Потекли мучительные дни ожидания. Из соображений конспирации я не звонил и не навещал свою знакомую, так что я не имел понятия удалось ей что-то сделать или нет. В любом случае, у меня не было других идей, как передать записку на Запад. Я, как приклеенный, слушал новости по «голосам». Все по-прежнему: мировая общественность встревожена отсутствием сведений о Сахарове. И вдруг, 16 мая, новость! Иностранные корреспонденты сообщают из Москвы, что еще 16 апреля Сахаров начал голодовку и что его подвергают насильственному кормлению. Формулировка точно повторяла текст записки. Трудно передать, какое облегчение я испытал. Вот уж воистину, как гора с плеч. Я сел в метро и поехал на Лубянку. Проходя мимо Детского мира в направлении Большого театра, я обернулся и показал «нос» в сторону печально знаменитого здания. Они думают, что они всемогущи, а вот нате же. Небось, бесятся в бессильной злобе: «Кто посмел?! Разыскать негодяев, хоть из-под земли!». Гебня вонючая. Не помню, когда еще я испытал такое глубокое и чистое чувство одержанной победы над абсолютным злом. Пожалуй, я могу сравнить это лишь с чувством, которое испытали все мы здесь, в Америке, когда, наконец, был ликвидирован бен Ладен[342].
Хорошо помню морозное утро 23 декабря 1986 года на Ярославском вокзале, где, несмотря на ранний час, собралась огромная толпа народа. Я был в этой толпе, и мне удалось разглядеть пушистую шапку Андрея Дмитриевича и промелькнуло лицо Елены Георгиевны, которую я тогда увидел впервые. Больше ничего увидеть было невозможно. Конечно, я встретил много знакомых в то утро. Безусловно, это был один из поворотных моментов в истории, и все собравшиеся на перроне это ясно осознавали. Наверное, не будет преувеличением сказать, что с этого утра начался обратный отсчет времени, завершившийся, пять лет спустя, крахом Советского Союза.
У себя дома, в квартире на Чкалова. 3 января 1987. Фото Ю. Роста.
С возвращением АД и ЕГ в Москву все закрутилось-завертелось. Как спрессовано было время! Невозможно поверить, что прошло всего 3 года между той встречей на Ярославском вокзале и похоронами АД. Ведь столько всего произошло! Я стал часто бывать у Сахаровых дома, на Чкалова. И АД, и ЕГ всегда были очень приветливы, собственно, я впервые с ними общался по-настоящему. Почти всегда еще кто-то был и, конечно, все сидения проходили на кухне. Я еще застал Руфь Григорьевну, мать ЕГ, вернувшуюся из Бостона назад в Москву. РГ была из Иркутска, как и мои родители, так что у нас было о чем с ней поговорить. Но она вскоре умерла. Как-то раз мы оказались втроем с АД и ЕГ и не на кухне, а в большой комнате. Я не помню точно, когда это было, но скорее всего в 1987 году. Вдруг АД посерьезнел, строго посмотрел на меня и написал на бумажке: «Вы получали мое письмо в апреле 1985 года?» Я кивнул. «И что? Почему Вы не передали то, что я просил, Каллистратовой?». «Я не смог, она отказалась со мной встретиться» — написал я. «И что?» «Мне удалось переправить Вашу записку на Запад». И тогда он написал и показал мне и ЕГ: «Я думаю, что Макс, действуя в одиночку, спас нас».
Надо было спешить, ведь в любой момент может наступить реакция и гебня опять возьмет верх. Меня больше всего интересовала реформа Академии наук, и я написал об этом статью и отнес ее в самое прогрессивное издание перестроечного времени, Moscow News, которое возглавлял Егор Яковлев. Статья пролежала несколько месяцев, но Яковлев напечатать ее так и не решился. В марте 1988 года она все же была напечатана в «Литературной газете». В вышедший летом 1988 года сборник «Иного не дано» была включена моя развернутая статья на ту же тему. Редактором сборника был Юрий Николаевич Афанасьев, и это была первая книга в истории СССР, коротая не подверглась цензуре. В сборнике появилась первая опубликованная в СССР публицистическая статья АД, она называлась «Неизбежность перестройки». Сборник пользовался колоссальным спросом, и в короткий срок вышло несколько тиражей, каждый по 100 000 экз.
Воодушевленные успехом, участники сборника решили объединиться в постоянно действующий дискуссионный клуб «Московская трибуна», который возглавил АД. Клуб просуществовал какое-то время, и я часто бывал на его заседаниях. Кстати, Галина Старовойтова пришла в политику именно через «Московскую трибуну». Но потом АД оказался вовлечен уже в настоящую политику, был избран народным депутатом, и его участие в «Московской трибуне» сошло на нет, после чего клуб прекратил свое существование. У меня самого не было намерений заниматься политикой. Помню мою реакцию на очень эмоциональное выступление Леонида Баткина на одном из заседаний «Трибуны». Баткин призывал всех «трибунцев» бросить свои профессиональные дела и заняться политикой, чтобы не упустить данный нам Горбачевым шанс. Я всей душой поддерживал идею превращения СССР в демократическую страну, но не готов был ради этого жертвовать собой и своим призванием ученого. Оглядываясь назад, я часто думаю о том, что шанс мы все-таки упустили. Но был ли шанс на самом деле или так нам только казалось? Ведь, как теперь ясно, демократический СССР — это оксюморон.
