Как я говорил, Елена Георгиевна улетела на лечение в Италию в конце сентября 1975 года. А я уехал из СССР в конце октября. 9 октября, незадолго до моего отъезда, Андрей Дмитриевич и Руфь Григорьевна пришли к нам попрощаться. Сидим, говорим, пьем чай. Вдруг звонок в дверь. За дверью писатели Лев Копелев, Володя Войнович и Борис Константиновский с сенсационной новостью — норвежский парламент присудил Сахарову Нобелевскую премию мира. Пришли они с водкой и розами. Андрей Дмитриевич по просьбе Копелева тут же продиктовал ему свои первые слова в связи с этим событием: «Надеюсь, что это будет хорошо для политзаключенных в нашей стране…» — и далее, этот текст хорошо известен. А вскоре к нам в квартиру ввалилась толпа иностранных журналистов.
А примерно через месяц после отъезда, в конце ноября, я оказался «на пересылке» в Италии, где встретил Елену Георгиевну. Она готовилась к поездке в Осло — получать Нобелевскую премию Сахарова и очень волновалась, что никак не приходит из Москвы вступительное слово Сахарова, которое она должна была зачитать на церемонии.
Наконец, по каким-то дипломатическим или нелегальным каналам это заявление прибыло, и Люся дала мне его прочесть. Я прочел и сказал, что его надо поправить, что некоторые фразы корявые и очень длинные, и что я хочу попробовать его причесать. Люся согласилась, и я принялся за работу, но вскоре понял, что это мне не по силам. Сахаровский текст был нескладен, но монолитен до предела. На следующий день Люся показала мне этот текст с ее врезками и правками. Это было почти чудо. Тон и стиль были сохранены полностью, но при этом документ стал прозрачным и легко читаемым. Я выпросил у Люси оригинал ее правки и хранил его много лет, а потом отдал в Брандайзский Университет — в Сахаровский архив.
О Елене Георгиевне. У Бабеля в «Конармии» есть такие слова: «Правду всякий видит, да нескоро скажет, а он бьет точно, как курица по зерну». Вот это про неё. Она отличалась умением очень точно сформулировать суть вопроса, о чём бы ни шёл разговор. Она очень давно сказала, что курды — самые лучшие союзники Америки на Ближнем востоке и надо, чтоб у них было своё государство. Теперь это всем ясно. А когда Путин стал президентом, я сказал Люсе: «Наверное, это хорошо. При Ельцине в России был бардак, беспорядок, бандитизм. Теперь придет военный человек, как Пиночет в Чили, поставит страну на рельсы после того, что там натворил Альенде». Она сказала: «Юрка, ты ничего не понимаешь. Это КГБ-шник, это не Пиночет, это совсем другое». И она оказалась совершенно права.
Она жила в Бостоне, я жил в пригороде Бостона. Часто я у неё не бывал — это, всё-таки, расстояние, ну и у меня семья, работа. В это время она больше всего общалась с Сашей Горловым[339] — они жили по соседству, в пяти минутах ходьбы друг от друга. Он очень часто навещал её, гулял с ней. В Америке она в основном была занята российскими делами, всё-таки английский у неё был практически никакой. Курила очень много. Но очень интересовалась политической жизнью Америки, много расспрашивала. У неё был живой интерес к жизни.
Максим Франк-Каменецкий
Максим Давидович Франк-Каменецкий, биофизик, выехал из РФ в 1993 г., Бостонский университет, США
На Кейп Коде, неподалеку от Бостона, 2018.
Так сложилась судьба, что многие годы я жил по соседству или с Андреем Дмитриевичем Сахаровым, или с Еленой Георгиевной Боннэр. Мой отец, выдающийся физик Давид Альбертович Франк-Каменецкий, участвовал в атомном проекте с самого начала, и с 1948-го по 1956-й год наша семья жила на «объекте», в Сарове, где разрабатывалось ядерное оружие. Ведущих ученых, переехавших на объект с семьями, селили в добротных двухэтажных коттеджах, и где-то в начале 1950-х в соседнем с нами коттедже поселилась семья Сахаровых.
Несколько слов о быте на объекте. Конечно, мы, да и все, кто там был, жили для того голодного послевоенного времени в относительном достатке. Кроме заключенных, разумеется, которые использовались на строительстве и содержались в зонах внутри большой зоны; большая зона охватывала громадную территорию, приблизительно как Москва внутри МКАД. Куда входил и сам древний город Саров, монастырские постройки которого постепенно разрушали, и окружающие леса, и деревни. Коттеджи обогревались зимой с помощью центрального отопления, но плита, точнее печь, на кухне и колонка в ванной топились дровами. У нас все годы была домработница, из местных, которая жила в маленькой комнатке за кухней. Кроме этой комнатки были еще две комнаты на первом этаже (одна совсем большая, с застекленным «фонарем», типа гостиной и столовой) и две на втором. И еще была просторная застекленная веранда, но ей можно было пользоваться только летом. Отец ездил «на материк» часто, в командировки. Но мы, члены семьи, имели право выезжать из зоны только раз в году, на каникулы. К нам приезжать в гости никому не разрешалось.
С родителями и младшей сестрой Марией в Сарове, 1952.
