з мы видели их в день похорон Софьи Васильевны 8 декабря 1989 года в московской коллегии адвокатов, где была гражданская панихида. Больше мы их не встречали вместе и не видели Андрея Дмитриевича. Через шесть дней его самого не стало.
Е. Сморгунова и М. Фрейдин у себя дома, 2000-е.
Знакомством нашим это назвать нельзя в виду полной его односторонности. Мы, естественно, многое слышали про Елену Георгиевну и АД, как все называли Сахарова, но вряд ли они когда-нибудь слышали про нас.
Е. С. Я помню, что Люся Боннэр была среди тех многочисленных зрителей, для кого мы с Юрой Шихановичем устроили летом 1971 г. клубный просмотр не запрещенного, но и не выпущенного тогда на большой экран фильма Тарковского «Андрей Рублев», в клубе Серафимовича. Показ этот стоил мне потом моей работы в Институте русского языка АН СССР.
Ю. Ф. Помню, как Надежда Яковлевна Мандельштам прочла появившуюся в самиздате работу А. Д. «О стране и мире» и захотела с ним познакомиться. Это было не так сложно, поскольку талантливый остроумный добрый и дружелюбный Миша Левин дружил с Надеждой Яковлевной и был давно знаком и с А. Д. и с Еленой Георгиевной. Он и привёз их тогда к Н. Я. Случайно и я оказался при этом визите. Визит не имел никакого продолжения, но я думаю, что все его участники были достаточно умными, опытными и проницательными, чтобы оценить друг друга.
Н. Я. Мандельштам, 70-е годы.
Н. Я. никогда не вмешивалась в текущую общественную жизнь, не выступала в защиту. К счастью, и ей подобная защита в итоге не понадобилась.
Есть еще несколько маленьких историй, показывающих, что теснота и единство свойственны не только «стиховому ряду», как утверждал когда-то Тынянов, но и всему нашему огромному, но всё же маленькому миру.
Так, вскоре после первого ареста Юры Шихановича в 1972 году я случайно оказался лечащим доктором Ефрема Янкелевича, в ту пору уже женатого или собиравшегося жениться на Тане, дочке Елены Георгиевны, ставшей, соответственно, падчерицей А. Д.
Рем очень остро переживал Юрин арест и был готов разделить его участь. Мой папа, услышав от меня фамилию Янкелевич, сказал, что хорошо был знаком с его отцом, в ту пору, кажется, военным инженером, а мама Рэма, которую в детстве звали Тамар, в том же детстве какое-то время жила в доме родителей моего отца.
Была также история, прихотливым образом связывавшая Елену Георгиевну с Надеждой Яковлевной и, по-видимому, не способствовавшая повышению градуса теплоты их встречи.
Сева Багрицкий, сын Эдуарда Багрицкого, погибший на войне совсем молодым, писал стихи. Он заносил в свою тетрадку и собственные стихотворения и понравившиеся ему стихи других поэтов. Севу и Елену Боннэр еще со школьной скамьи связывали дружеские и близкие отношения. В начале 60-х издали, а затем стали переиздавать сборник «Имена на поверке» — стихи поэтов, погибших на фронтах Отечественной войны. Среди них были стихи Всеволода Багрицкого. Н. Я. помнила, что Сева в свое время (где-то в 37–38 году) восхитился Мандельштамовским «Щеглом» («Мой щегол, я голову закину») и занес его в свою записную книжку. Узнав, что готовится сборник, куда войдут стихи Севы Багрицкого, Н. Я. передала Лидии Густавовне, Севиной матери, вдове Эдуарда Багрицкого, просьбу дать ей просмотреть стихи Севы, прежде чем они попадут в издательство, и объяснила, что среди них могут оказаться стихи Мандельштама. Ничего этого не было сделано, сборник «Имена на поверке» вышел с мандельштамовским «Щеглом», приписанным бедному Севе Багрицкому.
Надо сказать, что это была одна из первых публикаций «Щегла» в советском издательстве.
Удивительно для тех времен, что разразился небольшой литературный скандал. «Литературная газета» напечатала возмущенное письмо Н. Я., а затем смущенные извинения Лидии Густавовны. Так все узнали мандельштамовского «Щегла». И хотя с тех пор большинство читателей Мандельштама выучили «Щегла» наизусть и уж, конечно, точно знают, кто его автор, однако, несмотря на это, сборник «Имена на поверку» издавался и переиздавался всё в том же виде.
Когда я рассказал эту историю Мише Левину, он сказал, что переговорит с Люсей Боннэр, потому что именно она, а не Лидия Густавовна, занимается творческим наследием Севы Багрицкого.
Я нисколько не склонен обвинять Елену Георгиевну — у нее очень скоро появились заботы посерьезнее и поопаснее, чем хлопоты по исправлению ошибок издательств «Молодая гвардия» и «Советский писатель».
О внезапной кончине А. Д. 14 декабря 1989 года мы узнали, приехав в Париж, в нашу первую совместную зарубежную поездку. Тогда мы перенесли отъезд на два дня, чтобы проститься с Софьей Васильевной Каллистратовой, и в последний раз поздоровались с еще живым А. Д.
В Париже, как и многие тогда, мы пришли в редакцию газеты «Русская мысль» — повидаться с друзьями, которых на предыдущем, как говорится, историческом витке, уже никогда не чаяли увидеть.
Михаил Львович Левин.