Еще несколько эпизодов из того незабываемого времени. Тогда в Москве необычайную активность развил некто Лазарь Меклер, который убедил легковерных журналистов, что он гений и что он решил проблему самоорганизации молекулы белка. Он ко всем, в том числе и ко мне, приставал со своей «гениальной» работой, подробности которой он, впрочем, так никогда и не обнародовал из опасения, что ее у него украдут. Он мне регулярно звонил, и я под всяческими предлогами уклонялся от общения с ним. Но он сумел промылиться к АД. Так как деятельность Меклера была в области моей экспертизы, АД спросил мое мнение. Учитывая загруженность АД всем на свете, я не стал пускаться в длинные объяснения, а просто сказал, что Меклер шарлатан, и если он опять возникнет, я советую спустить его с лестницы. Через пару дней мне звонит Меклер и извергает на меня поток площадной брани. Я сначала опешил, а потом понял, что АД буквально передал ему то, что я о нем сказал. Разумеется, я повесил трубку. Когда я вскоре был у Сахаровых дома, я выразил АД свою претензию: «Зачем же Вы передали Меклеру мои слова? Мне пришлось услышать в свой адрес столько матерных эпитетов, сколько я не слышал за всю мою жизнь.» Пожалуй, я никогда не видел, чтобы АД так смеялся.
Как раз в те годы я сдружился с редактором журнала Nature Джоном Мэддоксом. Он тогда часто приезжал в Москву, и ранней осенью 1987 года мы с ним вдвоем посетили научные центры Сибири. Он приехал собирать материал для специального выпуска журнала, посвященного советской науке, в связи с 70-летием Советской власти. Я был его переводчиком и гидом в ходе поездки, и то, что КГБ этому не воспрепятствовал, было его непростительной ошибкой: Контора стала давать сбои. У нас с Джоном возникла настоящая дружба, продолжавшаяся до самой его смерти в 2009 г. Я познакомил АД и ЕГ с Мэддоксом. Джон с огромным пиететом относился к советской науке, особенно в области физики, астрофизики и космонавтики, что было вполне заслуженно, конечно. Когда в декабре 1987 года скоропостижно скончался Яков Борисович Зельдович, я связался с Мэддоксом по телефону и мы с ним решили, что необходим некролог для Nature, написанный АД. Я с детства хорошо знал ЯБ, который был близким другом и коллегой моего отца. Я с ним довольно много общался и в последние годы его жизни. Он был абсолютно выдающимся, если не сказать гениальным, физиком. Я счел своим долгом перед светлой памятью о ЯБ уговорить АД написать некролог для Nature.
Но это оказалось непростой задачей. Разумеется, АД был высочайшего мнения о ЯБ как об ученом. Но у них произошла размолвка на почве политики. Хотя, боже упаси, ЯБ никогда не подписывал никаких писем против АД, он не одобрял правозащитной деятельности АД, считая, что дело ученого, особенно с таким талантом, каким обладал АД, — заниматься наукой, а не политикой. АД, в свою очередь, сильно обижался на ЯБ, что тот отмалчивался и не поднимал свой голос в защиту АД, даже когда АД его прямо об этом просил. Ведь в свое время, на объекте, они были близкими друзьями, и АД считал себя вправе рассчитывать на помощь друга тогда, когда такая помощь была ему жизненно необходима.
Дело еще осложнялось тем, что ЕГ просто откровенно не переносила ЯБ. Я подозреваю, что ЯБ отвечал ей взаимностью. Уже по моим бесчисленным беседам с ЕГ в бостонский период я могу судить о степени взаимного отторжения между ними. Думаю, что, как и многие академики, ЯБ считал, что ЕГ, используя женское обаяние, сбила великого ученого с торного пути служения науке на сомнительную дорожку политических игр. Честно говоря, я не осознавал трудность задачи, когда приступал к ее решению. И тем не менее, мне удалось добиться успеха. После серьезных колебаний и моих настойчивых уговоров, АД написал очень развернутый и содержательный некролог. Я организовал его перевод на английский и отправил Мэддоксу. Тот его лично отредактировал и опубликовал в ближайшем выпуске Nature. Статья АД о ЯБ заняла две полных журнальных страницы. С присущей АД абсолютной интеллектуальной честностью, он не счел возможным, даже по такому поводу, умолчать об осложнении их отношений в последние годы. Он все откровенно изложил и выразил огромную боль, что эти обстоятельства помешали им нормально общаться с тех пор, как АД вернулся из ссылки.
В 1988 г. я побывал в командировке в Западном Берлине и на меня сильнейшее впечатление произвела печально знаменитая Берлинская стена. Ведь то, что выглядело серой стеной с Востока и ярко раскрашенной граффити стеной с Запада, это просто бутафория, бетонный заборчик, чтобы не было видно, что же на самом деле находится посередине. С Западной стороны были сооружены специальные смотровые площадки, откуда было хорошо видно то, что находится между бетонными заборчиками. Боже мой, что же открылось моему взору и взору моих зарубежных коллег-участников конференции по ДНК, с которыми мы совершали экскурсию! Вспаханные полосы, несколько рядов колючей проволоки, вышки с пулеметчиками, короче, настоящее заграждение лагерной зоны, очень похожее на то, что я видел в Сарове, когда подходил к границе территории объекта. Только здесь, в Берлине, всего было больше и все было выше. В ужасе я повернулся к коллегам и сказал: «И вот туда, в эту зону, я завтра добровольно вернусь!».