удалось бессудно и безнаказанно покинуть СССР. Благодаря усилиям Люси ее удалось найти в ФРГ и получить с нее некую «компенсацию», которой хватило на покупку однокомнатной квартирки у Речного вокзала и инвалидского «Запорожца».
Я провалялся по больницам тогда года полтора. Меня навестило там множество славных и достойных людей. Люся и АД — одни из них. И уже за эту поддержку я буду благодарен им «по гроб жизни»…
Кстати, в процессе подготовки к этому интервью Леня Литинский напомнил мне, как я приносил на Чкалова рукопись «Факультета ненужных вещей» Ю. О. Домбровского[337] с которым дружил. Признаться, я этого не помню. Но отлично помню, как давал читать Люсе и АД неопубликованные тогда еще лагерные стихи Юрия Осиповича. И еще, как лежа в Боткинской, решил их познакомить с Домбровским. (Он тоже навещал меня.) Всем троим идея понравилась. Но не срослось. Весной 1978, после того как «Факультет» вышел в Париже, Домбровского в ЦДЛ излупили «неизвестные». И вскоре он скончался. Я в это время валялся в больнице в Таллине…
— «Бюллетень „В“» делался в квартире на Чкалова?
Мы делали «Бюллетень „В“» с Ваней Ковалевым и Алешей Смирновым. В квартире на Чкалова мы хранили скорее не оригиналы его, а распечатки. А печатали бюллетень не только там. (На Чкалова этим занимались Лиза и иногда Алеша.) Часть наших машинисток, которыми ведал Федя Кизелов, была на стороне. А вот часть редакторской работы я, по крайней мере, делал действительно на Чкалова. И там же оставлял «полуфабрикаты».
Елена Георгиевна помогала нам переправлять «Бюллетень „В“» — когда она приезжала из Горького, она посещала западные посольства: Таня, Алеша уже находились в США. Через посольство шла переписка и, попутно, она передавала и наш бюллетень. Так же ясно, из какого источника у нас появлялась информация о Горьком.
Когда Андрей Дмитриевич и Елена Георгиевна вернулись из Горького, я позвонил им из Мюнхена, наверное, чтобы попросить какое-то интервью. И вдруг Люся мне говорит: «Вы забили всё под тахтой какой-то самиздатской макулатурой. Что с ней делать? Андрею очень неудобно спать из-за вас!» (Я слышал, как Андрей Дмитриевич рядом с Люсей смущенно посмеивался и бормотал что-то вроде, что можно и потерпеть…) Признаться, я растерялся, предложил сдать всё это в какой-нибудь музей революции.
— Где вы встречались после Перестройки?
В разных местах и странах — в Италии, во Франции, в Германии. Несколько раз в России и в Штатах. Благодаря ей, я впервые после отъезда из СССР в 1982-м, получил в мае 1991-го въездную советскую визу для участия в майском же конгрессе памяти Сахарова. Конгресс уже вот-вот должен был начаться, на открытии планировалось присутствие каких-то начальственных шишек, чуть ли не Горбачева, а визу мне, и, кажется, еще Крониду Любарскому не выдавали. И тут Люся поставила вопрос ребром: либо нам срочно выдают визы, либо на открытии она выходит на сцену и сообщает, что «танцы не состоятся». И они, те самые «они», что с 1970 прослушивали сахаровские разговоры с Люсей, составляли сводки подслушанного для своего и цековского начальства, сочиняли о ней всякие небылицы и гадости, и сами начинали верить в них, «они», по-прежнему ее ненавидя, вынуждены были уступить. (Понятное дело, несмотря на Перестройку, любви к ней, к Люсе, это им не добавило.)
Владимир Тольц на Сахаровской маевке, 2000-е.
Приезжая в Россию в последующие годы, я, бывало, встречался там и с чекистами, и с цекистами. Последние к тому времени уже стали бывшими, а некоторые даже как-то «стеснялись» своего партийного прошлого. А то и стали намекать, что именно они и были настоящими диссидентами. Только очень тайными и все понимающими. А вот ненависть к Люсе сохранили почти все из них. Со временем вслушиваясь в их возбужденные упоминанием имени Боннэр речи, вглядываясь в их биографии, в их жен, прочтя (мне повезло!) дневники некоторых из них, я стал догадываться: их стойкая и сильная ненависть к Люсе, которую многие из них и в глаза не видели, а знали лишь по сводкам прослушек да по сочиненным на Лубянке басням о том, что она бьет мужа по голове, и, являясь агентом американского империализма и сионизма, полностью подчинила бедного русского гения себе и воле мировой закулисы, все эти страсти-мордасти связаны с тем, что эти, так сказать, наблюдатели столкнулись в данном случае с чуждой и совершенно непонятной им системой внутрисемейных отношений. Это можно долго описывать многими учеными и скучными словами. Но если просто и коротко, это — большая любовь двух равноправных и разно-талантливых людей. Никакого равноправия в личной жизни чекистских и партийных генералов мне ни разу разглядеть не удалось. (И общее для них злобновато-скептическое отношение к семейной паре Горбачевых и влиянию Раисы на супруга — косвенное подтверждение моей догадки о природе этого кланового «негативизма».) Ну, а в случае с Люсей дело усугублялось еще и корпоративным антисемитизмом, царившим в конторах, наблюдавших за АД и Люсей
— Расскажите о последней Вашей встрече с Еленой Георгиевной на Кейп Коде в 2010 году
Я уже говорил, мы встречались в Штатах несколько раз. Всё это уже после кончины АД и с большими временными промежутками. И в абсолютно иной, не московской уже жизни и обстановке. По сути дела, с времен нашего знакомства на Чкалова пролетела значительная и наверное самая бурная часть личной жизни каждого из нас. Ушли из жизни многие из наших общих друзей. Другие, как и мы сами, и наша жизнь тоже, сильно изменились. Дети выросли, внуки появились. (Мои дети — ровесники Люсиных внуков.) Ну, вот об этом всем и говорили мы в наши американские встречи, в том числе и в 2010-м, на Кейп Коде.
Много, конечно, говорили об АД, о его, так сказать, наследии в общественной мысли и жизни «страны и мира». Сошлись на том, что конвергенция общественных систем — реально наблюдаемый процесс. Однако представления АД о его ходе и последствиях не соответствуют тому, что мы наблюдаем. Сближение общественных систем, сформировавшихся к тому времени, когда Сахаров стал идеологом теории конвергенции, происходит не за счет соединения достоинств «капитализма» и «социализма», а напротив — по линии соединения и дальнейшей «совместной жизни» наиболее порочных черт каждой из них. И «прогресс», о котором писал АД в 1968, и «мирное существование», нам в 2010 виделись совсем не так, как некогда ему…