После того, как мы вошли в синагогу, я понял, какую громадную ошибку мы совершили. Поскольку я был в военной форме, форме курсанта, если бы меня застукали патрули, меня бы выгнали на второй день из академии — Москва в то время была просто напичкана военными патрулями, это же первый год после войны. Слава богу, никто не задержал.
Мы беседовали обо всем, как говорится, что попадется под руку. На политические темы мы почти не разговаривали. У меня родители были репрессированы, у неё родители были репрессированы. Обсуждать это было очень болезненно. Мы говорили об этом, но как бы и не о себе.
В академии никто не знал, что у меня родители репрессированы. Когда я поступал в академию, я был совершенно уверен, что моего отца нет в живых. Отца посадили в 37 году, до 41 года он сидел в днепропетровской тюрьме. Днепропетровск был занят немцами. Был слух, что перед тем, как отдать город немцам, всех в тюрьмах по 58-й статье расстреливают. А даже если бы и не расстреляли, его бы расстреляли немцы просто как Хейфеца. Когда я заполнял анкеты, я был уверен, что отца у меня нет. Отец дома появился только в конце 46 года, но я уже ничего не исправлял: отец приезжал ко мне под видом дяди.
Люсиной маме не разрешалось жить ближе 100 километров от Ленинграда, как репрессированной. Люся жила в коммуналке. Надо отдать должное соседям: когда её мама приезжала — тайно приезжала — и когда кто-то стучал в дверь, её маму, Руфу Григорьевну, прятали в ванной. И ни разу соседи не «продали» — это чрезвычайно важно отметить.
Руфа Григорьевна к нам, курсантам, относилась нехорошо: думаю, она боялась, что Люся может выйти замуж за кого-нибудь из нас. Она отлично знала, что нас из Ленинграда распихают по всей стране: так оно и получилось. Я был знаком с Руфой Григорьевной, Люся мне рассказала, что ей запрещено у неё бывать.
До 1948 года мы были с Люсей на виду, я ходил к ней в гости. Ходили на концерты, ходили в кино. Люся хорошо готовила и умела хорошо одеться. Когда каждая пуговица была дефицитной, она умела к своему платью что-то приделать — и платье выглядело по-новому, и выглядело очень здорово. До сих пор помню: мы как-то пришли к ней в гости с ребятами, и она угощала нас тортом из пшенной крупы, который сделала сама.
Она была исключительно смелой: с группой курсантов мы шли по Невскому проспекту. Какой-то мужик нас увидал и проехался по национальному вопросу. И получил от неё по уху мгновенно. Нас, правда, было три или четыре человека. Не сомневаюсь, что она и одна бы врезала.
В академии у нас была замечательная самодеятельность. Такой в Ленинграде тогда не было нигде. Наша академия находилась на Фонтанке, буквально в 500 метрах от Технологического института. И вот там, в зале, мы давали концерты. Вы видели фильм «Цирк» с Любовью Орловой, которая танцует на пушке? Она играет американскую актрису Марион Диксон. Потом она как бы летит на луну. И вот наш товарищ, тоже курсант, он был из сталинградцев, Павел Гандельман… Вы слышали песню «В кейптаунском порту»? Он её автор, он написал её в 9-м классе. И вот он решил повторить этот номер из кинофильма «Цирк». Наши ребята сделали эту пушку из досок, обшили их. У пушки были большие колеса. Внутри было гидравлическое устройство, была лебедка. Внутрь садился курсант.
Мы привозили пушку в фойе Технологического института. Перед концертом её укрывали, а когда начинался концерт, открывались двери в зал — где всегда была прорва людей. Три пары курсантов под музыку из кинофильма «Цирк» вывозили её. А я играл роль Марион Диксон. Когда пушка катилась по центральному проходу к сцене, я стоял на пушке в плаще, цилиндре и маске. Потом пушка подъезжала к сцене, медленно подымалась. Я всходил на эту пушку — 60 сантиметров, между прочим, в диаметре — занавес открывался, там сидел наш оркестр, и я танцевал весь номер Марион Диксон. Тренировали меня три месяца: сначала на полу, потом на столе, а потом на самой пушке.
На всех концертах Люся присутствовала. Я выступал в тельняшке, юбке, цилиндре. Она очень боялась, что я свалюсь: она мне говорила, что пугалась. Слава богу, я не свалился — мы дали три концерта. Один раз, правда, спина пострадала. На пушке было взрывное устройство, в него закладывали порох. Однажды человек, который за это отвечал, со страху выпил полстакана водки перед концертом и положил вместо одного стакана пороха два. Когда рвануло, проломило доску, и меня этой доской — по спине, спину поцарапало.
В конце номера я на гидравлическом устройстве спускался в пушку. У курсанта, сидевшего внутри, был аккумулятор, с помощью которого он устраивал небольшой взрыв засыпанного в металлический желоб пороха.
Затем пушка опускалась, закрывалась занавесом. Когда занавес открывался, в левом углу висела картонная луна и скелет, который мы брали в анатомической — мы же были медицинской академией. Скелет был в ботинках, как у меня. Выходил конферансье и говорил: «Вот всё, что осталось от курсанта Марта. Почтим его память вставанием, антракт 15 минут». Аплодисменты были бурнейшие. Люсе нравились наши концерты, она знала многих курсантов. Знала Мишку Биргера, Сережу Филиппова, знала Пашку Гандельмана, знала меня. Со всеми была в очень хороших отношениях. Её, кстати, специально встречали наши ребята, чтобы она билеты не брала. Билеты, правда, стоили 40 копеек. Все деньги оставались в институте, нам ничего не платили.
