Ну, и конечно, как бывало и раньше, Люся пересказывала мне свою (отчасти нашу общую) жизнь. (На мой взгляд, она обладала выдающимся мемуарным даром, сильно превосходящим способности в этом ее мужа.) Что-то я записывал, что-то осталось лишь проговоренным… Вообще, существуют прекрасные, ею самой просмотренные и откорректированные записи таких рассказов. Мне довелось читать их. На мой взгляд, именно это надо прежде всего издавать. Фотокарточки «семейства» и отдельных уважаемых товарищей «на фоне Пушкина»— дело важное. Но воспоминания самой Люси о времени и о себе существенно важнее.
Юрий Тувим
Тувим Юрий Ричардович — инженер, участник правозащитного движения в СССР, близкий друг Л. К. Чуковской, Л. З. Копелева, Е. Г. Боннэр и А. Д. Сахарова. В октябре 1975 года, находясь в гостях у Тувима, Сахаров узнал о присуждении ему Нобелевской премии мира.
Мы познакомились в Грузии весной 1972 года. Я был там со своей женой, а сестра моей жены тоже приехала в Грузию со своим мужем. Звали её Юня, она была замужем за известным советским ученым Акивой Ягломом. Акива был соучеником Андрея Дмитриевича, они вместе учились в университете, в одной группе.
Юрий Тувим, 2007.
Юня сказала, что аспиранты Акивы повезут всех смотреть фрески в село Кинцвиси и добавила, что «там будет Андрей». Ну, мало ли Андреев… Мы погрузились в три машины, меня посадили в «Волгу» с этим Андреем, Акивой и ещё какой-то женщиной — как я понял, женой Андрея.
Акива до этого жаловался на некого Андрея, с которым они писали огромную монографию о турбулентности, что тот манкировал работой и ничего не делал. Это был Андрей Монин, он работал в ЦК партии, был там каким-то спецом по науке. Я думал, что с нами в машине был именно этот Андрей.
Акива с Андреем говорят о физике, баба сидит рядом со мной и курит без конца. Мне скучно, я в то время ни о чем, кроме как о политике, разговаривать не мог. На остановке я попросился пересесть в другую машину. Моя жена мне говорит:
— Да ты знаешь, с кем сидишь?
— Ну да, с Андреем Мониным.
— Балда ты, Юрка! Это Сахаров!
Тут у меня всё перевернулось, я встрял в их разговоры о физике и начал говорить о том, что меня больше всего интересовало — о ситуации в СССР, human rights… От Сахарова просто не мог отлипнуть. При прощании Андрей Дмитриевич и Елена Георгиевна пригласили заходить к ним в Москве.
Ну как заходить, неудобно так просто… А потом, в 1973-м, Эма Коржавин уезжал, я пошел на его проводы, и там они были. Андрей Дмитриевич спросил: «Чего ж вы к нам не заходите?» После этого я стал заходить. Первый раз, когда я к ним ехал, было очень тревожно: как это всё пройдет?
Виктор Некрасов (стоит слева) и Владимир Войнович в больнице у Боннэр и Сахарова, декабрь 1973.
Эта семья жила в постоянной осаде, там всё время были многочисленные правозащитники, какие-то ходоки, всё время разговоры, которые длились часами. Я видел, что Андрей Дмитриевич уставал. Несколько раз было, что я отзывал человека из кухни: «Дорогой, сваливай отсюда, хватит». Вся жизнь вертелась вокруг обысков, арестов, репрессий. Помню, как Войнович рассказывал Андрею Дмитриевичу, как его в Метрополе КГБ-шники отравили сигаретами. Я тогда познакомился с Войновичем. Я познакомился с Лидией Корнеевной Чуковской когда она была у Сахарова.
Боннэр и Сахаров с Львом Копелевым и Раисой Орловой, 1976 г.
Был случай в октябре 1973-го с «Черным сентябрем», когда так называемые арабы обрезали Сахарову телефон и угрожали ему. Я тогда врезал им глазок в дверь, но они никогда глазком не пользовались, дверь у них всегда была не заперта.
Когда Андрей Дмитриевич голодал, — это был июнь 1974 года, эта его первая 6-дневная голодовка, приуроченная к приезду Президента США Никсона, была за освобождение женщин-политзаключенных, в защиту находящихся в заключении Владимира Буковского, Валентина Мороза, Игоря Огурцова, Леонида Плюща, немцев, осужденных за участие в демонстрации за право на эмиграцию, узников психиатрических больниц — Елена Георгиевна была в глазной больнице, в Москве. И там ее институтская подруга, которая работала в другом отделении этой же больницы, сказала ей, чтобы она сматывалась, ибо ее лечащий врач будет заменен на совершенно неизвестного человека. Так просил передать лечащий врач, которого убирают. Боннэр в больничном халате и тапочках уезжает домой. Глазная болезнь прогрессирует. Она получает приглашение в Италию для лечения. Подаются документы для оформления визы, а по почте приходит письмо из Норвегии. Андрей Дмитриевич показал мне это письмо. В конверте была вырезка из какого-то журнала или газеты. На ней был изображен человеческий череп, в глазницы которого вколоты ножницы. На письме был обратный адрес и, по-моему, шведские корреспонденты установили, что да, этот человек писал письмо Сахарову, но в письме он просил Сахарова помочь его родственникам выехать в Норвегию. Конечно, в ГБ из конверта выкинули письмо и вложили вырезку с ножницами в глазах. Так они жили.
