Когда я стал антисоветчиком? Хорошо помню, что в 1949 году, в возрасте 8-ми лет, я еще был обычным «пионэром», старательно оформлял стенгазету в моей саровской школе, посвященную 70-летию величайшего гения всех времен и народов. Но три года спустя, на линейке по случаю смерти вождя, я уже не скорбел со всем классом и меня чуть не побили, когда я проявил совершенно неуместную веселость.
Запомнился еще такой эпизод. Дело было в 1956-м году, еще в Сарове. У родителей были гости, это были проводы по случаю нашего переезда в Москву, и молодая сотрудница отца по имени Искра вдруг села за пианино, стала себе аккомпанировать и петь:
Сегодня в доках не дремлют французы
На страже мира докеры стоят
Нам не нужны военные грузы
Долой войну, везите смерть назад
Помню, меня поразила неуместность этой выходки в нашем доме. Я привык к совершенно другим гостям, таким как Матест Менделевич Агрест[341] (впрочем, к тому времени уже удаленный с объекта во время антисемитской кампании), Лев Владимирович Альтшулер, Вениамин Аронович Цукерман, Юлий Борисович Харитон, Яков Борисович Зельдович, Игорь Евгеньевич Тамм, реже АД. Я привык слушать интеллектуальные беседы о науке, о поэзии, о литературе, об искусстве, о еврейской и русской истории. А тут вдруг такое…
Вот к этому времени, думаю, я уже стал вполне сформировавшимся антисоветчиком. Я говорю не только о себе, но и о моем поколении (конечно не о всех, только о тех, кто принадлежал к одному со мной карассу, в воннегутовском смысле). Мой близкий друг и коллега Валерий Иванов (по прозвищу Хром) любил вспоминать, как во время линейки по случаю смерти вождя у него в московской школе кто-то выкрикнул: «А старичка-то угробили!». Конечно, в раннем прозрении моего поколения решающую роль сыграли «вражеские голоса». Инакомыслие начиналось с регулярного слушания джазовой программы Уиллиса Коновера, ну а заканчивалось слушанием новостей и политических программ «Голоса Америки».
Мое поколение проскочило стадию «социализма с человеческим лицом», сразу прочно встав на непримиримые антисоветские позиции. Мы в полном смысле были внутренними эмигрантами в СССР. НИКОГДА, насколько я себя помню, я не «болел» за советских спортсменов, ни за футболистов, ни за хоккеистов, ни за фигуристов, всегда против. Поколение АД и ЕГ придерживалось более умеренных взглядов (или просто было более запуганным? Как мне досталось от отца, когда в школьные годы, но уже в Москве, я дома назвал Ленина «сифилитиком»!) и застряло на стадии европейских «измов» лет на десять, прозрев лишь под грохот танков, входящих в Прагу. ЕГ даже вступила в партию после разоблачения культа личности, решив помочь КПСС приобрести человеческое лицо, но позже сама из нее вышла, уже после Праги.
Пожалуй, за исключением описанного выше эпизода в Институте общей генетики, в течение десятилетия бурной правозащитной деятельности Сахарова и Боннэр, предшествовавшего ссылке в Горький, я с ними не пересекался. Мы в те годы не были соседями, и я не участвовал в правозащитном движении. Конечно, как и многие, я всей душой сочувствовал их деятельности и был в курсе событий, регулярно слушая «вражеские голоса».
Помню, я был в ярости, когда произошло вторжение в Афганистан и Сахаров был сослан в Горький. Mеня тогда, в январе 1980 года, первый раз в жизни выпустили за границу, в ГДР (ну, типа заграницу, конечно, в настоящую заграницу я начал ездить только при позднем Горбачеве, как и все). Я приехал один, и меня принимал коллега-профессор в Йене. Там ежедневно повторялся один и тот же ритуал. Мы садились у него дома за стол, чтобы поесть, я начинал на чем свет ругать Советскую власть, и он говорил: «Максим, давайте пойдем прогуляемся». Мы шли гулять, и когда он видел, что я выговорился, он вел меня опять к столу.
В период ссылки АД мне хотелось как-то его поддержать. В 1983 году в «Библиотечке Квант» вышла моя популярная книжка о ДНК «Самая главная молекула». Через дочь АД Любу, которая продолжала жить на 2-м Щукинском и иногда ездила в Горькой навестить АД, я передал АД книгу с дарственной надписью, и, как я потом с радостью узнал, и он, и ЕГ книгу прочли. Также в годы ссылки АД я вызвался выступить на философском семинаре у себя в институте (я тогда работал в Институте молекулярной генетики АН). Темой лекции было происхождение Вселенной. При большом стечении сотрудников института я рассказал о смысле и значении работы Сахарова по нестабильности протона и асимметрии материи в отношении вещества и антивещества. Публика была в восторге, чего нельзя сказать о секретаре партбюро института. Во время ответов на вопросы, он встал и с вызовом сказал: «Максим Давидович, почему Вы нарисовали такую однобокую картину? У Вас получается, что только Сахаров внес вклад в проблему. А как же работы американских ученых, таких как Стивен Вайнберг? Почему Вы их не отразили?» Стало ясно, что товарищ подготовился, чтобы дать отпор. Не помню, что я ему ответил, но публика очень смеялась, что партиец вступился за американскую науку. Все прекрасно понимали политическую подоплеку моей лекции. В то время в советских научных журналах вообще было запрещено ссылаться на работы Сахарова, и лишь единицы преодолевали этот запрет, каждый раз со скандалом.