Редакция «Русской мысли», сейчас это невозможно представить, жила, бурлила, ее лихорадило приступообразно, к каждому дню сдачи очередного номера. Эта редакционная мысль, виденная изнутри, всегда восхищала контрастом между бурлящим хаосом «сдаванки» и стройными колонками вышедшей газеты.
Как людей по-русски грамотных, нас привлекли держать корректуру — в том номере «Русская мысль» печатала Сахаровский проект Конституции СССР. Удивительное дело — при полной непривычности подхода для нас, ничего не понимавших ни в политике, ни в государственном устройстве, Сахаровский проект подкупал странным сочетанием неожиданности, наивности и в то же время чем-то таким, что давало надежду на осуществимость. И только потом, в воспоминаниях современников-физиков мы прочли, что, будучи физиком-теоретиком, А. Д. отличался редким дарованием рассчитать всё необходимое для контрольного эксперимента или для реализации какого-нибудь другого физического проекта, рассчитать вплоть до сметы, с ее реальным объемом. Это то, в чем люди-практики, люди-эмпирики обычно ошибаются как минимум в 3 раза. Кто знает, может быть и федералистский демократизирующий Сахаровский проект Конституции имел шансы на осуществимость! Этого мы уже не узнаем, но, возможно, есть смысл помнить и об этой части наследия Сахарова.
А много раньше — 10 декабря 1975 года мы все узнали, что в Осло Елена Боннэр получила Нобелевскую премию мира, присужденную ее мужу Андрею Дмитриевичу Сахарову. Самого ученого не выпустили из страны.
На церемонии вручения премии Елена Боннэр прочитала речь академика, в которой содержался призыв к «истинной разрядке и подлинному разоружению», к «всеобщей политической амнистии в мире» и «освобождению всех узников совести повсеместно».
26 июня 2016 г. Москва
Марти Хейфец
Хейфец Марти Моисеевич (род. В 1925 г.), врач, в основном общался с Е. Г. в 40-х годах, будучи курсантом Военно-Морской Медицинской Академии в Ленинграде, периодически контактировал и позже, в конце жизни Е. Г. переписывалась с ним.
Это было в городе Кирове в 43-м году. Я был курсантом первого курса Военно-морской медицинской академии, которая во время войны была эвакуирована в Киров. Один из курсантов моего взвода, Мишка Биргер, был знаком с Еленой Боннэр до войны. Она ему написала, что прибывает в такой-то день со своим военно-санитарным поездом. Даже сказала, какой вагон. Мы взяли с ним увольнительные и пошли на вокзал. К тому времени, как мы пришли, поезд уже прибыл. Раненых уже развезли по госпиталям. С Биргером она поздоровалась, как со старым знакомым, а мне протянула руку и сказала: «Люся».
Хейфец Марти Моисеевич
Мы поговорили примерно с полчаса. Затем она показала нам вагон — нас поразила его чистота. Это был 43-й год, а всё было чисто, хорошо. И встретились мы с ней уже в 45-м году в Ленинграде. Академию перевели обратно в Ленинград, как только кончилась блокада. Она опять связалась с Биргером.
Мы пошли к ней уже домой, жила Люся… Можно дальше я буду говорить Люся? Жила Люся на улице Гоголя. По-моему, это было здание, перестроенное из гостиницы под коммуналки. И вот мы — я, Мишка, ещё несколько курсантов (например, Серега Филиппов) — мы были вхожи в её дом, она нас приглашала к себе. Вся её компания, с которой она встречалась — это ленинградские поэты военного времени. Там были Сергей Орлов, Михаил Дудин, по-моему — Леонид Хаустов, Павел Шубин — но тут я не уверен.
Она нас звала на посиделки с этими поэтами. Поэты были не прочь выпить, иногда хорошо, но главным во всех этих вечерах были стихи. Они беспрерывно читали стихи и очень внимательно прислушивались к мнению Люси. Она блестяще знала поэзию. Однажды мы с ней вечером гуляли вокруг Исаакиевского собора. Мы гуляли полчаса, и она беспрерывно, конечно, без всяких бумажек читала стихи ленинградского поэта Павла Шубина.
Марти Хейфец, 1948.
Мы потом узнали — я боюсь сказать, правда это или нет — что она была невестой сына Багрицкого.
Таких смелых людей, как она, можно встретить очень редко. Я был курсантом, когда мы с ней познакомились, мне было 18 лет, ей — 20. Когда мы встретились в Ленинграде, мне было 20, ей — 22. Но я понимал разницу в масштабе личности. Я понимал, что, имея дело с Люсей, я имею дело с незаурядным человеком, во всех своих проявлениях. Но мы с ней дружили. В 1946 году она мне сказала, что выезжает в отпуск в Москву. И у меня в это время был отпуск. Она предложила поехать вместе. В Москве я жил у своей тёти, тёти Ани — она жила у Белорусского вокзала. Люся жила у своих приятелей Этингеров. Как она говорила, «я живу в государстве Этингерия». Я там не был, их ни разу не видел.
Марти Хейфец, 1955.
Она прекрасно знала Москву, а я вообще Москву не знал, она меня водила по городу. Мы пошли с ней гулять в один из дней, гуляли в районе Китай-города — там, где метро, — и вышли на улицу, которая тогда называлась Архипова. Мы увидели толпу народа, человек 20. Спросили, что здесь такое: обязательно интересуешься, не дают ли здесь какой дефицит. Оказалось, это синагога. У неё разгорелось любопытство. Она говорит, пошли посмотрим, что это такое. Она в жизни не видала, и я никогда не был — у меня родители были старые коммунисты, ни в какого бога они не верили.