В конце концов — летом 1975-го — Люсе разрешили поездку на лечение. А в августе, перед самым ее отъездом, ее двухлетний внук Мотя (они были на даче) вбежал в дом со страшным криком, хлопая ладошкой по открытому рту. Думали, что его ужалила оса. Начались конвульсии, вызвали скорую помощь. Когда Мотю привезли в больницу, туда кто-то позвонил и осведомился о состоянии его здоровья. Хотя на тот момент о происшедшем знали только самые близкие люди, и никто из них в больницу не звонил. Мотю удалось спасти, пробыл он в больнице почти две недели и был выписан с диагнозом «отравление неизвестным ядом»[338]. Эта страшная история задержала отъезд Люси почти на месяц, но в конце сентября, когда стало очевидно, что Мотя поправляется, она все-таки улетела в Италию на глазную операцию.
Андрей Сахаров и мать рассказчика Софья Тувина (1894–1981).
А тогда, в 1974-м, Андрей Дмитриевич голодал неделю, Руфь Григорьевна попросила меня: «Юра, привези какого-нибудь сока, Андрей сегодня выходит из голодовки». Я привез сок, Руфь Григорьевна разминала клубнику в кастрюльке — все сидели в кухне. Она говорит: «Ты уже сделал заявление, что выходишь из голодовки. Поешь клубники». Он сказал: «Нет, ещё нет десяти часов вечера». Я понял, что голодовка началась в десять часов вечера.
Он попросил меня пройтись по улице. Мы пошли вверх по Земляному валу. Там очень слабый подъем. Он прошел шагов пятнадцать, ему было трудно, мы вернулись. Но до десяти вечера он ничего в рот не взял. Это Андрей Дмитриевич.
До встречи с Андреем Дмитриевичем я много читал самиздат, интересовался диссидентской и еврейской тематикой, волею судьбы в Москве вращался в интеллигентских кругах. Я работал в «почтовом ящике», таскал самиздат своим знакомым работягам, начал с Библии, никто на меня не настучал, я был уверен, что так хорошо их просвещаю! Когда оккупировали Чехословакию, они сказали: «Ну и правильно, иначе бы туда немцы вошли». Вся моя просветительская работа пошла к чертовой матери в один момент. Свою вовлеченность я не афишировал, так что, когда я начал общаться с Андреем Дмитриевичем, проблем на работе у меня не возникло.
Потом я ушел оттуда, поступил в аспирантуру Московского института электронного машиностроения, и там был интересный случай. Я работал в подвале, собирал свою установку. Мой техник попросил поговорить. Мы вышли из подвала на бульвар, сели на скамейку:
— Ты знаешь, где моя жена работает?
— Нет, не знаю. А что?
— Она работает на почте, которая обслуживает твой участок, где ты живешь.
— Ну и что.
— Ты не понимаешь?
Я правда не понимал. К ним на почту пришел человек, наверное, из КГБ, и сказал не доставлять мне письма, пока они их не проверят. Технаря этого звали Володя Кот — такая фамилия. Простой русский парень, с которым у меня и дружбы-то особой не было.
Я давно хотел уехать, но моя жена не хотела уезжать. Сын согласился, я заказал вызов на двоих. Он влюбился… но потом были гебистские провокации. Сперва мой друг Саня Липавский попросил меня переправить на Запад секретные материалы, которыми его друзья — «русские инженеры» — как он выразился, «хотят помочь Америке». Я взял фанерный чемодан и заперся в гараже. Будучи инженером, я сразу понял, что эти материалы не представляют никакой ценности. Едва впихнул этот чемодан обратно Липавскому. А потом у меня угнали машину и инкриминировали мне, что я устроил аварию, велели принести обувь на анализ. Я пошел к адвокату, он сказал: «Что-то против вас есть, так автомобильные дела не расследуют». Я написал заявление на эмиграцию в Израиль, и мне очень быстро разрешили. Практически никого не выпускали, а мне разрешение — они просто хотели от меня избавиться.
Завтрак у Ю. Тувима. Слева, по часовой стрелке: Айрин Пайпс, жена Тувима Мария Джулиани, Александр Горлов, Елена Боннэр, Элла Горлова, Ричард Пайпс, 2006 г.
Моя мама тогда уже уехала к моей сестре, которая жила в Исландии. Моя мама, будучи в Исландии, на старости лет начала вязать. Она связала Руфи Григорьевне, Андрею Дмитриевичу и Лидии Корнеевне свитера из исландской шерсти — это уникальная шерсть, которой нигде больше нет. Когда в прессе появились фотографии Сахарова в кофте с исландским узором, исландцы встали на уши: откуда у него?
Моя мама приехала в гости в Москву из Исландии. Я по телефону сказал Андрею Дмитриевичу, что зайду с мамой. Мы поехали на моем старом «Москвиче». Я купил сгущенное молоко без сахара, тогда продавались такие банки. По-моему, по 27 копеек они стоили. Это была тяжелая коробка, 45 банок. У подъезда Сахарова я увидел какое-то оживление. Обычно там было довольно пусто, а тут человек пять-шесть были. Со мной в подъезд вломилась какая-то баба с газетой, свернутой в трубку. Она навалилась сзади на меня, я уронил коробку ей на ногу. Она взвизгнула, мы с мамой прошли к лифту. Они, конечно, прослушивали телефон и подумали, что «мама» — это какой-то код, а не просто пожилая женщина.