Отец тяготился работой над военной тематикой и жизнью за колючей проволокой, и он воспользовался очень хорошим к нему отношением И. В. Курчатова, чтобы уговорить его перевести отца в 1956 году в Москву, в возглавлявшийся Курчатовым ЛИПАН (что означало «Лаборатория измерительных приборов Академии наук», это чтобы враг не пронюхал; а был это никакой не академический институт, а головная научная структура так называемого «Министерства среднего машиностроения», название-прикрытие громадного атомного министерства). В последствие ЛИПАН стали называть честно «Институт атомной энергии», теперь он просто называется «Курчатовский институт». Вскоре после нашего переезда в Москву, нашу большую семью поселили в обширной, по советским меркам, квартире на 4-м этаже служебного жилого дома по 2-му Щукинскому проезду (ныне улица маршала Новикова), прямо у забора, опоясывавшего ЛИПАН. А этажом ниже в том же подъезде оказалась московская квартира Сахаровых.
Когда в 1969 году умерла первая жена Сахарова Клавдия Алексеевна и АД в 1972-м женился на Елене Георгиевне, он стал жить у нее в квартире на Чкалова (то, что теперь называется Земляной Вал, часть Садового кольца), а затем переместился, уже не по своей воле, в закрытый для иностранцев город Горький. Хотя после возвращения Сахаровых из ссылки в 1986 г. я у них часто бывал, сам я жил в те годы на Речном вокзале, так что соседями мы уже не были вплоть до кончины А. Д. А затем, в 1993 г., я и вовсе перебрался в Штаты, в пригород Бостона Бруклайн. И (какой приятный сюрприз!) оказалось, что буквально в 3-х минутах ходьбы от моего дома поселилась ЕГ. Сначала она жила на два дома, много времени проводя в Москве, но потом ей стало трудно летать, и она прочно осела в Бруклайне, где и скончалась в 2011 г. Моя сестра Мария и я оказались в близком круге ЕГ в течение всех лет ее жизни в Бостоне. В последние годы жизни ЕГ едва ли проходила неделя, чтобы моя сестра или я не навестили ее. Часто мы приходили вместе. Впрочем, за эти годы мы сами перебрались на другую квартиру в том же Бруклайне, но это мало что изменило: теперь от нас до ЕГ стало 3 минуты на машине или 20 минут пешком.
Слева направо: Я. Б. Зельдович, А. Д. Сахаров и Д. А. Франк-Каменецкий в Сарове, начало 1950-х.
Помню, году в 1951-м или 1952-м, к нам домой на объекте пришел очень высокий, чернявый молодой человек, он был гораздо моложе отца. Это было летом, и они с отцом долго о чем-то разговаривали в саду. Когда гость ушел, отец оставался в глубокой задумчивости, потом подозвал меня и сказал:
«Запомни этого человека: он гений». Так я впервые увидел АД.
После нашего переезда в Москву АД тоже часто приходил к нам домой, когда бывал в Москве (благо, надо было всего лишь подняться этажом выше), чтобы поговорить с отцом «за науку». Эти беседы уже не касались военной тематики, а целиком были посвящены астрофизике, области, которой мой отец начал заниматься параллельно с бомбой, еще на объекте, и которой Сахаров увлекся позже, когда отец уже перебрался в Москву. Сахаров советовался с отцом, когда работал над проблемой нестабильности протона и асимметрии вселенной в отношении вещества и антивещества. Эти надолго опередившие свое время идеи легли в основу его ставшей классической короткой статьи в журнале «Письма в ЖЭТФ», опубликованной в 1967 г. Помню, отец был под большим впечатлением от этой работы АД и часто повторял стишок, который АД сочинил в связи с ней:
Для Вселенной сшита шуба.
Из эффекта С. Окубо.
Интересно, что уже в свой американский период ЕГ продолжала следить, как могла, за дальнейшей судьбой этих чисто научных идей Сахарова. Когда в прессе появлялись очередные известия о попытках измерения времени полураспада протона, ЕГ очень живо на них реагировала и оживленно их обсуждала. Вообще меня всегда поражала широта интересов ЕГ, выходящих далеко за рамки правозащитной тематики и российской внутренней политики. Я уже не говорю о ее широчайшей эрудиции в области русской литературы и русской истории. Редко мне доводилось общаться с истинным интеллектуалом такого масштаба, каким была ЕГ.
Летом 1970 г. в Институте общей генетики АН проходила небольшая конференция с участием зарубежных ученых. Я пришел послушать. В перерыве между докладами вдруг появился АД, быстро прошел к доске и написал мелом, что известный биолог Жорес Медведев насильственно помещен в психбольницу и он, Сахаров, призывает участников конференции выступить с протестом. Затем он ушел, так же быстро, как и появился. С минуту все присутствовавшие были в полном замешательстве. Оправившись от шока, председательствовавший, академик Николай Дубинин, сказал что-то типа «мы здесь занимаемся наукой, а не политикой», и заседание продолжалось, как ни в чем не бывало[340].
Я сразу ушел, потрясенный. Я был в таком возбуждении, что, вернувшись домой, решил вести дневник, и первой записью было изложение этого эпизода. Но несколько поостыв, я сжег запись. Не хватало еще помогать органам и писать на самого себя донос, подумал я. В течение всей сознательной жизни в СССР у меня не было сомнений, что рано или поздно меня посадят, но приближать этот неизбежный финал я не имел никакого желания.