И вот наступило 1 мая 1985 года. Утром этого праздничного дня я достал из почтового ящика письмо, которое, как оказалось, было от Сахарова. Здесь требуется разъяснение. К тому времени уже много лет я не жил в том же подъезде, где была сахаровская квартира в доме на 2-м Щукинском, а жил в соседнем подъезде. Дело в том, что в 1961-м году я женился и переехал к своей жене, Алле Воскобойник, в их большую семью. К моменту описываемых событий и отец, и мать Аллы умерли, а в феврале 1985 года скоропостижно скончалась Алла. Ей было всего 45 лет. Это был страшный удар. Конечно, я впал в клиническую депрессию, из которой меня выводили и врачи, и родственники (прежде всего моя мать и младшая сестра Мария), и многочисленные друзья, и коллеги (прежде всего мой тогдашний босс, Юрий Семенович Лазуркин), и мои ученики. Но были и те, кто попытался использовать мое состояние для своего карьерного роста и для сведения счетов, но их интриги не увенчались успехом.
Вот при таких обстоятельствах я вынул из почтового ящика письмо, которое могло пролежать там несколько дней. Внутри конверта были две записки. Одна предназначалась мне. АД просил меня передать вторую записку Софье Васильевне Каллистратовой и указал ее адрес. Вторая записка была обращена к СВ и в ней сообщалось, что с 16 апреля АД объявил голодовку и что его поместили в стационар, полностью изолировали и подвергают насильственному кормлению. Ясно было, что АД хотел, чтобы эта информация достигла мирового сообщества. Я был в замешательстве. Вопрос делать или не делать то, что просил АД, не стоял. Вопрос был: а что если это провокация КГБ? Я стал разглядывать конверт и записки. Почерк похож на почерк АД, но его могли подделать. И тут я обратил внимание на номер квартиры, указанный на конверте. Он был неверный! Вот эта ошибка убедила меня в подлинности письма. Ведь АД знал номер своей квартиры в нашем доме и знал номер нашей старой квартиры этажом выше, из которой наша семья съехала после смерти отца в 1970 году. Он знал, что я жил у Воскобойников в соседнем подъезде, но он не помнил точно где и ошибся с номером квартиры. Почтальон, конечно, бросил письмо в мой почтовый ящик, так как прекрасно знал, где я живу, но гебня-то не должна была ошибиться с номером квартиры, с какой стати!
Все ясно, письмо подлинное, а это значит, что я ПРИЗВАН. Будь что будет, но я не могу не выполнить просьбу АД. Если очередь дошла до меня, то так тому и быть, значит АД в отчаянном положении. В тот день шел проливной дождь. Я надел непромокаемую куртку с капюшоном, сел в свой «жигуль» и поехал к друзьям, которые жили у метро «Юго-Западная». Я бросил машину у их подъезда и на метро оправился по адресу, указанному в письме АД. Я вышел на станции «Арбатская» и пошел на улицу Воровского (ныне — Поварская), в один из ближайших домов к Новому Арбату. Чтобы хоть как-то замаскироваться, я туго завязал капюшон моей куртки на подбородке, стараясь скрыть бороду. На мой звонок, дверь квартиры Каллистратовой открылась и внутри оказалось людно: какие-то молодые люди сновали туда-сюда, не обращая на меня особого внимания. На мой вопрос о Софье Васильевне, один из молодых людей ответил, что она уехала. Могу я ей позвонить? Мне дали номер телефона. Я ушел. Пройдя по улице Воровского дальше, я нашел телефонную будку рядом с Гнесинским училищем и позвонил. СВ ответила. «Я должен Вам передать очень важное письмо от Андрея Дмитриевича, нам нужно срочно встретиться». «Нет, это невозможно. Не звоните мне больше». Она повесила трубку. Все ясно, она под колпаком. Как ошпаренный, выскочил я из телефонной будки и быстро спустился назад в метро. Вернувшись к машине, я спрятал свою куртку в багажник и никогда больше ее не надевал.
Что теперь прикажете делать? Придется как-то самому передавать информацию коррам. Но как? Да я же никого из них не знаю! Так что надо искать кого-то из друзей. Ага, отказники. Я выстриг из записки, адресованной СВ, обращение и пошел к своему приятелю Осе Ирлину, который прочно сидел в отказе. Он жил рядом с моим институтом. Ося взялся передать записку коррам, но через несколько дней вернул мне ее: никто не берет. Конечно, я стал слушать «голоса» и они передавали, что связь с Сахаровым и Боннэр полностью прервана и ничего о них не известно уже месяц. У меня была еще приятельница, которая имела доступ к коррам. Но я совершенно не был уверен, что она возьмется за это дело, ведь опасно же. Да и не хотелось мне ее втравливать, она уезжать не собиралась. Но других идей у меня не было, а страшный груз ответственности давил невыносимо. Она была где-то на даче, и я к ней поехал на своем жигуленке, уж не помню куда. По крайней мере, мы могли спокойно поговорить на природе не опасаясь прослушки. Она сразу согласилась, без колебаний, и я отдал ей записку.