В 1948 году я закончил Академию, получил звание лейтенанта и получил назначение на Дальний Восток. И уехал во Владивосток. Люсю я больше не видел до 1955 года. Я приехал на высшие академические курсы в Питер. Я ей позвонил, но к этому времени у неё уже была семья. Мы договорились встретиться у Московского вокзала. Я пришел, конечно, не меньше, чем за полчаса, ходил и ждал, она пришла. Уже было довольно холодно.
Она так располнела, что я её еле узнал. Когда я встретил её у вагона военно-санитарного поезда, она была тоненькая, как тростинка. Она тогда произвела на меня сильное впечатление — и красотой, и умением говорить — мне ведь было 18 лет…
Некоторые курсанты испытывали к Люсе не только дружеские чувства — были по уши влюблены. Я знаю одного, который брал увольнительные и бродил у Гоголя, 18 — по-моему, так назывался её дом — чтобы только её повидать.
Разговаривали мы недолго, потому что она сказала, что её ждут дома. И я уехал обратно на восток. Затем приехал я в Москву… в 1965 году, а она оставалась в Питере. И вот мне однажды позвонил Серега Филиппов — не знаю, откуда он узнал — и сказал: «Люся в Москве, вот её телефон, можешь ей позвонить». Кто Люся, мы все понимали. Я тут же позвонил. Это 1973 год.
Филиппов сказал, что она вышла замуж за москвича. Мы поговорили. Разговор был очень дружелюбный, спокойный. Я спросил, кто новый муж. Она мне говорит: «Физик». Я спросил, сколько ему лет. Она: «52 года». Я говорю: «Люся, бери своего физика, и приходи к нам в гости». И вдруг она резко говорит: «Не надо мне твоего телефона, не надо мне твоего адреса, я к тебе не приду».
Это так, в Люсином духе — она может сказать слово, когда надо. Честно скажу, я просто обалдел. Я такого совершенно не ожидал. Но, зная её характер, я понял, что звонить нельзя. И вдруг через года полтора-два мне тот же Серега Филиппов звонит и говорит: «А ты знаешь, за какого физика вышла замуж Люся? Это академик Сахаров». Я чуть не упал со стула и понял, почему она меня послала далеко. У неё всё прослушивалось, просматривалось, и она просто не хотела меня втравливать в эти дела.
Но потом я всё-таки осмелился написать ей открытку с поздравлениями к 15 февраля, её дню рождения. И получил ответ быстро, в хорошем духе.
Переписывались мы с ней практически до последнего. Переписывались мы на любые темы: и свои политические оценки она высказывала, и присылала стихи. Единственное, чего не было ни разу — ни в одном письме и ни в одном разговоре мы не упоминали имя Андрея Дмитриевича Сахарова. Люся считала, что я — её друг юности — так она и написала Бэле Хасановне [Коваль — Ред.] в свое время.
Август 2015.
Елена Холмогорова
Холмогорова Елена Сергеевна — литератор и редактор.
Холмогорова Елена Сергеевна
Лето 1990 года. Третий год я работаю в отделе прозы журнала «Знамя». Нашему главному редактору Григорию Яковлевичу Бакланову удалось уговорить вдову академика Сахарова Елену Георгиевну Боннэр на первую публикацию в России «Воспоминаний» Андрея Дмитриевича именно в «Знамени». А я с некоторых пор считаюсь в редакции специалистом по контактам с суровыми дамами: только что мы напечатали мемуары Анны Михайловны Лариной-Бухариной, которая до меня отвергла трех редакторов. Мы едем в знаменитую квартиру на улице Чкалова. Григорий Яковлевич немного волнуется, по дороге покупаем букет цветов, долго выбираем, советуемся. Розы, не сговариваясь, отвергаем, а вот что в итоге купили — не помню. Разговор сложный, мы не можем опубликовать весь текст целиком, журнальная площадь не позволяет, надо сокращать. О первой жертве договорились сразу: это «научные» главы с формулами и разнообразными «физическими» сюжетами. Но наше редакторское дело — тест на внимательность: что-то сократишь, глядь — в другой главе на это автор ссылается. Так что требовалась еще и ювелирная работа. Когда принципиальная договоренность была достигнута, Бакланов откланялся, оставив меня для конкретных разговоров. Уходя сказал с улыбкой:
— Надеюсь, вы тут без меня Алену не съедите. А то о вас всякое говорят.
И Елена Георгиевна, как всегда точно улавливая интонацию и безошибочно попадая в тон собеседнику, ответила:
— Ну, если что, я косточки на адрес редакции отправлю.
Тогда я познакомилась с Юрием Шихановичем, который, рискну сказать, стал моим другом. И теперь, когда его уже нет, я понимаю, какое влияние на меня имело счастье нашего общения. Вот только не успела я записать Юрины воспоминания, прособиралась…
О въедливости Шихановича ходили легенды. И комментарии к книжному, уже полному варианту «Воспоминаний» в издательстве «Права человека» давались немалой кровью. И Елену Георгиевну мы мучили изрядно. Однажды она очень рассердилась на какой-то очередной малозначимый вопрос и на всю знаменитую сахаровскую кухню: «Вы что, хотите сделать то, чего не смогло КГБ, хотите меня уморить?!».